b) Эта характеристика может быть и весьма продолжительной и весьма краткой. В кратком виде она сводится к следующему. Класс активно направленного ума есть солдаты. Они физически осуществляют то, что умно и духовно приказывают философы. Это — люди, профессией которых является усмирение. Они усмиряют и тушат народные волнения и страсти, держат весь внешний порядок государства в нетронутом виде, они же и защитники города от иноземных врагов. Жизнь их всецело заполнена их военными и полицейскими обязанностями. Они не имеют семьи и не имеют никакой личной жизни. Это жизнь — лагерная, военная, являющаяся в то же время, например, полнейшим аскетизмом. Платон строит целую систему воспитания этих военных людей, и она вся направлена к одной цели — сделать из них идеальных солдат, не имеющих никакой личной жизни, и абсолютно, до полного безмолвия, послушную полицию. Как раньше мы говорили не о философах, но о монахах, не о правителях, но о старцах, так сейчас, если мы хотим отразить учение Платона хотя бы с приблизительной выразительностью, мы должны греческое слово «стражи» перевести как «полицию». Итак, полиция, наряду с монахами, есть необходимое диалектическое требование платонизма.
Платон посвятил немало страниц обрисовке этого военного сословия, хотя нам и нет нужды приводить все его рассуждения полностью. Воины должны быть мудрыми оберегателями стада; они не могут быть как бы волками или жестокими господами (III 415d — 416b). Они не имеют никакой частной собственности, никаких запасов. Жить они должны сообща, не имея никакой личной жизни. Золота и серебра лучше совсем им не касаться, так как истинное золото и серебро должно быть у них в душе. Вот слова самого Платона. «Во–первых, никто из них не должен иметь никакой собственности, кроме совершенно необходимого. Во–вторых, ни у кого из них не должно быть ни жилья, ни такой кладовой, в которую не мог бы войти всякий желающий. А нужные вещи, сколько их требуется для благоразумных и мужественных подвижников на войне, надобно им в награду за охранение получать от прочих граждан, определив такое количество всего, какое было бы и не велико на год и не мало. Они должны ходить в артельные столовые, как бы целым лагерем, и жить сообща. А что касается до золота и серебра, то им следует говорить, что в душе их всегда есть золото божественное от богов и что ни в чем человеческом они не имеют нужды. Стяжав это сокровище, и не годилось бы осквернять его примесью золота тленного. Монета народная произвела много нечестивого, а полученная от богов чиста. В обществе граждан им одним не должно принимать и касаться золота и серебра, даже вступать под ту самую кровлю, обкладываться золотыми и серебряными вещами и пить из них. Только так спасутся они сами и спасут город» (416d — 417а).
с) При таком режиме «стражей» возникает вопрос: неужели этих людей можно назвать счастливыми, неужели они — граждане идеального государства? Ничего не поделаешь. Такова уж природа идеализма и платонизма. Диалектика требует, чтобы эти граждане жили в полном коммунизме, чтобы не было у них решительно ничего своего, ни внутри себя, ни вне себя, чтобы они все были идеальным воплощением стражи и больше ничего. Собеседник Адимант скромно возражает Сократу на вышеприведенное рассуждение о жизни стражей: «…этих людей делаешь ты не слишком счастливыми, и притом по собственной их воле». Имея город, они ничем не пользуются, ни домами, ни полями, ни мебелью, ни гостями. «Ведь это просто, можно сказать, как бы наемные надзиратели, которые сидят в городе, занимаясь, кажется, только караулом». Но Сократ невозмутимо отвечает: «Да… И притом караулят лишь из хлеба и, кроме хлеба, жалованья, подобно другим, не получают, так что и предпринимать частные путешествия, если бы захотели, и дарить любовниц, и для удовлетворения каким–нибудь другим желаниям сорить деньги — хотя сорители–то их и представляются людьми счастливыми — им не позволительно» (419а — 420а). Для Платона, конечно, жизнь стражей — вполне счастливая жизнь. «Ведь мы устрояем город, смотря не на то, как бы нам сделать счастливым исключительно этот класс народа, а на то, каким образом упрочить счастье целого города». «Теперь мы, по обычаю, о счастливом городе составляем себе понятие не частное и берем его не относительно к нескольким человекам, а к «целому»». И далее — весьма выразительное сравнение с статуей. «Смотри–ка, не тогда ли у нас является прекрасное целое, когда каждому члену приписывается, что к нему идет. Так–то и теперь — не принуждай нас с званием стражей соединять такое счастье, которое скорее сделает их всем, чем стражами. Ведь сумели бы мы и земледельцев одеть в богато тканные плащи и подпоясать золотом, а потом велеть им для удовольствия обрабатывать землю, либо гончарам, поудобнее наклонившись к огню, пить и бражничать и в то же время, придвинув к себе станок, обделывать, сколько захочется, черепицы и таким же образом сделать счастливыми других, чтобы блаженствовал целый город» (420а—е). Тут воочию виден основной принцип социального бытия по Платону, это — подчинение всего личного статуарно–целому и общему. Платону принадлежит целое рассуждение о богатстве и бедности — двух врагах социального строя (421с — 423b). Не должно быть ни бедных, ни богатых. Ленивого надо самого заставлять работать. Пьяницу надо лишить возможности пьянствовать. Никакой личности, ни плохой, ни хорошей!
d) Что касается, наконец, третьего сословия, то характеристика его у Платона чрезвычайно краткая, хотя в принципе она совершенно ясна. Это класс рабочих и крестьян, или ремесленников и земледельцев. Они — восприемники идей, преподаваемых через монахов и устанавливаемых через полицию. Главная его функция — кормить монахов и полицию, или, как говорит Платон, платить жалованье стражам. По крайней мере никакой другой функции Платон для этого класса не указывает. Рабочие и крестьяне должны содержать все государство, давая ему физические средства для существования. Они верные послушники монахов–старцев; и некоторые комментаторы доказывают даже, что, по мысли Платона, им разрешается частная собственность и семья, в то время как все это строжайше запрещено для первых двух классов.
e) Итак, в социальном смысле платонизм есть философия монахов, полиции и рабов–послушников. Хотя Платон и не говорит ничего о рабстве, но явно, что его третий класс в сущности мало чем отличается от рабства, хотя это и не то рабство, которое мы знаем из классической Греции. Поэтому платонизм необходимо требует, чтобы были монахи, полиция и рабы. Мало того. Платонизм категорически запрещает, чтобы были какие–нибудь другие классы общества, кроме этих трех.
В обрисовке этих трех классов необходимо отметить несколько более детально ее подлинный античный и именно платонический стиль. Разделение классов общества соответственно основной «психологической» трихотомии вполне мыслимо и понятно диалектически, ибо самая трихотомия, как сказано, не есть психологическая, но — чисто диалектическая. Однако необходимо учитывать тот вне–диалектический или, вернее, диалектический, но уже в другом смысле, социально–диалектический, диалектико–исторический момент, который наносит еще новый рисунок на общеотвлеченной диалектической схеме. Мы уже знаем, как равновесие общего и индивидуального приводит платоническую мысль к поглощению индивидуального общим. Точно так же и здесь ясная диалектическая схема трех классов общества получает новую характеристику, как только мы примем во внимание всю социальную природу платоновского идеализма. Нетрудно заметить, как это поглощение индивидуальной личности общим накладывает неизгладимый отпечаток на всю концепцию классов. Кто такое эти философы–монахи? Завистливые люди подумают, что это какие–то дармоеды и бездельники. Они, конечно, живут, если хотите, на прибавочный продукт. Но только надо помнить, что уж если становиться на точку зрения этих завистливых людей, то именно с этой тонки зрения жизнь философов есть сплошная каторга. Это — абсолютный аскетизм, полное непринадлежание себе самим, отказ себе в самом обыкновенном человеческом. Тут только и есть вся надежда на смерть. Да, впрочем, и после смерти все какие–то сферы, столетние и тысячелетние периоды, беспричинные перевоплощения и переселения «идеального государства». Удовольствия мало, если монах и за гробом не находит никого, а находит только идеи. Может быть, лучше уж было бы не столь идеально жить и умирать, но было бы устроено так, чтобы там, за гробом, оказался кто–нибудь, живая личность, а не общая, хотя по–своему тоже как–то живая, идея. Идея ведь «что», а не «кто». Не лучше и положение «воинов». Это ведь в сущности весьма несчастные полицейские (это я говорю тем, кто стал бы говорить, что у Платона монахам и полиции жить легче, чем рабочим и крестьянам), для которых их казарма является земным раем и царством небесным, которым нельзя ни поесть, ни попить по–человечески, у которых нет ни жен, ни детей, ни собственности. И для чего все это, нем все это освящается? Полиция творит волю монахов, а монахи живут «идеями». Стало быть, смысл всех этих казарм, непрерывного поста и подвига заключается только в самих идеях. Конечно, с иной точки зрения можно рассуждать и так, что если и для самих монахов у Платона мы заподозрим их духовную удовлетворенность, то тем более далекими от истины и удовлетворения в ней мы должны считать полицию и солдат. Еще, может быть, отчаяннее положение рабочих. Их главная функция —· уплата жалованья полиции. А жизнь их состоит принципиально только из подчинения. Спецификум рабочего класса — доставлять жизненные средства монахам и полиции и слушаться их. Впрочем, к этому Платон прибавляет еще подавление собственных страстей. Словом, рабоче–крестьянское население занимается физическим трудом, послушанием и смирением. Это их классовая цель и задача, их единственная профессия, подобно тому, как созерцание идеи и философия — сословная привилегия монахов.