Понятая смерть
Смерть – в предупредительном варианте, болезнь – понимают адекватно, когда понимают её как защитную реакцию Творца на катастрофические последствия свободы, или свобод, пользоваться которыми имеют право все и всюду – «everywhere in the world».[90] Переводить её в плоскость биологического (природного) значит говорить мимо неё и не о ней. Смерть – эволюционная необходимость, возникающая на двадцать третьем уровне вследствие диссонанса между телом и душой. Точнее, в момент перехода от тела к душе. Тело, каким бы завершённым и совершенным оно ни было само по себе, не может быть концом, а только новым началом, или началом нового. Новое начало тела – душа, которая имманентна телу и есть тело в момент, когда последнее учится ощущать, понимать и осознавать себя как тело. Иначе: душа – это тело, звёздный момент вещества, когда оно («Разве не знаете, что вы Храм Божий?») не просто застывает в своём совершенстве как истукан, но хочет знать, что́ оно такое и насколько совершенно. Говоря образно: божественно смастерённой «скрипке», шедевру ремесленничества, недостаёт достойного её «скрипача», и было бы странно, если бы Творец удовлетворился только своей аватарой «Страдивария», забыв, что инструмент существует не для того, чтобы лежать в чехле, а для того, чтобы на нём играли. И если для создания «скрипки» понадобилось чудовищное количество тысячелетий, то было бы странно предполагать, что «скрипач» возникнет в один прекрасный день (во фраке и перчатках) как некий креационистский сюрприз и фокус ex nihilo, компенсирующий тяготы и лишения эволюции.
Чтобы вывести вещество из транса совершенства и пробудить его как душу, понадобилась могущественная провокация со змеёй. Человеческое тело – это зеркало, в котором отражается и осознаёт себя Космос. К моменту грехопадения отливка зеркала достигает завершения, и тело способно уже воспринимать и воспроизводить не только вегетативные жизненные силы и животные ощущения, но и (через нервную систему и мозг) мысли мира. Наверное, здесь было бы самое время ещё раз указать на один из наиболее закоренелых и опасных недостатков западной философской традиции, разделяющей мир на внешний и внутренний (человеческий) и представляющей оба мира в статусе некоего партнерства на следующий манер: мир извне аффицирует внутренний мир (сознание, душу), который соответственно, через ощущения, чувства, мысли, реагирует на это. Фатальным оказалось не просто само разделение (мир, или ВСЁ, с одной стороны, и человек, с другой, то есть фокус двух сторон без того, сторонами чего они являются), но и то, что миру с самого начала уделялась роль пассивного раздражителя, а человеку активного субъекта. Вопрос о «яблоках в пироге», или о том, откуда в человеке берётся способность ощущать, чувствовать, мыслить, решался сначала путём отсылки к Богу, а после смерти Бога – к мозгу. Волшебный «внутренний мир» имел внушительное лобби в лице мистиков, лириков, духовников, психологов и всякого рода кассандр, и отказаться от него, по причине его абсолютной нелепости, казалось и до сих пор кажется едва ли возможным. Человеческие зеркала сошли с ума, полагая, что они таят внутри себя душу и сознание, после чего им не остаётся ничего иного, как принимать отражающиеся в них вещи мира за собственные порождения (или «конструкты»). Печальное предчувствие усиливается с каждым днём, что избавиться от наваждения можно будет не иначе, как разбив зеркала (даже если зеркалам при этом и будет казаться, что они разбивают себя сами). Возможность НЕ сойти с ума столь же проста, сколь и маловероятна: нужно просто понять, что никакого «внутреннего мира» в противостоянии миру внешнему НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Внутренний мир – весь, без остатка – это внешний мир, вещество, трансформируемое в душу, прожитое, ежемгновенно преображаемое в пережитое и возвращаемое обратно прожитому как его смысл и непреходящесть. (Об этом удивительно писал Рильке в письме к Витольду фон Гулевичу от 13 ноябряя 1925 года:[91] «[…] задача наша – так глубоко, с таким страданием и с такой страстью вобрать в себя эту преходящую бренную землю, чтобы сущность её в нас „невидимо“ снова восстала. […] У земли нет иного исхода, как становиться невидимой: в нас, частью своего существа причастных к невидимому, по крайней мере, имеющих свою долю в нём и могущих умножить за время нашего пребывания здесь наши невидимые владения, – в нас одних может происходить это интимное и постоянное превращение видимого в невидимое, уже больше не зависимое от видимого и ощутимого бытия.») Об этом же гласит и евангельское: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Небо и земля со всем, что между ними, – это Отец, становящийся в своём Творении и преходящий с ним («Auch Gott wird und vergeht», даже Бог становится и преходит, говорит Мейстер Экхарт[92]). Сын, в котором преходящее Творение очеловечивается и приобретает (через познание и понимание) индивидуальность, гарантирует Творению апокатастасис и сохранность. «In dem Christus wird Leben der Tod», «Во Христе смерть становится жизнью» (Р. Штейнер).[93] Но для того, чтобы смерть стала жизнью, жизнь должна была стать смертью: религиозно выражаясь, древо познания должно было оказаться несовместимым с древом жизни и смертельным для него. Иначе говоря: между во всех отношениях совершенным телом и пока несовершенной душой возник диссонанс, повлекший за собой постоянное ухудшение тела через неадекватные, чтобы не сказать – невменяемые проявления пронизывающей его до мозга костей души. Диссонанс лежал в диспропорции соотношения, где душа (сознание, Я) с самого начала котировалась в небесной табели о рангах выше тела, хотя фактически уступала ему во всём. В том-то и заключалась дьявольщина «счастливейшего и величайшего события в истории человечества» (вспомним шиллеровскую оценку «грехопадения», или перехода к двадцать третьему уровню), что именно совершенное тело должно было стать служителем и носителем («fratello asino» Франциска Ассизского) божественного молокососа Я. Иначе и не могло быть. Иначе эволюция просто прекращалась на «скрипке»: до и без «скрипача». Но скрипачу, получившему доступ к скрипке, предстояли ещё эоны лет, прежде чем он научился бы играть и стал бы достойным предоставленного ему в пользование совершенного инструмента. Об этом и не предупредил его посвящающий его в ранг человечества дьявол (Люцифер): оттого и дьявол, что не предупредил, но (параллельно и глубже) оттого и не предупредил, что – «так было нужно». Dieu le veult. Малолетнему несмышлёнышу не оставалось ничего другого, как принять себя всерьёз, расположиться поудобнее в черепе и положить начало Всемирной Истории Низости и Бесчестия (по сути, Глупости, только Глупости), с которой несравненный Хорхе Луис Борхес будет списывать свои fcciones и artifcios. Образ божественного шалуна и дурня, разгулявшегося в храме тела, мог бы стать едва ли не самым объемлющим символом человеческой истории. Безумным и бессмысленным было уже само представление о сознании «в теле», выдающее отображение и копию за оригинал. Сознание, отражающееся из внешнего мира в теле как зеркале, опрокинуло перспективы с точностью до наоборот: оно предстало себе расположенным в теле и отражающим внешний мир со всеми вытекающими отсюда реакциями и последствиями, вплоть до 11-го тезиса о Фейербахе. То есть, говоря со всей возможной ясностью и прозрачностью: ничего, в буквальном смысле ничего не понимая ПО СУЩЕСТВУ в себе самом и мире, оно стало тяготиться пресыщенностью понимания мира и призывать к его изменению. Политики, полководцы, завоеватели, реформаторы, революционеры, банкиры, филантропы и прочие переделыватели мира всегда состояли на службе у философов, состоявших, в свою очередь, на службе (Intelligence Service) у дьяволов. С философами всё обстояло до отчаяния сложнее: они состояли на службе у дьяволов, не имея ни малейшего представления не только об этом, но и о том, что сами дьяволы состоят на службе у Бога. Философы (как добросовестные servi theologorum) только и делали, что преступно упрощали Бога и Творца мира, постоянно проецируя на него и приписывая ему свои глупости, комплексы и неполноценности. Чем и вынудили Творца в роковом XIX веке огласить свою смерть (в другой версии: уход от дел), после чего он и сошёл из сошедшего с ума и научно разбуянившегося сознания в «бессознательное» («подполье»). Историки философии могли бы на описанном диссонансе глубже понять и осмыслить философские различия, контроверзы и противостояния, скажем, в так называемых «линии Платона» и «линии Демокрита». Идеализм унижает тело, видя в нём только преходящее и бренное. Больше того, он видит тело как темницу души, которая может быть освобождена лишь с разрушением тела. Чего он не понимает в упор, так это того, что не тело полонило душу и губит её, а как раз наоборот: душа, ворвавшаяся в тело, калечит его до неузнаваемости. В свою очередь, материализм идёт с другого конца, делая ставку на тело и объявляя душу свойством тела. Оба промахиваются мимо себя и всего, не видя, что выдуманные ими химеры не имеют ни малейшего отношения ни к ТЕЛУ, ни к ДУШЕ. Душа (не какой-то фокуснический