Очерк философии в самоизложении — страница 22 из 36

«смертного»: сознание, редуцированное в бессмертие. Шеллинг в 32-м чтении «Философии откровения»[97]выразил это в удивительно точных словах: «Смерть человека», говорит Шеллинг, «хочет быть не столько расторжением, сколько эссентификацией, в которой погибает только случайное, между тем как сущность, то, что собственно и есть сам человек, сохраняется. Ибо ни один человек не являет себя при жизни полностью как тот, кто он Есть. После смерти он есть просто Он сам. В этом лежит отрадность смерти для одних и её ужасность для других.» Можно заменить смерть мышлением и получить всё тот же результат. Разве мышление не эссентификация вещи, в которой уничтожается случайное, побочное, несущественное, чтобы вещь предстала как просто она сама! Ни одна вещь не являет себя в своей чувственной данности как она сама. Мышление и есть «само» вещи; вещь умирает в мышлении в своём неадекватном материальном теле и восстает в понятии, которое и есть действительное ТЕЛО ВЕЩИ, или физический ФАНТОМ (= тело Воскресения). Отсюда следует, что овладеть силами мышления значит овладеть силами смерти: СМОЧЬ СМЕРТЬ. В этом, как было сказано, и заключается цель и смысл психо– и пневматогенеза, или логологически продолженной эволюции: довести СОЗНАНИЕ до той же точки совершенства, что и ТЕЛО, в каковой точке они уже не отличаются друг от друга и суть одно и то же. Но смерть, прежде чем стать УСЛОВИЕМ и ВОЗМОЖНОСТЬЮ развития, начиная с двадцать третьего уровня, воспринимается исключительно как препятствие. Наверное, адекватнее было бы говорить не о препятствии, а о НЕВОЗМОЖНОСТИ, то есть о таком препятствии, которое делает невозможным всё предприятие. Скажем так: логологическая эволюция сознания, следующая за биологической эволюцией тела, столь же НЕОБХОДИМА, сколь и НЕВОЗМОЖНА. Необходима, потому что без неё совершенное и завершённое тело оставалось бы беспроким и бессмысленным, как скрипка Страдиварий без достойного её гениального скрипача. Невозможна, потому что возникновение сознания влечёт за собой его диссонанс с телом, заостряющийся в несовместимость и отторжение тела, а вместе с телом и отождествившего себя с ним сознания. Сознание уничтожает тело и параллельно себя, совсем как в старом анекдоте о скорпионе и лягушке. Скорпион просит лягушку переправить его через ручей. Лягушка колеблется, боясь быть ужаленной. Скорпион возражает, что этого не случится, так как, ужаль он её при переправе, погибнут они оба. Лягушка соглашается. На самой середине ручья скорпион жалит лягушку, и оба идут на дно. Мораль: он не может иначе. Сознание, отражающееся в теле, не может иначе, как впасть в иллюзию, что оно расположено в теле и происходит в теле, потому что только силою этого заблуждения оно может дифференцировать свою универсальность и распадаться на множество индивидуальных сознаний. Через эту локализацию в теле (principium individuationis) оно становится сначала: сознанием множества, и уже потом: множеством сознаний. Понятно, что ни о каком совершенстве не может быть и речи. Сознание, загнавшее себя в тело, заблуждается, без того чтобы оно осознавало себя заблуждением, но и тело с таким сознанием «внутри» себя никак уже не может быть по-прежнему «нормальным». Реакция тела на портящее его сознание носит название болезнь. Болезнь – это способ, которым совершенное сознание, оригинал сознания (дух) дает о себе знать узурпировавшей тело копии сознания, делая её сознанием боли, или напоминанием о её первородстве. В этом смысле можно говорить о болезни как о светящихся в телесной тьме маяках сознания, предвещающих пробуждение в смерть из сна растительно-животной жизни. Это – начало и движущая сила истории и культуры, «путями Каина», на которых впавшие в беспамятство персонажи ищут своего автора. Болезнь распускается в смерть, как почка в цветок, и именно в точке смерти Творение рискует потерять смысл и цель, сведя воедино НЕОБХОДИМОЕ и НЕВОЗМОЖНОЕ. Смерть необходима, так как без неё сошедшее с ума (на деле, не вошедшее в ум) сознание обезобразило бы Творение до неузнаваемости. Нужно только представить себе реальность перманентно выплёвываемых из Апокалипсиса (= жизнь в Я) тёплых тлей: неисчислимых глупцов, сплетниц, лизоблюдов, любосластцев, хвастунов, зевак, мерзавцев, ничтожеств в опции бессмертия, чтобы понять, что с их нарастающим и непрекращающимся долголетием, долгожительством, земным бессмертием мир начал бы остывать и костенеть… Но смерть вместе с тем и невозможна, так как она обессмысливает Творение, приводя к концу то, что толком даже ещё и не началось. Сознание за каких-нибудь несколько десятилетий отведённой телу жизни не может не то чтобы понять, но и просто приблизиться к осознанию паскалевского: откуда мы приходим, кто мы, куда мы уходим? Подобно тому как смысл эволюции тела исчерпывается родовым, эволюция сознания заострена в индивидуальное. Начало человеческого есть распад Творения на множество индивидуальных очагов болезни (= сознания), прогрессирующих к смерти, или к самоуничтожению. Чтобы развиваться, индивидуальное ДОЛЖНО быть бессмертным, то есть не прекращаться. Но, с другой стороны, оно НЕ МОЖЕТ не прекращаться, потому что в том виде, в каком оно есть, оно просто не уживается с телом, постоянно жаля его в момент переправы. Современный (среднестатистический) человек в аспекте сознания – неандарталец и кроманьонец во всеоружии предоставленных ему конституционно прав и свобод. Если он и может что-то, так это (исключения исключительны) разрушать и портить, неважно под какими масками: накуренного и наслышавшегося своих дебильных рок-звёзд подростка, государственного мужа или ученого физика. Смерть, увиденная так, единственное средство положить конец бесчинствам и спасти Творение от сошедшей с ума (по сути, не вошедшей в ум) твари. Об этом выразительно писал последний великий теолог Барт:[98] «Нам настал конец; наше дело отнято у нас за нашей негодностью справиться с ним […]; но так как нам, кроме того, что мы дурно делаем, нечего больше делать, само наше существование утратило смысл, а с ним кончились и мы, никому не нужные, лишённые будущего. […] Не устранением грехов, а устранением самого грешника, субъекта греха, устанавливается порядок, и не подношением лекарства, не хирургическим вмешательством оказывается тут помощь, а умерщвлением пациента.» Протестант Барт протягивает руку католику Блуа, говорящему то же, только в другом, зашкаливающем языковом режиме. Блуа:[99] «Есть лишь две вещи, которые годятся для могилы: Крест Спасителя или куча человеческих испражнений.» Точка схождения обоих: радикальное вынесение за скобки всех оговорок и бессильно честное стояние в абсурде. Абсурд, повторим снова, в амбивалентности смерти, которая, спасая Творение от уничтожения, сама уничтожает его. Пациент умерщвляется, потому что его существование несовместимо с Творением, но и Творение, перманентно прерываемое смертью, лишается всякого смысла. Основной закон двадцать третьего уровня – это ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНОГО, аналогичный физическому закону сохранения энергии. Поскольку развитие сознания может быть только развитием индивидуального сознания, названный закон есть его необходимое условие. Но именно он и несовместим со смертью, уничтожающей едва начатое и обессмысливающей таким образом саму возможность эволюции индивидуального. Оба традиционных аргумента против смерти, физический и метафизический, не только не приводят обратно к смыслу, но и увеличивают бессмыслицу. Смерти (физически) противопоставляют уровень рождаемости, то есть пытаются компенсировать количественные потери количественной прибылью. Наверное, так оно и есть в случае племенных быков или жеребцов, а если и людей, то ровно в той мере, в какой люди не отличаются от быков и жеребцов. Не лучше обстоит дело и с метафизическим аргументом индивидуального бессмертия. По существу, это всё та же смерть, только не «вниз», а «вверх»: в вечное «остановись, мгновенье, ты прекрасно» с расквартированным в нём за счёт Бога и на нелимитированный срок пенсионером. Похоже, из обоих исчезновений – в смерть и в бессмертие – последнее ко всему ещё и безвкусно. Requiescat in pace. Да почиет в мире. Неважно в каком: продолженном в небо монастыре или саде с мёдом, вином, молоком и множеством большеглазых полногрудых отроковиц. О вкусах не спорят, но, наверное, всё же лучше (честнее, солиднее) сгинуть в ничто, чем в вечность. В вечность выплёвываются тёплые. Холодные и горячие предпочитают нахлебническому, дармовому или, как изящно выражаются сегодня, халявному бессмертию наполеоновское «tout fnit sous six pieds de terre» (всё кончается под шестью футами земли). Решающей остаётся, впрочем, не безвкусица, а бессмыслица. Общее между смертью и бессмертием в том, что оба раза человек потерян для земного существования, в котором только и может осуществляться его дальнейшая эволюция. Большего абсурда трудно себе представить: «скрипка», на изготовление которой ушли миллионы лет, и несметные множества «скрипачей», ежемгновенно исчезающих в смерть (или в бессмертие), в большинстве случаев не только не начав учебы, но даже не догадываясь о том, в чем смысл их существования. Какой-нибудь Ионеско кусал бы себе локти от зависти перед этим шедевром нелепости, до которого никогда и ни при каких обстоятельствах не додумалась бы его муза: создать божественное во всех отношениях тело и поселить в него надутого, как индюк, недоумка, пользующегося им для выдувания мыльных пузырей из головы или для забивания головой (футбольных) голов и покидающего его через несколько жалких десятилетий, чтобы навсегда исчезнутъ за небом или под землей. Ещё раз: единственным условием продолжения эволюции могло быть только сохранение индивидуального, а местом её только земное существование