На дипломатическую и консульскую работу в Советский Союз, как правило, выезжали сотрудники с низким доходом, которые принимали соответствующие предложения в желании поправить свое материальное положение за счет серьезных надбавок к жалованью, которые компенсировали все трудности проживания в советских условиях. По тогдашней «шкале престижности» зарубежных представительств Польши СССР находился в самом конце списка[261].
В соответствии со сложившейся практикой работы польской разведки, Незбжицкий в переписке с зарубежными аппаратами пользовался множеством рабочих псевдонимов: «Роман Фельдт», «Ежи Ягрым», «Винсенты Карский», «Витольд Коперский», «Антоний Лясоцкий» и т. д. (всего не менее тридцати). Кроме рабочих, в своем литературном и публицистическом творчестве он использовал псевдонимы «Михал Липский» и «М. М.». Но в качестве крупного исследователя советской проблематики Незбжицкий вошел в историю польской советологии под псевдонимом «Рышард Врага».
В переписке со своими зарубежными корреспондентами, с которыми его связывали не только служебные отношения, он не стеснялся в выражениях. Так, в письме начальнику киевской плацувки «L.11» Люциану Годзялтовскому читаем: «Вместе с тем, тебя следует отругать, – под вашим носом, пся крев, происходят изменения, о которых вы не имеете понятия. Вместо разговоров друг с другом о “важных делах”, не стоящих выеденного яйца, вы лучше бы ходили по городу и были более внимательными».
В других письмах он тоже не скупился на выражения: «Как о себе, о вас, дряни, заботишься и думаешь, чтобы вам там хорошо было. Вы должны пахать, а не играть в сопливых дипломатов… От вас не требуется невозможного самопожертвования. Я сам знаю, что можно, а чего нельзя. Есть такие плацувки, работающие в худших условиях, в отличие от вас, что вам и не снилось».
Иногда в словах Незбжицкого проскальзывал и юмор: «Я дал вам автомобиль. А может, вам еще дать самолетик и шапку-невидимку? Не дождетесь!»[262].
Одна из сложностей в организации текущего руководства подчиненными плацувками была связана с ограничительными мерами советских властей на пересылку дипломатической корреспонденции. Так, миссия в Москве, через которую осуществлялась письменная связь с Центром, могла направлять дипкурьера в подчиненные ему консульства не чаще одного раза в месяц. Последние, в свою очередь, могли отправлять служебную корреспонденцию не чаще чем два раза в месяц. Вализы с отправлениями не должны были превышать 6 килограммов и т. д.[263]. Все это значительно осложняло деятельность разведывательных точек в СССР.
Неуемная энергия Незбжицкого и его незаурядная личность требовали от его руководителей умелого руководства и ограничения чрезмерной инициативы. Начальник 2-го отдела Юзеф Энглихт, который хорошо знал и ценил Незбжицкого, считал, что, при всех положительных качествах подчиненного, следует всячески сдерживать его активность, которая не дает ему сосредоточиться на главном деле.
Незбжицкий всегда очень критично относился к непосредственно ему не подчиненным разведывательным структурам. Он крайне негативно оценивал деятельность приграничной разведки, проводимой соответствующими аппаратами Корпуса пограничной охраны.
Не меньше нареканий с его стороны вызывала работа территориальных органов 2-го отдела – экспозитур. В частности, он критиковал виленскую Экспозитуру № 1 за ошибки в вербовочной работе по иностранцам, следующим транзитом через территорию Польши: «До меня дошли слухи, что иностранцы, зная о той акции, стараются избегать проезда через Польшу, чтобы не навлечь на себя неприятностей». Он считал, что такие ошибки в вербовочной работе вызывают деконспирацию проводимых мероприятий, а в случае их огласки приводят к дипломатическим осложнениям.
Он неоднократно принимал участие в инспектировании территориальных экспозитур и по их результатам делал выводы, что в работе доминирует случайность, что вырабатываемые меры по активизации агентурной работы недостаточны, что дублирование функций экспозитур и плацувок пограничной разведки ведут к организационному хаосу и т. д.[264].
Незбжицкий был последовательным противником совместной работы руководимых им плацувок и территориальных экспозитур. «Если бы это требование исполнялось, – писал Незбжицкий в одном из отчетов, – то не было бы случаев, когда их агент (экспозитуры. – Авт.) является к нашему послу с пакетом документов и требует у него денег». В другом документе он критикует руководителей экспозитур, которые в стремлении добиться весомых результатов распространяют свою деятельность вплоть до Урала или Кавказа, не сообразуясь со своими весьма скромными возможностями по поддержанию связи с исполнителями. Кроме того, он считал, что заведомо неисполнимые обещания высокой оплаты агентам приведут к тому, что последние будут отказываться от сотрудничества в случае невыполнения таких условий.
С другой стороны, он, по возможности, старался помочь своим коллегам-территориалам. Так, когда в киевскую плацувку с просьбой о помощи обратилась бывшая агентесса разведки Корпуса пограничной охраны Юзефа Войцеховская («Станислава Русицкая»), отбывшая наказание в СССР за шпионаж в пользу Польши, он предлагал свою помощь в ее перемещении на родину[265].
Руководство отделения IIа (разведывательного) 2-го отдела Главного штаба в 1930-е годы в лице почти бессменного его начальника подполковника Стефана Майера и подчиненных ему начальников рефератов «Запад» и «Восток» считало, что только непрерывность непосредственного наблюдения за выделенными для изучения разведкой объектами, а равно и качественный анализ всей совокупности информации, включая открытую, дает возможность представить целостную, неискаженную картину.
Отсюда проистекала убежденность в том, что в условиях советской действительности, с ее жестким контрразведывательным режимом, агентурная работа с ценными и высокопоставленными источниками в самой стране невозможна. Очень неохотно и с предельной осторожностью Незбжицкий выходил перед Майером с предложениями о возможных вербовках, которые инициировали зарубежные плацувки. Когда речь заходила о привлечении к сотрудничеству граждан СССР – поляков по происхождению, можно было быть уверенными, что санкции на вербовку не будут получены.
Дополнительной причиной такой осторожности являлось стремление избежать дипломатических осложнений в случае обнародования шпионских афер, что заметно снижало в зарубежных аппаратах мотивацию к активной агентурной работе.
Традиционная неприязнь между внешнеполитическим ведомством и разведкой любой страны была окрашена своеобразным польским колоритом. Польские рафинированные дипломаты свысока относились к разведчикам, считая тех «солдафонами», имея в виду их принадлежность к военному ведомству. Последние не оставались в долгу перед своими «чистыми» коллегами, между собой называя их «сборищем снобов». Еще со времен своей киевской миссии Незбжицкий вынес стойкую неприязнь к кадровым дипломатам. «От МИД (Польши. – Авт.) и ГПУ все скрывай», – учил он позже своего подчиненного.
Через год после скандального отъезда из Киева он писал: «Физически и морально я не в себе. Я устал и взволнован в высшей степени. Когда сижу дома – все хорошо, но, возвращаясь к Аншальту (консульсто), в котором работал, находит на меня ожесточение… что режет тупым ножом… Я познал на себе все методы работы ГПУ, которые, кстати, ограничены в средствах и способах, и я не боюсь ничего, кроме МИДа, миссии, консульства (Польши. – Авт.)».
В другом письме читаем: «Отношение миссии к плацувке крайне подозрительное и недоброжелательное. Все это создает нехорошую атмосферу».
Несмотря на в целом доброжелательное отношение руководителя консульской службы МИД Виктора Дрыммера к своим бывшим коллегам по польской разведке, большинство польских разведчиков за рубежом, в той или иной мере, наталкивались на непонимание своих задач со стороны кадровых дипломатов. Особенно это касалось сотрудников плацувок, работавших либо в самом СССР, либо по нему с территории других государств. Дело доходило до того, что, обсуждая в своем кругу деятельность советской контрразведки и козни, чинимые своими же дипломатами, польские разведчики делали вывод, что ГПУ, по крайней мере, работает «честнее».
Посол Польши в Москве Юлиуш Лукасевич, испытывая стойкую неприязнь и к самой разведке, и к ее представителям в своей «советской епархии», не только не помогал разведчиками, но, где было можно, даже вредил. Когда заместитель Незбжицкого Ян Уряш был направлен с инспекционной миссией по плацувкам в СССР, Лукасевич не принял его, обосновывая свой отказ от встречи тем, что он «не считал нужным затевать дискуссию с заместителем начальника реферата».
Такое высокомерное отношение посла к разведке проецировалось на уровне других дипломатических учреждений. Долголетний консул в Киеве Ян Каршо-Седлевский, с подачи самого посла, поставил перед собой задачу полностью очистить киевское консульство от польских разведчиков. Незбжицкий нейтрализовал такую угрозу для разведки простым и эффективным способом – он предложил консулу возглавить киевскую информационную плацувку. Каршо-Седлевский на такое нестандартное предложение ответил согласием.
Одним из главных недоброжелателей польской разведки был посол в Иране Станислав Хемпель. Незбжицкий так его характеризовал в одном из документов: «Человек упорный… при своем подлом характере любит мстить и “солить”… Он готов при любом удобном случае сделать “предельное свинство”»[266].
Еще одним недоброжелателем разведки был посол в Афинах Владислав Шварцбург-Гюнтер, который прямо заявлял, что не намерен терпеть в своих владениях лиц, связанных с разведкой, и что он будет стремиться к тому, чтобы их пребывание в греческой столице стало невозможным.