своей удачи две собаки продолжали бегать вокруг мусора, также высматривая выброшенное жемчужное зерно. Остальные крутились вокруг друг друга, устраивая какую-то свою незлобивую игру.
Лариса умилилась, хотела поделиться своим наблюдением, но никого вокруг не оказалось. Тогда она отвлеклась от собак и подумала, не стоит ли и ей поразмяться, тоже сделать какие-либо движения.
Валерий, уже не назначенный, не выбранный — признанный лидер, держал речь:
— Громодяне! В ознаменование одержанной победы предлагаю провести перекличку. Вынести из списка невыдержавших и сбежавших.
Бурными криками восторга это предложение было принято и тут же, исполнено. Вновь, но на этот раз с самого начала, каждая фамилия встречалась тушем. Несмотря на исходное желание уменьшить очередь при каждой перекличке, радость была сейчас как раз оттого, что потерь нет и их сотня в полном составе оказалась на месте. Радовались и бывшие недавние супостаты. Не все, конечно: не все присутствовали и не все радовались.
Кирилл стоял рядом с Ларисой.
— Неправильно все это.
— Что неправильно? Что выпихнуть нас пытались? Конечно, неправильно.
— Надо было так дать, чтоб хребтины им переломить.
— Почему? И так ведь ушли. И милиция тут.
— Непорядок потому что. Чтоб неповадно было. Мы честно заняли место раньше — и нечего. Это справедливо. А они, подонки, не пришли же раньше.
— А что ж у нас-то честно? Мы что, по совести получили сведения, что здесь запись будет?
— А они? По радио, что ли? Мы шустрее, пришли раньше — и все.
— А что, шустрость всегда честна?
— Ладно, Лариса Борисовна. Я за эту машину знаете как вкалывал! И чтоб она мне не досталась?
Стало совсем светло, и Лариса пошла к автомату позвонить.
— Алло, Стас?
— Я. Доброе утро.
— Это я, Стас. На тебя можно рассчитывать?
— Я только проснулся. Сейчас соображу.
— Стас, ничего не надо соображать, не надо лишних слов. Да — да, а нет — так нет.
— Радость моя, ты устала, раздражена. Я ж тебе еще ничего не сказал.
— И не говори. В конце концов машина не первая необходимость.
— Это правильно. «Машина не роскошь, а средство передвижения». «Ударим машиной по бездорожью и разгильдяйству!»
Ах, эти стандартные шутки-цитаты его поколения! Пора бы уже и отстать от них. Может, это алкогольная инертность мышления, памяти?
— Ну вот. Кажется, просыпаешься.
— Уже обе ноги стоят на полу. Значит, когда там нужно быть?
— Около десяти.
Лариса подошла к Валерию. С ним были Кирилл и две какие-то женщины. Кирилл что-то удовлетворенно вещал о хорошем порядке в их сотне. Ему нравилось все: как стоят, как отдыхают в машинах, как некоторые привозят поесть остальным, как проводятся проверки.
— Порядок полный. Никто не устраивает никакой анархии. А мы, конечно, за всех стараемся, чтобы все было путем.
— Перестань, Кирилл. — Валерий Семенович потрепал его по затылку. — Нам бы еще шатер поставить, загородочку, скамеечки-диванчики, электричество… Тогда хвались.
— Нет, Валерий Семенович, нам лучше и не надо. У нас порядок полный.
— Да что ты так к порядку привязался?
— Так вы посмотрите, как там, у тех. — И Кирилл показал рукой в сторону конца очереди. — Проверки не делают, так за людьми не уследишь, конечно…
Лариса перебила его:
— Если только свое хвалить, а чужое ругать, то добра не жди, тогда нет оснований для улучшений и, стало быть, никакого прогресса.
— Ну, Нарциссовна, ты хватила! С хирургической прямотой и занудством ты, видимо, планируешь на годы этот шабаш. Хирурги должны мыслить на более короткое время.
Просто у тех сотен мало шансов и не нужны им ни наша строгость, ни наш порядок.
Одна из женщин, стоявшая до этого со снисходительным видом и покуривая, вдруг оживилась и сказала:
— А вы, мужчины, уж слишком нами командуете. Мы и так в полной от вас зависимости.
Все засмеялись от неожиданного поворота разговора, смены заботы.
Лариса тоже закурила, что делала всегда при пустых разговорах, и ответила, хотя ее никто и не спрашивал:
— Ерунда эта наша зависимость. На самом деле все мы решаем.
— А я так полностью от своего завишу.
— Кажется только. В очереди, а не в жизни.
Вторая женщина тоже осмелела, пользуясь, очевидно, отсутствием мужа.
— Да я шагу не ступлю без разрешения. Такой шум будет — ужас.
— А я бы, — Лариса улыбнулась, — я бы с радостью спрашивала разрешения, отпрашивалась. Надоело решать самой да разрешать себе.
Кирилл, почувствовав свою значительность мужчины, приосанился и веско брякнул:
— Так быть и должно. Мы сильнее, мы вас защищаем.
— Дальше-то — хуже. По больнице знаю. Мы выносливее, стариками мужчины попадают в полную зависимость от нас. Ничего не могут.
— Мы сильнее, — снова повторил Кирилл. — Сила, конечно, очень важна для руководства.
Валерий Семенович искренне веселился:
— Сила уменьшает беспокойство. Правда, Кира? Чего беспокоиться, если ты силен и ловок?
— Конечно. Зачем беспокойство, Валерий Семенович? От силы, конечно, спокойнее.
Валерий Семенович совсем уж развеселился:
— А беспокойство — толчок для мозга. Вот Нарциссовна соображает, потому как кровь часто льет, волнуется. У сильных и ловких мозг успокаивается.
— Потому-то мы, женщины, и решаем все в конце концов. Устала я от этого.
— Ну да! Вы-то, Валерий Семенович, конечно, сами здоровый, спортом занимаетесь. — Вроде бы и зависть какая-то у Кирилла проклюнулась.
— Я от природы здоров. Для радости нутряной побегать могу, руками помахать. Спорт возвращает нас к прямому соревнованию рук и ног, без участия мозгов.
— Соревнование — это хорошо, повышает реакцию, а реакция без мозгов не бывает. И женщины, конечно, любят ловких, сильных, с реакцией. За самок все животные силой боролись. — Кирилл с довольным видом оглядел стоявших рядом женщин.
Лариса засмеялась. Что-то сегодня слишком часто она смеется.
— Правильно, Кирилл. А мы — люди.
— Я вам скажу, что интеллигенты вообразили в себе комплекс физической неполноценности и думают восполнять недостаток спортом. — У этой собеседницы, видно, какое-то личное негативное отношение к спорту, а может, к спорту только интеллигентов.
Валерий Семенович пошел еще дальше:
— И сексуальном отношении мозговитый не уступит мышечному.
— Это уж не вам судить, Валерий Семенович. — Лариса покачала перед его носом пальцем — вправо-влево, вправо-влево.
— Не мне. Да и не вам: соображаете всегда поверхностно, но судите быстро.
— А себя ты, Валера, к какому типу относишь?
— Мышечный, мышечный. В крайнем случае гармоничный. Жизнь покажет.
— Покажет, покажет… — И Лариса пошла навстречу появившемуся Станиславу.
— Доброе утро. Что дома? Все в порядке?
— Доброе. Все. Как спалось, как гулялось?
— Как спалось, так и гулялось.
— Устала, Ларисонька? Я поесть притащил, мама приготовила. — Он похлопал по сумке, висящей через плечо.
— Сохранился бы ты таким до вечера.
— Зануда. Ты ж теряешь чувство меры.
— А черт его знает, Стас, устала, наверное. Хочу покоя и дома.
Станислав Романович сначала неуловимо, а потом и явно переменился.
— Много хочешь, подруга.
— Ой как немного!
— Немного? А машина? Может, я и не прав, но что ж теперь делать?
— Теперь-то ясно, что делать. Сиди пока здесь, а дальше видно будет. Когда я приеду. Ты за меня реши, что делать. Реши!
Станислав Романович огляделся, покрутился вокруг своей оси, покачивая плечами.
— Смотрю я на вас — кунсткамера! Паноптикум городских сумасшедших.
— Не тебе судить.
— Сама подумай: можно ли так хищнически относиться к своему времени? И из-за чего?
— Как тебе не стыдно! Ведь действительно: из-за чего! Как ты можешь мне об этом говорить?..
— Не хочу, чтобы ты теряла время.
— Во-первых, здесь не место выяснять отношения, а во-вторых, уже и не время — спешу. И сколько ты сам времени теряешь, уж совсем без толку и с одними издержками? Сначала терял по дурости; теперь теряешь, потому что раньше терял.
— Во-первых, ты знаешь, я не прав и решительно себя осуждаю. Во-вторых, я ж радости ради. Я счастья не ищу, но где покой и воля?
— Господи! Покой и воля! Не надо воли — хочу подчиняться, хочу руководства над собой. А ты — радость, радость! А мне решать, выбирать. Я дома быть рабой хочу, а ты делаешь домоправительницу из меня.
— Теперь не права ты. Ты на работе — все. Ты и дома — мать, учитель и кумир…
— Уймись, Стас. Твои радости — пустая болтовня и… не знаю что…
— А я знаю. Для меня, например, большая радость — баня. Там прекрасно.
— Для тебя баня — это выпивка да возможность время протянуть.
— Ты права, мать. Но не забывай, что, во-первых, баня полезна; во-вторых, питье хорошо только тогда, когда можно покуражиться в хорошей компании. А компания в бане есть — постоянная и своя.
— Не уверена. Возможно, и полезно — не была, не видала. Но насчет компании врешь. Ты и один дома можешь.
— Только когда появляется что-то вкусное и полезное. Это не питье и не опохмелка.
— Может быть, еще не опохмелка, но и это будет. Ты столько говоришь о пользе, а называешь себя гедонистом да бражником. Они ж не для пользы живут, а для радостей только.
— Конечно. Соображаешь уже. Но и радость полезна.
— Демагог. Так получай радость от работы своей. Ты же говоришь, что любишь считать да закорючки свои писать.
— Сдаюсь. Но ты так и не научилась к моим закорючкам относиться если не с любовью, так хоть осторожно к любви моей. Безусловно, твоя работа важней! Во всяком случае, наглядней и отдача ощутимей. Ты в своих глазах растешь. Все к тебе относятся, как к суперменше… Тебе легко, конечно. А мне каково? И вообще ученый должен делать, что хочет, а не что ему велят.
— Ты слишком много знаешь. Не дури мне голову. В любой работе можно вырасти в своих глазах!