Бонапартист в глубине души (каким он был до этого и проявил себя впоследствии), Бартелеми, издавая «Немезиду», скрывал свои подлинные позиции, выражая лишь широкое общее недовольство исходом Июльской революции. Он с сочувствием писал о народных волнениях, о лионских повстанцах, и заслугой его было то, что он заговорил обо всей массе народных тружеников. В сатире «Поэт и восстание» (июль 1831 г.) он выразил глубокое возмущение «бессовестными» правительственными газетами, лживо утверждающими, что инициаторами восстаний являются «каторжники». Нет, утверждал Бартелеми, причина этих восстаний — в голоде масс. «Кто питает это бесконечное восстание, этого движущегося гиганта? — голод! Голод! Вот бич, оставляемый без внимания нашими мудрецами; взгляните, как изборождены лица его свинцовой рукой! Когда закрывается мастерская и ремесленник не зарабатывает больше в предместье на каждодневный кусок хлеба, он идет, обросший бородой, свесив руки, с пустым взором, работать на верфи мятежа». Свое место как поэта Бартелеми желал видеть на стороне рабочего люда, «новых Спартаков», проливающих в восстаниях свою «великодушную кровь». В дни восстаний, говорит поэт, «всегда я буду плыть в движущейся толпе, чтобы налету создавать ее живую историю». Отметим справедливости ради, что ни в каких восстаниях 1830-х годов Бартелеми не участвовал.
Бартелеми не понял глубоких причин Лионского восстания, вызванного внедрением машины в шелковую промышленность, которая издревле была кормилицей ремесленников-кустарей, во множестве оставшихся теперь без заработка, и не сумел заметить, что восставшие ткачи выдвигали помимо экономических, правда смутно, уже и политические, республиканские требования. Но он был искренне возмущен тем, что правительственные войска открыли артиллерийский огонь по Лиону. Голодных ткачей нужно накормить, войскам следовало бы стрелять в них не картечью, а ковригами хлеба, писал Бартелеми в сатире «Лион» (декабрь 1831 г.).
В сатире «Всеобщее восстание» Бартелеми говорил о том, что гражданская война, раздирающая общество, — это война голодных против сытых. Мимоходом упомянув, что, может быть, в будущем какой-нибудь «уравновешенный ум перераспределит дележ великого наследства», поэт полагал, что в настоящем необходимо, чтобы «сытые» протянули руку помощи голодным, ибо это в их собственных интересах. «Наступил час, — обращается поэт к «богачам», — когда нужно отдать телогрейку нагой нищете и черный хлеб — голоду. Только этой ценой сохраните вы свой плащ и право есть чистую пшеничную муку» Поделиться с народом тем более необходимо, настаивает Бартелеми, потому что «эти темные люди, которых называют пролетариями», жаждут только утолить голод. Они ничего более не добиваются: у них нет никаких политических интересов, им безразлична форма правления, безразлично, кто должен править Францией — Луи Филипп, или Наполеон II, или юный легитимистский претендент (так называемый Генрих V), живущий в Шотландии, или президент республики.
В сатире «Восстание», обращаясь к богачам, Бартелеми пишет:
Спешите! Горизонт суров и мрачен,
Пускай успех не кружит головы.
Сейчас Лион весь ужасом охвачен
И голод смертью наказали вы.
На севере, на западе — повсюду
В отчаяньи смиряется нужда.
У ваших войск еще победы будут,
Но ваш успех непрочен, господа!
Послушайте пророка предсказанье,
Мой взор — открыт, слова мои — не бред:
Вам не сломить всеобщего восстанья
Ценой кровавых временных побед!
И там и тут растет голодный строй.
Что им до партий, до имен, до кличек?
Король, республика, Наполеон Второй,
Шотландский мальчик — это безразлично.
Не в этом суть. Здесь истина проста:
Голодных в бой ведет повсюду голод.
Свои предместья Рыжего Креста,
Очаг борьбы, имеет каждый город.
Голодных — тысячи, весь человечий род.
Он к сытым тянет руки, он встает!
Сомневаться в искреннем сострадании Бартелеми к голодающему народу нет причин. Но столь же несомненно, что поэт не знал и не понимал всех стремлений рабочего люда. Сколько других подобных же буржуазных демократов любило толковать о темноте народа, не желая видеть, что этот народ достаточно просвещен, чтобы горячо и бескорыстно любить родину и свободу, восставать — против несправедливости и эксплуатации, осознавать свою полную обездоленность и бороться за лучшее будущее, которое в XIX в. все более связывалось у него с мечтой о республиканском строе.
Как бы то ни было, заслуга Бартелеми перед политической поэзией была не только в широкой общенациональной — по примеру Беранже — масштабности его сатиры, громившей Июльскую монархию и весь ее политический курс, но и в том, что «Немезида» заговорила о глубоком и остром противоречии, раскалывающем буржуазное общество. Если в сатирах Бартелеми, с их преобладающим реалистическим началом, немало пережитков классицистической тяжеловесной рассудительности, то риторика эта заметно оживляется и исполнена непосредственной взволнованности, когда Бартелеми пишет о восстании лионских ткачей. Поэт очертил громадный, клокочущий возмущением мир народной мятежности как вечную угрозу для буржуазного общества, и в этом смысле он сделал, подобно Барбье, шаг вперед в развитии политической поэзии, хотя и не сумел правильно осознать все им увиденное.
На протяжении всего XIX в. поэты революционной демократии много раз делали попытку воссоздать форму «Немезиды» — и не только для разоблачения существующего правительственного курса, но главным образом для более глубокого изображения борьбы трудовых масс против капиталистического строя[14].
Уже упоминалось, что при Реставрации голос революционной демократии был еще малоразличим. В ту пору, как указывал Маркс, «классовая борьба между капиталом и трудом была отодвинута на задний план: в политической области ее заслоняла распря между феодалами и правительствами, сплотившимися вокруг Священного союза, с одной стороны, и руководимыми буржуазией народными массами — с другой; в экономической области ее заслоняли раздоры между промышленным капиталом и аристократической земельной собственностью…»[15]
Домье. Типографский рабочий.
(деталь литографии «Свобода печати»)
Однако, хоть и на «заднем плане», классовая борьба происходила, и одним из ее выразительнейших и шумных свидетельств было в 1810–1820-х годах разрушение рабочими машин, призванных вытеснить кустарное ремесленное производство[16]. Но с приходом Июльской монархии классовая борьба стала принимать более широкие размеры и уже именно характер «борьбы между капиталом и трудом».
Безысходно тяжелое положение трудового народа, лишенного всяких прав, полностью находившегося во власти буржуазных эксплуататоров, делало рабочих постоянными и неизменными участниками всех республиканских восстаний 1830-х годов.
Революционная демократия 1830-х годов, объединявшая передовые слои рабочих, ремесленников, мелкобуржуазной бедноты и левонастроенной интеллигенции, стремилась к свержению Июльской монархии и к установлению республиканского строя. Левые республиканцы, возглавлявшие революционную демократию, по словам Энгельса, в то время (1830–1836) «действительно были представителями народных масс»[17]. Но какова должна быть эта будущая республика, какие должна она осуществить социальные реформы, как и в чем облегчить положение народа, — все это не было ясно тогдашним революционерам. Будущее представлялось им эпохой свободы, равенства, братства, любви и справедливости, эпохой науки и просвещения, уничтожения войн и объединения народа в одну семью человечества. Мечтая об этом, герой «Отверженных» Гюго республиканец Анжольрас говорил на баррикадах 1832 г.: «Не будет больше голода, угнетения, проституции от нужды, нищеты от безработицы, ни эшафота, ни кинжала, ни сражений, ни случайного разбоя в чаще происшествий […] Настанет всеобщее счастье»[18]. Эти благородные, великодушные мечты возникали в 1830-х годах как протест против невыносимой власти финансовой аристократии и, казалось, так легко должны были осуществиться с приходом долгожданной республики.
ЭЖЕЗИПП МОРО
Пьер-Жак Руйльо, писавший под псевдонимом Эжезиппа Моро, родился в Париже 8 апреля 1810 г. Он был внебрачным ребенком (первое его жизненное несчастье, по словам французских биографов) от связи одного старого учителя с девушкой из народа. Отец будущего поэта вскоре умер, а мать переехала в городок Провен (в Шампани), знаменитый розами, которые в XIV в. вывез с Востока граф Тибо Шампанский, участник крестовых походов.
В Провене мать поэта стала служанкой в семье некоей г-жи Фавье, но в скором времени тоже умерла, и ее хозяйка как бы усыновила сироту, ставшего другом и любимцем ее детей. Моро отдан был в духовную семинарию, но его исключили оттуда за антирелигиозную песню «Брак в Кане Галилейской». Что было делать с этим богато одаренным подростком? Учитывая его литературные склонности, г-жа Фавье решила пристроить его учеником наборщика к местному типографу Лебо. Дочь Лебо, Луиза, славилась в Провене красотой и добротой.
Красота Луизы словно озаряла весь дом ее отца, а доброта была баснословна: однажды на прогулке Луиза встретила бесприютного, голодного и босого мальчугана, и, так как ноги его были в ссадинах и ранах, она сняла с себя башмаки и отдала их этому бедняге. Луизе Лебо суждено было стать на всю жизнь первой целомудренной любовью Эжезиппа Моро. На всем протяжении недолгой жизни поэта Луиза Лебо была его отрадой, утешительницей, доверенным другом и единственным человеком, который, несмотря на все испытания, сохранял о нем преданную, нежную и участливую заботу.