… О родина моя! Из пропасти твоей
Ты выйдешь изменясь и во сто крат светлей![88]
Политический опыт Гюго, приобретенный им за годы Второй республики, когда он из сторонника конституционной монархии превратился в республиканца-демократа, позволяет поэту поставить и важный вопрос: какова же та реальная земная сила, от которой зависит освобождение его родины? Гюго знает, что много сил готово работать для этой цели: и свободолюбивые традиции Франции, и стойкость ссыльных, и непреклонность эмигрантов-революционеров. Но самая главная сила, ясно ему, — это народ.
Не раз обращаясь мыслью к народу, к его горькой жизненной доле, Гюго в сатире «Веселая жизнь» противопоставлял оргиям правящей клики Второй империи зрелище народной нищеты. Поэт вспомнил здесь о тех потрясающих впечатлениях, которые ему довелось, как члену правительственной комиссии Июльской монархии, видеть в 1830-х годах при обследовании жизненных условий бедноты города Лилля. Вот что он пишет:
О нищета! Мы спим, мечтой объяты сладкой, —
А там, где юный стыд раздавлен мертвой хваткой
И голода, и зла, —
Отец, впуская дочь из-под ночного неба,
Не смеет, у нее приняв полфунта хлеба,
Спросить: «Где ты была?»
…………………………………………
Подвалы лилльские! Их своды гробовые!
Там, плача, слышал я хрипенье агонии
Средь полной темноты;
Я видел девушку, что лишь косой одета,
Ребенка-призрака у мертвой груди… Это,
Дант, видывал ли ты? О принцы!
Эта скорбь — источник наслаждений
Для вас. О богачи! Вас кормят эти тени!
Поймут ли, наконец:
По каплям собран он, поток богатств позорных —
Вот с этих стен сырых, вот с этих сводов черных,
Из этих вот сердец!
Да, народ бесконечно измучен и обездолен. Но ведь этот же народ был творцом Июльской революции, как и революции 1848 г.! Пусть он теперь в нищете, скован и порабощен по вине Второй империи. Он должен проснуться и спасти Францию от ее насильников. В стихотворении «Народу» поэт обращает к нему страстный призыв:
Везде рыданья, крики, стоны…
Так что ж ты спишь во тьме бездонной?
Ты мертв? Не верю! Не понять!
Так что ж ты спишь во тьме бездонной?
Нельзя в такое время спать.
Разбудить народ — одна из важных задач «Возмездия». И в эти призывы поэт вкладывает всю силу простых, ясных и убедительных доводов:
Вы безоружны? Вздор! А вилы?
А молот, труженика друг?
Берите камни! Хватит силы
Из двери тяжкий вырвать крюк!
И станьте, дух вручив надежде,
Великой Францией, как прежде!
Парижем вольным станьте вновь!
Свершая праведное мщенье,
Себя избавьте от презренья,
С отчизны смойте грязь и кровь!
Домье.
«Возмездие»
И с торжественной уверенностью звучат знаменитые строки «Возмездия», столько раз перепечатывавшиеся прессой героических бойцов Сопротивления в годы борьбы с гитлеризмом:
Живые — борются! А живы только те,
Чье сердце предано возвышенной мечте,
Кто, цель прекрасную поставив пред собою,
К вершинам доблести идут крутой тропою
И, точно факел свой, в грядущее несут
Великую любовь или священный труд!
Высказывания Гюго о народе обычно беглы. В некоторых из них поэт еще не чужд высокопарных романтических представлений о нем, как о «пророке» и «мессии», но другие уже создают в своей совокупности конкретный образ труженика мастерской или полей: народ — это кузнец, выковывающий права всего человечества, это бескорыстный баррикадный боец-рабочий, который всегда боролся за правду и тем более не должен, по мнению поэта, складывать оружия, когда заветы Христа о любви попраны ненавистью реакционеров. Сама революция воплощается для Гюго в образах простого труженика, бедняка в лохмотьях.
В этих общих, суммарных, очень беглых очертаниях и предстает в «Возмездии» образ народа как будущего и, по-видимому, главного участника такого восстания, которое свергнет Вторую империю. А так как «Возмездие» только и призывает к ее свержению, то Гюго предоставляет народу высокую и прекрасную миссию освободителя своей родины.
Это так, но ведь Гюго был современником всего бурного социального движения 1830–1840-х годов, которое должно было заставить его приглядеться к рабочим и их нуждам. Для автора «Клода Гё» уже не были тайной социальные противоречия, борьба труда и капитала, эксплуатация, которой подвергаются рабочие. Но в «Возмездии» этих тем Гюго не касается даже мимоходом. Если народ страдает от ужасающей нищеты, то она истолкована здесь лишь существованием монархии, Второй империи. Таким образом, Гюго призывает народ только и единственно к восстанию против политического гнета Империи во имя свободы, республики и достоинства Франции.
Эта позиция поэта отвечала требованиям буржуазно-демократической революционности на этапе ее возрождавшейся борьбы за республиканский строй, и Гюго, вслед за Беранже, назначал народу роль борца за те общенациональные цели, которые не являлись чуждыми для трудовых масс, но уводили их в сторону от все более определявшихся задач собственной революционной борьбы. Вдобавок Гюго мечтал о воскрешении республики 1848 г. со всеми ее великодушными надеждами, в неосуществимости которых давно уже убедился трудовой народ, но которые продолжали хранить для поэта свое прежнее мечтательное очарование.
В том, что Гюго не захотел «осложнять» образ народа присущими ему социальными требованиями, отразилось то же неверие поэта в путь самостоятельной народной борьбы, которое владело им в июне 1848 г. и которое определит его позицию в дни Парижской Коммуны.
Однако неполнота обрисовки поэтом образа народа не представляет ущерба для «Возмездия». Пусть политическая лирика Гюго 1853 г. оказывалась запоздалым воскрешением национально-патриотической темы и в области идейной отставала от революционной мысли лучших поэтов-рабочих 1848 г. В силу необъятно великого таланта Гюго «Возмездие» стало из ряда вон выходящим памятником политической поэзии, шедевром, способным по своей художественной силе почти что затмить всю революционную поэзию 1848 г. Политическая лирика Гюго звучала с тем большей силой, что прочие поэты 1848 г. вынуждены были теперь смолкнуть. В безмолвии 1850-х годов голос «Возмездия» был громоподобен, а книга эта становилась огнезарным маяком неумирающей революционной поэзии. «Возмездие» сыграло громадную роль в воспитании и духовном вооружении новой смены революционно-демократических поэтов, таких, как Луиза Мишель, Эжен Вермерш, Кловис Гюг, Андре Жилль и многие другие.
Читательский успех «Возмездия» определялся не только могучим талантом Гюго, неисчерпаемой силой его боевого темперамента, его лирического воодушевления, его разящей и полной драматизма сатиры, страстной искренностью его призывов, пламенностью его веры в победу, но и тем важным обстоятельством, что Гюго необыкновенно обогатил политическую поэзию, мобилизовав на помощь своему делу решительно все поэтические жанры. Дотоле политические поэты ограничивались обычно жанрами песни, сатиры, послания, басни. Виктор Гюго использовал помимо мажорных песен-призывов, помимо едких басен и ювеналовски-сумрачной сатиры также и жанры эпической поэмы, описательной поэзии, интимной лирики с ее западающими в душу признаниями, баллады и монументальные дифирамбические фрески, воплощающие собой его революционно-романтическую мечту. На протяжении семи тысяч строк «Возмездия» поэту удавалось все время разнообразить средства своей беседы с читателем, быть грозным и нежным, мечтательным и насмешливым, поднимать читателя на высоты своей мечты или забавлять его хлесткой пощечиной врагу.
ПОЭЗИЯ ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ
Реакционный курс Второй империи продолжался около 15 лет. Неудивительно, что в эту пору приобретали известность самые малые проявления протестующей мысли. Таково было, например, стихотворение школьника Жака Ришара, который в 1860 г., в ответ на заданную тему о кончине принца Жерома Бонапарта (этого дядю Наполеона III надлежало славословить), написал, объявляя себя «сыном изгнанника», совсем не то, что от него ждали. «Наши немые бессонные ночи превращают каждого из нас в республиканца», — заявлял Ришар, добавляя, что «нашими поэтами являются Ювенал и Виктор Гюго» и что педагоги Второй империи ошибаются, воображая, что их ученики станут воспевать «Францию в оковах второго декабря»[89].
В давящем безмолвии реакции неизбежно вызревали и другие произведения политической поэзии. Упомянем сначала об учительнице Луизе Мишель, пылкой поклоннице «Возмездия» Гюго, бесстрашно посылавшей резкие сатиры самому императору Наполеону III. Но более важно то, что в парнасской школе, обязанной своим происхождением, как и вынужденным бесстрастием и аполитизмом, именно времени реакции 1850-х годов, уже зарождался ее левый фланг.
Политические поэты не замедлили подать свой голос, когда Империя, уверенная в своей незыблемости, взяла с 1868 г. несколько либеральный курс. Мгновенно появилась республиканская пресса, на страницах которой могли печататься революционные поэты, в изобилии стала появляться памфлетная литература, обрушившаяся на Империю (особенно прогремел «Фонарь» Анри Рошфора). Начали выходить и книги левых поэтов парнасской школы, жаждавших политических перемен. Упомянем хотя бы поэму Эжена Вермерша «Большое завещание сьера Вермерша» (1868), написанную в подражание Франсуа Вийону. Другой парнасец, Альбер Глатиньи, создал книгу политических сатир против Второй империи «Раскаленное железо» (1870), опубликованную уже после падения Наполеона III.
В затеянной милитаристами Второй империи войне с Пруссией французские армии потерпели ряд неудач. После позорного поражения при Седане Империя рухнула 4 сентября 1870 г. Была провозглашена Третья республика. Прусские армии приближались к Парижу, шестимесячная осада которого началась 19 сентября. Главн