Теперь этот процесс ему представлялся катастрофической тратой сил. Исполнение было важнее ожидания. Именно по этой причине он считал свою инстинктивную поспешность и настойчивость правильной, считал ее двигателем, который может напрямую привести его к его собственному удовольствию. Он жаждал, чтобы считались с его эго и подчинялись его воле. Он видел, конечно, что никто, кроме него самого, его воле не подчиняется. Отсюда открывалась более трагическая перспектива, та же, что в его прошлой жизни, в которой его волю слишком эффективно подавляли, и уделом его стала пожизненная скорбь. Но если это объяснение удовлетворяло его, то сознание того, что он провалил важный экзамен, который должен пройти мужчина, было невыносимо. Его воля была на службе у других, другие использовали ее, как им заблагорассудится, и, допустив это из ложного стремления облегчить кому-то жизнь, он отказался от части себя, чего не могли и не стали делать другие, и таким образом утратил свое право на уважение. Он видел, что инстинкт, побудивший его отказаться от своей жизни, хотя бы только ради последовательности фантазий, которые могли оказаться нереализуемыми, был совершенно правильным побуждением недоиспользуемой способности, которая, возможно, спасла эту жизнь или сделала ее более кипучей, изобретательной и определенно более успешной. И все же своим хорошим поведением, исполнительностью и полным конформизмом он добился респектабельности, но не снискал уважения. Это был урок, который он получил в одну тяжелую ночь, когда образ отставки на берегу озера отступил в туманы этого самого озера, оставив его все так же жаждущим другой жизни, другого общества и нисколько не освободившимся от предрассудков.
Он видел короткий сон, слишком короткий, который мучил его словно загадка. Он видел, что стоит на тротуаре людной улицы в разгар обычного дня и, кажется, ожидает какой-то встречи. На другой стороне, на противоположном тротуаре, он видит человека, которого надеялся встретить. Это женщина в строгом пальто и юбке и широкополой шляпе. По тому, как она была одета, он сделал вывод, что это женщина средних лет, или, возможно, дело происходит в более давние времена. Она подняла руку в знак приветствия, и он сделал то же самое, хотя знал, что не должен делать большего — не должен переходить запруженную машинами дорогу, чтобы присоединиться к ней. Сон заканчивался на этой ноте — не колебанием, а предостережением, как будто в попытке приблизиться к ней он мог утратить всякое достоинство, всякое благоразумие. Он знал, что если бы сделал шаг навстречу, то отказался бы от своих прав, что это осмотрительность удержала его за поднятую руку. Так могли бы приветствовать друг друга двое просто знакомых, но ставка была выше. В этом как будто была замешана любовь на какой-то стадии, любовь, которую он хотел удержать в пределах знакомых границ. Женщина, казалось, ждала его, но это его не подгоняло, не побуждало к действию. Весь сон, таким образом, состоял из этого образа, из его поднятой руки и ее, менее отчетливой, а также из осознания запрета, с которым он смирился и даже сам на себя наложил, ради того чтобы сохранить лицо.
Из этого он постепенно вывел, что его отношения с женщинами все еще неразвиты, что хорошие манеры вновь и вновь маскируют желание, и эта маскировка или усмирение изменили его естественные свойства. Что бы ни удерживало его от действия во сне, в свете утра это получило другое объяснение: инстинкт уступил потребности избежать противоборства. Теперь ему казалось это серьезной потерей, как и то, что его любовь к женщинам всегда была умерена желанием не вредить им. Как любовник он был слишком добр. Те далекие вечера, которые проходили в ожидании Фанни, были потрачены впустую; даже теперь он был готов ее ждать. Смутное понимание этого подтолкнуло его к действиям, которые спорили с высшей мудростью одностороннего действия, спешки, пренебрежения последствиями, чистого инстинкта, восстающего против многолетней осторожности. Эгоизм, даже жестокость, могли бы поставлять ему другие наслаждения кроме тех, что он знал в браке, и хотя они были для него важны, теперь было совершенно ясно, что главным для него были не сами наслаждения, а опыт свободы. Так что его побег, спланированный им за несколько часов, был фактически не более чем метафорой, из тех, за красотой которых можно скрыть более мрачную правду.
Он жалел о том письме к Фанни, которое порвал, потому что в том письме он выразил какую-то часть этой более мрачной правды. Он вновь оградил ее от этой более мрачной правды и одним актом уничтожения письма не смог с этой правдой разобраться. Потому что то письмо выражало горечь неудавшейся любовной интриги, в которой Фанни, как он теперь уже считал, нисколько не была виновата. Конечно, нехорошо с ее стороны было так презрительно с ним себя держать, но женщины, несомненно, испытывают презрение к мужчинам, которые уважают их до той степени, когда самопожертвование переходит в глупость. Его фантазии о ней были так соблазнительны, что он не замечал их суррогатности, не считал низкопробным продуктом, который в конечном счете окажется обманкой. Большим достоинством его столь практичной жены было то, что она была из тех женщин, о которых ни один мужчина не мог фантазировать; отсюда его открытое наслаждение ею, а также понимание их несовместимости. Остальное были поэзия, искусство, но с искусством пришла искусственность, приспосабливание, намеренное незнание истинного положения дел. Он большую часть своей жизни прожил в шкуре художника: как любовник и в особенности как обожатель Фанни, он предлагал ей не что иное, как поклонение поэта. А она, самая обычная женщина, воспринимала это как нечто такое, что можно бесконечно возобновлять, как ресурс, который можно использовать, когда иссякнут другие ресурсы. Отсюда его сдержанность в этом сне. В буквальном смысле, думая о ней так, как он сейчас думал, он не перешел бы улицу ради нее.
И все же он смутно признал ее присутствие в своей жизни. Ее письмо, со всеми жалобами, раскрыло другую правду: она была одинока. И он был одинок. Им ни в коем случае не стоило искать общества друг друга. Словно вопреки этому, они были чрезвычайно здравомыслящими.
Ее письмо предлагало план действия, который с виду имел много плюсов, главным образом как альтернатива их проживанию в изоляции. Он не сомневался, что это был ее план. Он, как и всегда, ответил с тем рвением, которое всегда характеризовало его отношения с нею.
Главное, что его привлекало в этом плане, — это побег, уход, его воля, опрометчиво ищущая удовлетворения, хотя бы в разрушении его осторожной жизни. Ибо именно таким ему виделся план. Прежде всего, благоразумным, хотя могло показаться, что это вторично по отношению к тому мимолетному отказу от предусмотрительности, отказу продолжать тщательно делать все то, что он делал в своем нынешнем респектабельном виде. Того факта, что его жизнь не принесла ему никакого удовольствия, было достаточно для обвинительного приговора. Теперь он стал относиться более доброжелательно к своей краткой, но подлинной страсти к Софи Клэй. Это, как он теперь видел, была любовь: он влюбился в нее. И ему не нужно было указывать себе на то, что поздняя любовь всегда смехотворна. Он наблюдал за нею, следил за каждым ее жестом, ловил, как безумный, звук ее шагов; он испытывал к ней чувства молодого человека. В этом была его трагедия. Он пережил это единственным известным ему способом — замкнувшись еще больше. Отчасти это помогло, и теперь он мог вполне непринужденно с ней разговаривать. Он не поддался искушению убежать, а вновь призвал на помощь хорошие манеры. И тем не менее пыл, который не был потрачен на завоевание такой женщины (любой женщины), не вполне логично принял форму запоздалой идиллии с еще одной женщиной, к которой, как теперь выясняется, он почти ничего не испытывает. Это напоминало брак по расчету, какие приняты в закрытых сообществах. В этом браке каждый будет сам по себе, будет ощущать недостатки другого, будет стараться шутливо извинять их, в пример всем другим правильным и несчастливо женатым зрителям. И он — и она тоже — привели этот механизм в действие! Потому что это было настолько рациональное предложение, что отклонить его не нашлось бы причины. Они — двое одиноких людей, которым дали шанс на товарищеские отношения в том возрасте, когда товарищеские отношения уже не в ходу. Тем не менее он жалел, что он не поехал вперед, бряцая оружием, независимо от того, присоединится к нему Фанни или нет. Он получил бы мимолетное удовлетворение, действуя импульсивно, не беспокоясь за результат. Ни при каких условиях этот поступок не обратил бы его прошлую жизнь в историю провала, что так стесняло его дыхание, сжимало грудь. Именно это чувство провала заставляло его каждую ночь класть под язык таблетку, с тех пор как его планы спутались. Мгновенное облегчение, вызванное лекарством, отчасти обманывало его: еще не все потеряно, можно изобрести задержку, продолжить, разумеется, но в своем темпе и в соответствии с собственными пожеланиями. Эти пожелания, увы, совпали бы с желаниями той, чья воля всегда оказывалась не ее собственной волей. В конечном счете он мог оказаться в такой же зависимости от Фанни, в какой она обещала оказаться от него самого.
Он мог, конечно, отодвинуть этот план на неопределенный срок. В его распоряжении были десятки оправданий. Он мог сослаться на необычно холодную погоду, хотя на самом деле заметно уже теплело. Он мог сослаться на необходимость привести в порядок дела, хотя фактически никаких дел не было. Но объясняться было не с кем, поскольку мир оказался безразличным. Письма, пожалуй, получились неблагоразумными, а то, что предназначалось Бернарду Саймондсу, было слишком уж прощальным. Оно могло пробудить подозрения в этом чрезвычайно разумном мозгу. Письмо к Джози просто было неуместным; она его проигнорирует, как игнорировала большую часть его излияний. Фанни — сама хозяйка собственных планов и вряд ли станет ему подчиняться. Оставался нерешенным вопрос с квартирой. Он поручил эту проблему Софи, которая может решить ее за пару недель, если не дней. Но он сомневался, что примет кого-нибудь из кандидатов, которых она может предложить, и даже если они со всех сторон его устроят, всегда сумеет вывернуться. По правде говоря, он больше не хотел, чтобы в его квартире поселился чужой человек. Он может просто сказать, что передумал. Это ее разозлит,