ых лучших своих творений:
Старик король, укрывшись в башне-келье, —
О нем нам страшно и шепнуть, —
Решил на наше скромное веселье
Сегодня издали взглянуть.
Народ поет, смеется, веселится…
Король чурается людей.
Вельмож, народа, бога он боится,
Наследника — всего сильней.
…………………………………………
Но он не рад веселью… Повернулся,
Сердито хмурясь, к нам спиной.
Страшась его, мы скажем: улыбнулся
Он детям, как отец родной.
В своей антимонархической сатире поэт иной раз вынужден был, по цензурным условиям, прибегать к иносказаниям, но их язвительный эзопов язык был понятен читателям, высмеивал ли Беранже Священный союз европейских монархов-крепостников («Священный союз варваров»), иронизировал ли над самим королем Людовиком XVIII («Дамоклов меч», «Октавия») или позднее над Карлом X («Коронация Карла Простоватого»). Но там, где объектом его сатиры уже не являлись сами коронованные особы, там Беранже давал полную волю своему сарказму, уничтожающе высмеивая обывателей, ослепленных блеском трона («Наваррский принц»).
Реалистическая песенная сатира Беранже с огромной силой обрушивается на эмигрантское легитимистское дворянство, одну из опор реакции 1820-х годов. Для этого дворянства, учил поэт, победа войск европейской коалиции над наполеоновской Францией была только радостью, залогом классового благополучия («Белая кокарда»), и оно нахально выплясывает на могиле нестрашного больше Наполеона («Мелюзга, или похороны Ахилла»). Энгельс с похвалой отметил «меткость», т. е. типическую точность, Беранже в изображении этих «мирмидонян легитимизма»[5].Поэт создал ряд сатирических типов эмигрантского дворянства, «ничего не забывшего и ничему не научившегося», по выражению Талейрана. Вот поглупевший от старости и обнищавший на чужбине чванный маркиз, наивно уповающий обрести на родине старые феодальные порядки, послушных крепостных мужичков и их дочерей, готовых подчиняться «праву первой ночи» («Маркиз де Караба»). Вот молодой вертопрах, растерявший в эмиграции свои феодальные грамоты и надеющийся восстановиться в «дворянских правах» на том основании, что предками его были всякие прожигатели жизни («Отпрыск знатного рода»). Вот величественная и распутная аристократка с целой свитой любовников («Маркиза де Претентайль»).
Но еще более ожесточенно сатира Беранже ополчается на католическое духовенство, в частности на иезуитов, подчеркивая такое же безразличие к судьбам родины у этих верных агентов Ватикана, стремящихся захватить в свои руки школу и черной силой властвовать над запуганными людьми («Святые отцы»):
Вы гнали нас когда-то вон,
Но возвратились мы с кладбища
Для школ, где пестуем детей,
И сечь больней,
И бить сильней
Мы будем ваших малышей!
В дальнейшем развитии антиклерикальной темы поэт будет высмеивать и обличать французских кардиналов, которые лицемерно предают анафеме его песни, хотя потихоньку и смакуют их фривольные темы («Кардинал и песенник»), и даже самого римского папу («Папа-мусульманин», «Свадьба папы», «Сын папы»). Всем этим реакционным силам католической церкви поэт противопоставлял образ добродушного и терпимого кюре, истинного слугу божества и гуманного друга людей («Наш священник»).
Одним из великолепных взлетов политической сатиры Беранже была песня «Плач о Трестальоне». Беранже вылепил здесь отвратительный тип активнейшего прислужника Реставрации, ожесточенного организатора «белого террора», убийцу множества людей, святошу, распутника и пьяницу. Песня иронически описывает похороны этого верноподданного Реставрации, которого так торжественно хоронит христианнейшее духовенство в уверенности, что он со всем почтением будет принят в царстве небесном.
В ряде типических образов сатира Беранже беспощадно разоблачала всех других слуг и приверженцев Реставрации, равнодушных к судьбам родины и заботящихся лишь о своих эгоистических интересах. Таковы продажные парламентарии Реставрации, всячески старающиеся угождать власть имущим («Пузан на выборах 1819 г.»). Такова вся палата пэров, тщетно возносящая к небесам моления по случаю начала своей сессии: небеса никоим образом не намерены ее благословить («Месса святому духу»). В песне «Паяц» поэт уничтожающе бичевал всякого рода перебежчиков, вчера еще угодливо служивших Наполеону, а теперь с лакейским подобострастием низенько гнущих спину перед Бурбонами. Не менее типичен образ трусливого обывателя, панически напуганного бесстрашными песнями поэта («Я с вами больше не знаком!»).
В язвительных сатирах поэт высмеивал полицию, преследующую и запрещающую песни, толкуемые ею вкривь и вкось, иной раз вовсе их не понимая («Злонамеренные песни»). Ненавидел он сыщиков и провокаторов, убийственно разоблаченных в песне «Господин Иуда» (в знаменитом переводе Курочкина — «Господин Искариотов»). Высмеивал оп суды и тюремные узилища («Действие вина»). Неистощимо изобретательный в формах смеха, поэт иногда делал вид, что и сам до смерти пугается своих крамольных песен («Стой, или способ толкований»), что якобы готов остепениться и гнать от себя всякое вольномыслие («Свобода»).
Но более всего мучаясь за судьбы Франции, Беранже с горькой насмешкой предсказывал: горячо любимая им родина, уже ставшая после Наполеона страной пигмеев, настолько измельчает под властью Реставрации, что чужеземному врагу не составит никакого труда завоевать ее («Бесконечно малые»); поэт подчеркивал при этом, что у Бурбонов ни в малейшей степени нет чувства национального достоинства — им бы и под властью чужеземцев только править своими забитыми подданными, как они правят и ныне.
Все измельчало так обидно,
Что кровли маленьких домов
Едва заметны и чуть видно
Движенье крошечных голов.
Уж тут свободе места мало,
И Франция былых времен
Пигмеев королевством стала, —
Но все командует Бурбон!
…………………………………………
Вдруг, в довершение картины,
Все королевство потрясли
Шаги громадного детины,
Гиганта вражеской земли.
В карман, под грохот барабана,
Всё королевство спрятал он.
И ничего — хоть из кармана,
А все командует Бурбон!
Политическая поэзия Беранже непримиримо и уничтожающее громила оружием насмешки, иронии и сарказма ненавистную народу Реставрацию. Миру существующего социального зла, трону Бурбонов, дворянско-клерикальной реакции 1820-х годов поэт противопоставлял дорогой ему мир простых людей, низов «третьего сословия», широких народных масс. Центральным здесь является образ простолюдина, впервые введенный Беранже во французскую поэзию XIX в.
Если в сборнике 1815 г. образ простолюдина представал обычно в чертах мелкого буржуа, порою хранящего память о революции XVIII в., благоговейно сберегающего ее трехцветную кокарду, и если поэт чаще обрисовывал этого простолюдина в его человеческих и обывательских слабостях, то здесь уже встречались и люди из мира городской бедноты, труженики, обитатели мансард.
В сборниках 1820-х годов образ простолюдина заметно усложняется. Его обывательские черты, вроде трусости и угодливости, становятся в условиях Реставрации предметом резкого сатирического осмеяния. В других же таких образах проступают даже черты санкюлота минувшей революции. В песне «Простолюдин» Беранже вызывающе противопоставляет человека из народа, как патриота, былым насильникам и сеятелям гражданских раздоров, феодалам и представителям католической церкви:
Мои прапрадеды не жали
Последний сок из мужиков,
С ножом дворянским не езжали
Проезжих грабить средь лесов.
Потом, натешась в буйстве диком,
Не лезли в камергерский чин
При… ну, хоть Карле бы Великом.
Простолюдин я, — да, простолюдин,
Совсем простолюдин.
Они усобицы гражданской
Не разжигали никогда;
Не ими леопард британский
Вводим был в наши города.
В крамолы церкви не вдавался
Из них никто, и ни один
Под лигою не подписался.
Простолюдин я, — да, простолюдин,
Совсем простолюдин.
Эта песня — своего рода манифест народной темы, принимающей в сборниках Беранже 1820-х годов уже наступательный характер. Перед читателем появляются образы простых людей, размышляющих о благом и терпимом божестве, враге католического изуверства («Бог простых людей»), появляются то скрипачи-патриоты, не желающие развлекать своей музыкой интервентов, то острые па язык уличные актеры, когда-то участвовавшие во взятии Бастилии, то, наконец, меланхолические старьевщики, скупающие парадные одежды павшего режима («Разбитая скрипка», «Тюрлюпен», «Старье берем!») и др. Это уже люди из народной массы, как и сама муза поэта, простая гризетка Лизетта, которую горячо любит поэт, несмотря на все ее проказы, даже измены; ведь, подобно ему, она так любит родину и свободу, так неистощима в насмешках над монахами, полицией и над высокомерными придворными дамами, которые в прошлом служили осведомительницами у Фуше.
Во французской поэзии XIX в. Беранже был первым певцом народа, по-сыновьи восхищавшимся его прямотой, бескорыстием и честностью, его самоотверженным патриотизмом и тем чувством собственного достоинства, которым народ обогатился в бурную пору Великой французской революции.
Наиболее передовыми и героическими народными образами поэту в пору Реставрации представлялись старые солдаты, ветераны армий революции и Наполеона. Видя в них политически развитую часть народа, Беранже воспевал их стойкую верность трехцветному знамени революции и Империи, символу свободы для порабощенных народов Европы.