Переключилась на Колю, но опять никаких эмоций, кроме тревоги, не возникло.
Затем вспомнила недавно прочитанную статью об эмоциях. Автор писал, что возникают они лишь при незнании, неумении, непонимании. Эмоция страха появляется у хирурга, когда он не знает, что делать, не понимает, не умеет. В противном случае — делает. Эмоция любви сохраняется, пока человек еще загадочен, не раскрыт полностью, непредсказуем.
«Пожалуй, это неверно. Впрочем, подумать надо. А с другой стороны — верно. Валерий, например, мне интересен, пока непонятен. Хотя он понятен. Уже понятен. А Дима непонятен… У Валеры полный комплект обязательного для полноценного мужчины. Синдром мужчины. Ловок… Быстр… Строен… Реактивен… Решителен… Техничен… Оперативен… Умен… Работящ… Инженер… Спортсмен… Организатор… Начитан… Начитан? Этого я, пожалуй, не знаю… Не знаю. Но эмоции любви нет все равно. Черт! Зачем это я все допустила? Как мерзко! Да что сейчас говорить? Все ж задевает меня, когда он с улыбкой подходит в очереди к другим женщинам, но никакого волнения, ожидания, настороженности, и никак не трогает, когда он подходит ко мне. Я была неосторожна. Я полностью отвечала за свои действия — и никаких эмоций. Нехорошо. Ох, нехорошо! Разве можно сравнить его со Стасом? Стас был… А дед? Почему дед? Это тот, оппонент — дед. А этот не дед вовсе — каких-нибудь десять лет разницы. Десять лет! Он интеллигентен, спокоен, уверен… Если его раскачать как следует, наверно, и вовсе слетит эта дурацкая игра в чопорность. Да какая чопорность? Придумываю. „Нарциссовна! Ты увлечена“. Тьфу! Нарциссовна. Кем?! И всегда при разрушении появляется альтернатива, а не точный другой путь. Неужели разрушение? А Коля?! Коля стал красив, остроумен, в меру задумчив… Он добр, ласков… Хотя и стесняется. Коля, кажется, становится прекрасным человеком. Если это не мое, материнское прекраснодушие. Он не замечает папиной эволюции. Он видит, как отец с утра работает, много работает. Он остается для него обаятельным, многоопытным, остроумным собеседником и мудрым отцом. Меня-то нет. Работаю где-то — он не видит, не на глазах его. Я скрыта фигурой папы. И надо поддержать в Кольке это отношение к отцу. Что бы ни было. Надо взять у отца лучшее. Ведь есть что взять. И пусть будет он увлечен отцом — это хорошо и приятно… Валерий не увалень, Валера спортивен, занимается спортом, оперативен — его слово — и не лишает себя удовольствий. Пусть у Коли будет больше радостей…»
Лариса ехала, заранее запрограммировав в себе маршрут, и потому не перебивала плавный поток мыслей штурманскими отвлечениями. Автоматически она остановилась и около института, но не вылезла тотчас, а сначала стала раздумывать над природой такого своего водительского автоматизма. Что раздумывать? Просто выходить, наверное, не хотелось. Подсознательная автоматика. Лариса думала о том, что прежний лексикон, прежние термины заменяются, а понятия остаются теми же.
«Подсознательная автоматика. На то она и автоматика, чтоб быть подсознательной. Банальность потому и банальность… Тьфу ты… Раньше говорили: „предопределение“, теперь — „программирование“. Раньше говорили: „характер“, „конституция“, „наследственность“, теперь — „генетически“, „генетический рисунок“, „засекречено-закодировано“…
Она не додумала, как и что закодировано, потому что увидела садящегося в директорскую машину ученого секретаря института.
— Нет, нет, Лариса Борисовна, сегодня ничего не получится. Я приготовил для вас образцы, бланки, анкеты, но все заперто, а мне некогда сейчас.
«Доигралась: лексикон, термины, генетический рисунок… Ах, как все нехорошо!»
— Понятно, Петр Иванович. Я и не смею на это рассчитывать. Скажите только, как там с очередью? На когда назначат защиту?
— Полагаю, в этом сезоне удастся протолкнуть. Месяца через два, полагаю. Соберите все документы, мы с вами сядем, посмотрим список и назначим точный день. А сейчас извините. Дела.
Лариса покатила в больницу.
На этот раз все мысли витали вокруг диссертации, оформлений, бумаг, очереди на защиту. Затем стала думать непосредственно о диссертации, о больных, операциях, вошедших в материал диссертации. Затем, естественно, перенеслась на сегодняшних своих пациентов, вообще на больницу, на отделение… И вот она у своего дома — у своего хирургического корпуса.
В больнице она застала комиссию контрольно-ревизионного управления — «идет КРУ», как кратко и решительно пугают врачей администраторы. Проверяли финансовую отчетность. Члены комиссии находились в этот момент у нее в отделении и очень обрадовались, что появился заведующий, который, как им сказали, находится в отпуске.
— Доктор, у нас к вам есть вопрос.
— Я вас слушаю.
— Мы проверяли правильность назначений и отпуска учетных, дефицитных лекарств. Вот вы назначили больной, — член комиссии протянул Ларисе Борисовне историю болезни, — облепиховое масло.
— Ну, назначила.
— Мы не подвергаем ревизии само назначение — это не в нашей компетенции.
— Вестимо.
— Смотрите: семнадцатого ноября назначено по одной чайной ложке три раза в день. Так?
— Так.
— По отчетности старшей сестры ушел один флакон.
— Так.
— В каждой ложечке четыре грамма масла.
— Ну.
— Во флаконе восемьдесят граммов.
— Да.
— Значит, семнадцатого ушло двенадцать граммов.
— Именно.
— А где остальные шестьдесят восемь?
— Не один же день масло получают. Это курс. Дали ей флакон в руки, и она пила.
— Не знаю. Не вижу. В истории болезни один раз назначено и больше не повторяется.
— Да как же! Вот мой обход — обход заведующего отделением. Написано: «Провести курс лечения облепиховым маслом внутрь по одной чайной ложке три раза в день».
— Правильно…
— Так курс лечения и проводится, пока не будет отменен.
— Да, но смотрите: восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого и так далее нигде об этом не говорится.
— Так это курс!
— Правильно. Но нигде не отмечено.
— Вы хотите сказать, что мы не давали ей масла?
— Не знаю. Не думаю, чтоб вы забрали себе, но в акте проверки мы вынуждены записать. Надо оформлять правильно.
— Ну хорошо, недооформили, сейчас допишем, зачем же в акте писать?
— А затем, что вы не хотите правильно оформлять. В иных местах и воруют, бывает, а оформлено все как надо.
— Спасибо, товарищи. Будем оформлять хорошо. Я надеюсь, что вы все же в акте не напишете, а мы учтем ваши замечания. Спасибо за урок.
— Напишем, доктор, напишем. Иначе вас не проучишь. Ответите — научитесь.
Лариса ушла в ординаторскую. Она была не права: не надо было столь гордо и высокомерно прекращать дискуссию, надо было их все же уговорить. Но что уж теперь делать?..
В ординаторской сидели свободные от операций врачи. Они уже знали о беседе их зава с комиссией, но вопросы задавать не стали: есть дела поважнее.
— Лариса Борисовна, умерла больная с панкреатитом.
— Что ты говоришь?! Я думала, она выкрутится. И как было?
— Последние дни температура высокая, но без болей.
— А в крови что?
— Да ничего особенного. Признаков гнойника не было. Интоксикация. Полное омертвение поджелудочной железы.
— А сахар как?
— Сахар держался на нормальных цифрах.
— Поползло расплавление клетчатки, наверное, позади железы.
— Так и было, по-видимому.
— Но мы ведь хорошо все раскрыли… Отток был хороший.
— Хорошо-то хорошо, но как бывает при панкреатитах, так и пошло. А по дренажам хорошо отходило. И секвестры отходили…
— Да, да. Ну, если полное омертвение — ничего не сделаешь. А если гнойник, сепсис? Вдруг могли еще что-то сделать? Тогда нехорошо, неприятно.
— Она у нас все хорошо получала. На полную катушку лечили. И панкреатит и сепсис. Даже если он был. Чего только не делали!
— Если нет полного расплавления железы и клетчатки, очень обидная смерть. Вдруг могли вытянуть? Тогда обидно. Обидно.
— Да что обидно-то? Вот сейчас на вскрытие вызывают. Хотите — сходите, посмотрите, убедитесь.
— Сейчас? Очень хочу. Пойдемте.
— Лариса Борисовна, вас к телефону.
— Меня нет. У меня отпуск.
— Из прокуратуры. Следователь.
— Ну и что?! На минуту заехала! И все сразу на меня. К вам же сюда заходить нельзя! Да, кстати, как эта больная, что я оперировала, с Меккелевым дивертикулом?
— Все хорошо пока. Все нормально.
— Во! Так и скажите терапевтам.
— Лариса Борисовна! Трубка ждет.
— А, черт! Алло! Я слушаю!
— Добрый день, Лариса Борисовна.
— Добрый.
— Следователь из районной прокуратуры с вами говорит.
— Слушаю вас. Что случилось?
— Ничего страшного, Лариса Борисовна. У вас лежал больной Силантьев с ножевым ранением. Там грязная история, пьяная драка, хулиганье между собой повздорило. Нам нужно допросить вас, лечащего врача и оперировавшего хирурга. Надо, чтоб вы к нам приехали…
— Помилуй бог! Времени же совсем нет. У нас этого хулиганья сколько бывает! Что ж, мы и будем ездить каждый раз?
— Что же делать, Лариса Борисовна? Следствие идет. У нас работа такая.
— Приезжайте сами и сразу со всеми поговорите.
— Я не могу. Дел много очень.
— Когда всякая пьянь и бездельники лежат у нас, вы к ним приезжаете! А мы и так как загнанные лошади и все равно должны ехать к вам из-за какого-то алкоголика!
— Ну что же делать, Лариса Борисовна?
— Знаете, у меня отпуск. Я выхожу на работу в понедельник. Тогда и поговорим.
— Хорошо, Лариса Борисовна. Время терпит. — Следователь добродушно хмыкнул. — До свидания. До понедельника.
Когда она пришла в морг, вскрытие уже началось.
— Лариса Борисовна, а нам сказали, что вас нет, в отпуске.
— Приехала. Но меня еще нет. Я в отпуске. Это не я — мираж.
— Ну, это вскрытие ничего экстраординарного не дает. Полное расплавление поджелудочной железы. Ужасная печень.
— А селезенка? Развалилась? Нет, это не сепсис.
— Да, селезенка развалилась. Интоксикация. Нет, сепсис мы не поставим. Тут и так хватает причин для