В 1834 г. в пьесе Шарля Денойе «Ребенок» рабочий указывает знатному человеку, каков путь к выполнению долга; в том же году напечатан известный рассказ Гюго «Клод Гё». В 1835 г. поставлена пьеса Беррье и Фредерика «Работница» — о девушке из народа, отвергающей любовь аристократа, и издан роман Рабана «Рабочие». В 1836 г. Эмиль Сувестр оплакивает в драме «Богач и бедняк» существующую классовую рознь, а в пьесе сен-симониста Шарля Дювейрье «Инженер, или Угольный копь», действие которой происходит в угольной шахте, по соседству с полем вчерашней битвы при Ватерлоо, автор противопоставляет созидательный труд разрушениям войны и говорит, что у углекопа не меньше храбрости, чем у солдата[42]. Во всех этих произведениях рабочий и ремесленник чаще всего обрисованы вне всяких политических или революционных мотивов, а лишь как воплощение морального здоровья, трудолюбия, честности, доброты, готовности помочь ближнему. Возможно, что иные писатели не умели увидеть политических интересов рабочего или по условиям театральной цензуры не могли касаться этого вопроса.
Но появлялись и писатели, с крайним возмущением рассказывавшие о той ужасной эксплуатации, которую вынуждены терпеть рабочие. Замечателен в этом отношении сборник стихотворений Огюста Барбье «Лазарь» (1837), навеянный автору впечатлениями от поездки в Англию.
Воспев Июльскую революцию, Барбье испугался последующего революционного кипения обманутых в своих надеждах трудовых масс, но, каковы бы ни стали его последующие позиции, этот поэт обладал чутким и отзывчивым сердцем. И оно содрогнулось от ужаса при виде английской действительности с ее особенно кричащими социальными противоречиями, с безжалостными для людей труда условиями капиталистического производства. Впечатления Барбье от неприкрытого голода, нищеты и угнетенности, от всего отчаянного положения рабочих особенно ярко выразились в стихотворениях «Углекопы Ныокасля» и «Медная лира».
«Углекопы Ньюкасля» — это монолог рабочей массы, ведущей речь о всей тягостности подземного труда, полного опасностей вроде взрыва рудничного газа. А ведь эти рабочие добывают уголь, который плавит руду, движет поезда и пароходы и который создает богатство высокопоставленным шахтовладельцам. Но как ни измучены углекопы, они далеки от мысли о ниспровержении существующего несправедливого строя. Единственным их защитником остается всемогущий бог, и они обращаются к нему с такой мольбой: «Мы, дети нищеты, просим тебя лишь смягчить сердца земных владык и тем дать нам более прочную опору».
Положение угнетенных, изнуренных нищетой и высасывающей из них все силы эксплуатацией рабочих, поэт с особенной силой обрисовал в «Медной лире». Начиная это стихотворение с упоминания о других европейских странах, где поются песни и звучит музыка, Барбье противопоставляет им Англию, музыка которой совсем иная и нет ничего страшнее и отвратительней ее на свете. Эта музыка — неумолчный грохот капиталистического производства:
Визг блоков сцепленных, железных лап объятья
Зубчатых передач скрипенье в перекате,
Шум поршней, свист ремней и вечный гул окрест —
Вот эта музыка, вот дьявольский оркестр![43]
Центром стихотворения являются монологи рабочего, детей-работников, их матери и хозяина. Вот слова рабочего:
Хозяин! Видишь, как я бледен,
Как после стольких лет труда
Спина согнулась, мозг изъеден, —
Мне нужен отдых иногда.
Измучен я дешевой платой.
За кружку пива, за рагу,
За блузу новую могу
На всякий труд пойти проклятый.
Пускай чахотка впереди,
Пускай огонь горит в груди,
Пускай хоть сотня лихорадок
В мозгу пылает ярче радуг,
Пускай умру, пускай жена
С детьми на смерть обречена,
Но в землю лечь со мной нельзя им.
Возьми же их себе, хозяин!
Далее — монолог детей:
О, мать, до чего наша жизнь тяжела!
Нам фабрика легкие с детства сожгла…
Но тщетно мечтают они о великом счастье — сбежать от проклятых машин обратно в свою деревню, растянуться на лужайке, надышаться благоуханием трав.
В монологе матери тоже одно отчаяние. Участь рабочих на фабрике, по ее словам, хуже животных: корове дают отелиться в сухом и теплом хлеву, а каково беременной работнице?
А я… Пускай набухнет грудь тугая,
Пускай ребенок, лоно раздвигая,
Рвет плоть мою. И часа не дадут!
Тобой навек машины завладели —
Гляди — их пасти пышут там и тут,
Следи, чтоб их ручищи не задели
Созданье божье в материнском теле!
И следует монолог хозяина, повелителя машин и людей, для которого превыше всего нажива и который только презирает своих рабов-рабочих:
Всем, кто не поспевает к сроку,
Всем, от кого мне мало проку,
Лентяям, лодырям, больным —
Беда! Не будет хлеба им.
Ни слез, ни жалоб, ни упрека!
Колеса в ход и руки в ход!
Пускай работает завод,
Всех конкурентов разгоняя,
Все рынки мира наводняя, —
Хочу, чтоб ткань моя дрянная
Одела бы весь род людской,
А золото лилось рекой!
И снова поэт с такой печалью говорит, что в Англии в отличие от тех стран, где песни и музыка,
Не оратория звучит, а черный ад.
Тут алчность черная и нищенское горе
Не могут слиться и кричат.
Французская буржуазная критика конца 1830-х годов, разумеется, враждебно отозвалась о выходе сборника «Лазарь», где Барбье так остро затрагивал темы социальной несправедливости и противоречий буржуазного общества. Каковы бы пи были недочеты Барбье, не заметившего в эту пору в Англии чартистского движения, французский трудовой парод не забыл заслуг поэта. Подобно «Зиме» Эжезиппа Моро, «Медная лира» исполнялась на правительственных концертах Парижской Коммуны. С великой силой должны были доходить печальные строки Барбье до сердца парижских рабочих, уже считавших, что они добились своей заветной мечты — освобождения труда!
ПОЭТЫ-УТОПИСТЫ ИЗ НАРОДА
В начале XIX в. рабочий класс представлял собой «разделенные и разобщенные местными и национальными особенностями массы, связанные лишь чувством общих страданий, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к отчаянию»[44]. После Июльской революции и восстаний 1830-х годов рабочий класс, все более сплачиваясь и выдвигая требование «права на труд», настолько уже ощутимо участвовал в социально-политической жизни, что даже «признан был третьим борцом за господство»[45] в обществе. Но ничто, однако, так не говорит о неопределенности и нетвердости тогдашнего его пути, как изданный в 1841 г. известным сен-симонистом Олендом Родригом сборник «Социальные стихотворения рабочих»[46]. Родриг стремился показать то, что сен-симонисты считали ростом сознательности трудовых народных масс, но что на деле знаменовало собой лишь подвластность значительной части этих масс чарующим и пассивным мечтам о лучшем будущем.
Законен, конечно, вопрос: имеет ли вообще отношение антология Родрига к политической поэзии, если представленные здесь поэты стараются быть аполитичными, не нападают ни на трон, ни на внешнюю или внутреннюю политику Июльской монархии, не ратуют за республиканский строй и даже отрицают революционную борьбу? Тем не менее эта социальная поэзия романтиков-утопистов из народной среды весьма интересна с точки зрения их верований, в дальнейшем лишь перегоравших, но которыми значительной части рабочего класса исторически надлежало переболеть.
Появление на свет наиболее популярных учений утопического социализма, таких, как сен-симонизм, фурьеризм, христианский социализм, все еще отвечало развитию буржуазно-демократической революционности. Мысль этих учений (исключая такое «левое» из них, как бабувизм) не поднималась до отрицания частнособственнического строя, но они мечтали оздоровить его, очистить от противоречий и контрастов, сделать гармоничным и человечным. В годы Июльской монархии проповедь сен-симонистов достигла особой распространенности; отвечая разочарованию масс в исходе «трех славных дней» и в неудаче левореспубликанских восстаний, она проявляла понимание отчаянного положения рабочих[47].
Критическая сторона учений утопистов, ярко и резко обличавшая пороки буржуазного строя, и необыкновенно красноречивая проповедь любви, братства, альтруизма, заветов «демократизированного христианства» приходились по сердцу рабочему классу. Он ведь еще оставался к началу XIX в. «угнетенным, страдающим сословием, помощь которому в лучшем случае, при его неспособности помочь самому себе, могла быть оказана извне, сверху»[48] и так доверчиво и благодарно относился к каждому услышанному доброму слову…
Касаясь вопроса о социализме Герцена, В. И. Ленин писал: «В сущности это был вовсе не социализм, а прекраснодушная фраза, доброе мечтание, в которое облекала свою тогдашнюю революционность буржуазная демократия, а равно и невысвободившийся из-под ее влияния пролетариат»[49]. Эти слова применимы и к творчеству многочисленных поэтов-утопистов из плеяды поэтов-рабочих.
Проповедь утопистов, во многом способствовавшая культурному росту масс, увлекала поэтов из народа, частью тех, которые, подобно Жюлю Мерсье и Савиньену Лапуанту, были участниками Июльской революции и последующих восстаний, а после их неуспеха стремились найти путь мирного, бескровного разрешения социальных вопросов, хотя