Путь, по которому неопозитивисты хотели освободить философию от метафизических утверждений, то есть утверждений, не имеющих опытных эквивалентов, есть введение понятия <теории>, понятия опыта, понятия верификации. <…> таких понятий, которые целиком остаются в рамках анализа языка науки. Так строится язык науки, или так строится обыденный язык в варианте аналитической философии в той мере, в какой обыденный язык может контролируемым образом высказывать нечто имеющее смысл, а не нечто бессмысленное. Скажем, метафизическим образованием для неопозитивистов является понятие «сознание».
Что такое сознание? Витгенштейн своим анализом показывает, что десятки, сотни выражений, в которых мы пытаемся высказать что‑то о сознании, или выражений, имплицирующих какие‑то наши представления о том, что такое сознание вообще, — все эти высказывания и выражения чаще всего бессмысленны, смутны, разрушаются при первом же критическом анализе, который задает вопросы относительно формы языковых выражений, относительно области истинности или ложности. Такой критики или даже малейшей такой критики все эти выражения и фразы не выдерживают.
Что такое субстанция? Это метафизический остаток философии. По‑моему, я говорил, не помню, но можно показать (хотя это совсем неабсолютно и возможен другой анализ, но я просто даю примеры неопозитивистского анализа), что никакой субстанции как особого предмета в мире не существует. Просто в нашем европейском языке (а не во всех, потому что другие языки иначе [задают] мир) субъект‑предикатная связка (S — P), наличие этой формы в языке, индуцирует в нашем сознании представление о каких‑то предметах, пребывающих в мире, которые называются субстанцией и которые являются носителями свойств, атрибутов, акциденций и так далее. Я говорю: «устойчивый субстрат мира» — и потом начинают спорить, материальный ли он или духовный; это проблемные споры, с точки зрения неопозитивизма не имеющие смысла.
Во‑первых, в том смысле, что они явно не есть некое разрешимое содержание проблемы, а есть лишь индукция, навязанная языковой формой до начала всякого исследования. Ведь еще до того, как я задал вопрос о субстанции и о том, какова она — материальна или духовна, в языке была оформлена предикатная связка (S — P), и она вызывает устойчивое представление о мире как состоящем из некоторых устойчивых предметов, являющихся самотождественными, или тождественными себе, носителями некоторых свойств, и уже потом я начинаю обсуждать вопрос, сидит ли в этих предметах какой‑либо дух, сознание, или это материальная субстанция. Вот, скажут неопозитивисты, это типичный пример философской псевдопроблемы. Псевдопроблемы, индуцируемые нашим рассуждением, не зависят от начала этого рассуждения, или существуют еще до того, как мы начали рассуждать средствами логики и средствами анализа или средствами опыта.
Во‑вторых, они бессмысленны в том смысле, что, рассуждая о них, мы не можем указывать на эмпирически доступные факты. Если мы говорим о субстанции, а в качестве материала или примеров, для которых мы это понятие пытались ввести, мы имеем дело просто с предметами, которые даны нам посредством наших органов чувств, то в терминах органов чувств мы вовсе не видим никаких субстанций. Субстанция — совсем другое образование, понятие другого уровня; оно не вытекает из содержания нашего опыта, а раз не вытекает, значит, это понятие должно быть редуцировано.
Значит, повторяю, что проблемные понятия бессмысленны в двух смыслах: во‑первых, все бессмысленные образования суть индукции, то есть проявления автономной жизни языка, но вредные проявления, потому что неконтролируемые (я уже ввожу понятия «вредное» и «полезное», которые возможны только в атмосфере терапевтических философий в XX веке), и, во‑вторых, раз мы в опыте не можем найти эквивалентов, или референтов, для этих понятий, то они должны быть устранены.
И тогда мы имеем дело с двумя вещами. Мы имеем дело, во‑первых, с аналитическим составом нашего языка, с аналитическими формами, которые прояснимы средствами логики. Это такие истины, которые называются логическими истинами, и логические истины — это такие истины, которые устанавливаются и существуют в силу свойств знаков и связей между знаками, которые мы вводим. То же самое «S — P», если оно фигурирует в силлогизме, есть элемент языковой формы, которая проясняется средствами языкового логического анализа; можно контролировать [язык] и показывать, что заключения вытекают из знаков, их свойств и связей между ними, или являются ложными в силу нарушения некоторых законов связей между знаками и свойствами знаков, то есть знаки и связи между ними сами по себе обладают определенными свойствами, которые и есть логика. И мы, не зная их или не выявляя их, можем нарушать эти законы. Отсюда появляются бессмыслицы или, с другой стороны, неистинные выражения. И наоборот, средства устранения неистинных выражений или средства устранения бессмысленных выражений — это анализ логической формы языка. Она называется аналитической формой в том смысле, что выводы, получаемые на основе аналитической формы, лишь выявляют то, что в ней уже содержится. Этим занимается логика и математика. Теоретический язык есть язык, состоящий из элементов и связей между ними, поддающихся логическому анализу. Следовательно, язык теории есть аналитический язык, или, в других вариантах (я не буду вдаваться в эти технические сложности), принадлежит языку тавтологий (логические истины суть тавтологии, потому что если заключение есть лишь эксплицитное выявление того, что содержится в посылках или в свойствах знаков, посредством которых эти посылки сформулированы, то мы в заключении ничего нового не получаем). Во‑вторых, мы имеем дело с языком опыта.
Наука состоит из теорий, которые обладают аналитическими свойствами, или свойствами тавтологически‑логических истин, и в этом смысле теория есть язык, но правильный язык. То есть теперь под теорией стало пониматься не то, что раньше смутно понималось как нечто формулирующее какие‑то законы в мире, скажем физические законы, которые обобщают миллионы эмпирических наблюдений (здесь термин «теория» вводится в зависимости от степени общности и универсальности содержаний научного высказывания). Идя вслед за неопозитивизмом, мы ввели теорию не на уровне содержания, а на уровне языка: теоретический язык есть аналитический язык аналитических, логических истин. Значит, если в науке есть теория, то теория — только аналитика, или правильный язык, не имеющий содержания.
Содержание вносится в теорию тем фактом, что наука состоит не только из теории, а состоит еще и из опыта, то есть имеет своим основанием некоторый язык наблюдений. Значит, целое науки разбивается на две вещи: с одной стороны, на язык теории, или теоретический язык, построенный как правильный язык, чистый язык, и, с другой стороны, на язык наблюдений, или язык того, что мы не можем ни изменить, ни изобрести силами нашей мысли, того, что дается актами мира, которые не есть акты мышления об этом мире. В этом смысле данные эмпирического опыта нельзя отменить, в этом смысле они необратимы, они или есть, или нет, и их нельзя изобрести актом мысли, то есть каждый раз предполагается какой‑то независимый, самостоятельный акт мира, который производит данные в нашем сознании, в нашем опыте. Данные, следовательно, не зависят от последующей судьбы самих этих данных: во что мы их превратим, как мы их обработаем, какие выводы и заключения сделаем, — от этого сама данность не зависит. И отсюда идея, предположение, как очищать язык от его метафизических элементов, то есть от неправомерных выходов за рамки того, о чем вообще можно осмысленно говорить.
Повторяю, в этом смысле метафизика есть неправомерный выход за рамки того, о чем вообще можно осмысленно говорить. Значит, мы можем очищать язык, идя к такому языку, который не содержит в себе метафизических элементов и вообще элементов, выходящих за рамки возможного смысла. Как я показывал, мы можем это делать двумя средствами: во‑первых, логической работой анализа форм, построением правильных систем символов (отсюда термин «символическая логика»), не имеющих содержания, и, во‑вторых, нахождением некоторой нейтральной и универсальной базы наблюдения, нахождением совершенно чистого языка наблюдений, который не содержал бы в себе <…>, а имел данности.
Отсюда идея так называемой протокольности, протокольных предложений: в качестве опытной базы для проверки теорий и так далее мы можем воспользоваться лишь такими элементами опыта или наблюдения, которые протокольны, то есть содержат в себе только указания, например, на то, что в момент Х стрелка манометра или какого‑нибудь другого инструмента показывает то‑то. Это такие предложения, которые есть только протокол: голубое в момент Х в месте Y и так далее. Они стали называться протокольными предложениями, и из таких предложений должна быть составлена некая нейтральная универсальная наблюдательная база науки. Наука есть теория, но ее база — то, с чем она соотносится, то, на основе чего из теории устраняются бессмысленные элементы, — это универсальный и нейтральный язык наблюдений, нейтральный в том смысле, что он не содержит в себе никаких оценочных теоретических и никаких метафизических элементов. Потом история с протокольными предложениями, с языком теории стала раскручиваться как бы в обратную сторону (странная эволюция логического позитивизма), настолько стала раскручиваться в обратную сторону, что в семидесятых годах невольно возникает вопрос (мы его теперь уже можем сформулировать): зачем же нужно было с самого начала правое ухо доставать левой рукой? Но очевидно, история эта сложная, сложное предприятие, и нужно двинуться, наверное, чтобы куда‑нибудь прийти. Я имею в виду, что вещи, проблемы и направление движения открываются по ходу движения.
Намечу путь своего дальнейшего рассуждения. Я сказал, что опыт понимается в том смысле слова, что он должен представлять собой некоторую универсальную нейтральную протокольную базу. В течение десятилетий стала все больше и больше отрабатываться и эксплицитно выявляться мысль, что, собственно говоря, нет таких элементов опыта, которые не содержали бы в себе теоретических кристаллизаций. Не существует нейтральной протокольной базы, всякий опыт есть истолкованный опыт, и мы ни в какой момент опыта, ни в какой точке, куда бы мы ни шли, не найдем или не придем к нулевой точке, то есть не содержащей никакой теоретической интерпретации, а содержащей лишь протокольную запись наблюдений. Нет такой базы, и в том числе нет универсальной базы опыта, нет