употреблять все искусство, чтобы ни одна из них не узнала своего дитяти), и доставая других, имеющих молоко, если матери будут недостаточны?» (459b—460d).
Возраст мужчин, допускаемых к браку, — от 30 до 50 лет, для женщин же от 20 до 40. «Поэтому, кто, будучи старее или моложе этого, посягнет на рождение детей для города, тому мы вменим это в грех, как дело нечестивое и неправедное, — для чего зачал он государству ребенка, который, как покрытый тайной, должен был родиться не от семени, освященного жертвами и молитвами, какие приносятся жрицами и всем городом, чтобы хорошие всегда производили лучшие порождения и полезные — полезнейшие, а от мрака, скрывающего страшное невоздержание… Когда же, думаю, и мужчины и женщины переживут возраст рождения, мужчинам мы, вероятно, предоставим свободу соединяться с кем хотят, кроме дочери, матери, дочерних дочерей и материнских родственниц по восходящей линии. Оставим также свободными и женщин — кроме сына, отца и родственников их по нисходящей и восходящей линии. Но при всем–таки этом предпишем особенно стараться и на свет не выносить никакого плода, если он зачнется, а когда что приневолит [по Мюллеру: «когда нельзя этого предотвратить»], положить его так, чтобы не было для него никакой пищи» (460а—46Id). Таким образом, платоническая женщина, забеременевшая после 40 лет, если она действительно платонически живет и мыслит, должна сделать аборт. А если так или иначе она все–таки родит, то, согласно платонизму, она должна убить младенца. Аборт и детоубийство — диалектическая необходимость для платонически мыслящей женщины. А главное, не нужно считать никого своими родителями и своими детьми. Надо стереть семью с лица земли. «Какие бы ни родились дети на десятом, даже на седьмом месяце с того дня, в который кто сделался женихом, — всех этих детей мужеского пола будет он называть сыновьями, а женского — дочерьми\ дети же эти станут называть его отцом». Да, впрочем, в конце концов, не так и важно, кто кому родственник по крови или нет. Например, «братьям или сестрам закон позволит сожительство, если на это выпадет жребий и будет утвержден Пифиею» (461 de).
е) Я знаю, что, по вековой традиции, найдется масса возражений против предлагаемого мною понимания платонизма, хотя оно все целиком не больше, как только повторяет слова самого Платона. Скажут, что «Государство» надо понимать не буквально, что «странности» этой социальной теории есть или необходимая дань своему времени, или ирония, насмешка, намеренные парадоксы. Кроме того, несомненно, всякий скажет, что если в «Государстве» находятся подобные чудачества, то это — отступление Платона от своих подлинно «платонических» взглядов, что в «Федре» и «Пире» — вот где настоящая теория любви. Любовь к неземной красоте — разве это не христианство? Духовный Эрос постоянного искательства красоты — разве это не романтизм? Ведь тысячи же поэтов воспевали «платоническую» любовь: как же это вдруг оказалось, что Платон не понимает ни любви, ни даже брака и семьи.
Что мне делать? Тысячи западных поэтов, воспевавших «платоническую» любовь, на меня не действуют. «Государство», «Федр» и «Пир» — стоят для меня решительно на одной плоскости. Оправдываться мне трудно, да и не хочется. Хочется только сказать два–три слова о «Федре» и «Пире», — действительно ли это теория того, что обычно называется «платоническою» любовью? Разумеется, не заслуживает ровно никакого внимания та «критика», которая идет со стороны «позитивистов» и «материалистов», критикующих Платона на основании двух–трех плохо прочитанных страниц из него и бездарно видящих в нем только «дуалиста» и «идеалиста» (причем никто на свете не может понять, что они, собственно говоря, называют «дуализмом» и «идеализмом»; тут «совмещаются» и Платон, и Декарт, и Беркли, и — horribile dictu![829] — Мах, Кант, неокантианцы, гуссерлианцы, гегельянцы и т. д., и т. д., и т. д.). Я хочу «критиковать» Платона, вернее же, понимать его, — так, чтобы Платон остался именно Платоном, чтобы не оторвать ему голову, не обрубить руки и ноги и потом посмеяться: вот–де ваши идеалисты! Нет, этого делать я не буду. И все же картина получается интересная.
f) Любителям платонизма и в особенности «Федра» и «Пира» я должен, прежде всего, сказать, что ни в «Федре», ни в «Пире» решительно нет никаких даже намеков на взаимную любовь мужнины и женщины. Везде имеется в виду только любовь между мужчинами, любовь мужчины к мальчику или юноше. Впрочем, извиняюсь. Есть и женская любовь. Прочитаем из описания андрогинизма: «Когда человеческий организм был рассечен пополам, каждая половина его, вожделея другой половины, стала сходиться с нею. Обхватив друг друга руками и сплетясь между собою, они стремились к соитию. Они умирали от голода и вообще от бездействия, так как ничего не хотели делать одна без другой. И всякий раз, когда одна половина умирала, а другая оставалась жить, последняя искала другую половину и сплеталась с нею, встречала ли она половину [прежней] целой женщины — то, что теперь соответствует обозначению женщины, — или [половину прежнего целого] мужнины. Так гибли люди. Сжалился Зевс и придумал другое средство: переставил детородные члены людей наперед — до тех пор они были у них назади, и люди оплодотворялись не друг в друга, а в землю, подобно цикадам. Итак, Зевс переставил детородные члены наперед и, благодаря этому, сделал возможным взаимное оплодотворение людей чрез [совокупление] мужского пола с женским; сделал он это с тою целью, чтобы, если при совокуплении мужчина встречался с женщиною, они производили зачатие и чтобы от этого рождался плод. С другой стороны, если встречался мужчина с мужчиною, чтобы получалось, по крайней мере, удовлетворение от совокупления, а затем они разлучались, обращались к своим занятиям и заботились о дальнейшем своем существовании [каждый сам по себе] » (Conv. 191а—с). Из этого отрывка ясны две вещи. Во–первых, первоначальные андрогины были разделены отнюдь не так, что из каждой природы обязательно получалась муже–женская пара. По мысли Платона, андрогины еще до разделения были уже мужского, женского или среднего пола. «Сначала было три пола людей, а не два, как теперь, — мужской и женский; к ним присоединялся еще третий пол, общий им обоим» (189de). Значит, Зевс велел рассечь 1) мужской пол на половины, 2) женский пол на половины и 3) так же — третий пол. Во–вторых, ясно из вышеприведенного отрывка, что любовь заключается в искании одной половины другою, не обязательно мужскою женской или обратно. Мужская ищет мужскую же, женщина же — женскую. Таким образом, педерастия и лесбийская любовь, лежат в основании той самой речи в «Пире», которую принято считать одним из самых «пое–тических» и «романтических» мест у Платона. Однополая любовь, и в особенности мужская, — гораздо предпочтительнее. В «Пире» можно прямо читать такие слова: «Любовь, рождающаяся от Урании, как и она сама, прежде всего, не имеет отношения к женскому полу, а только к мужскому — это–то и есть любовь к мальчикам» (181с). Можно прямо сказать, что вся теория Урании Небесной есть величайшее презрение к женщине и деторождению.
Напрасно сваливают все это на то, что Платон–де изображает тут чужие теории. Ну, а речи Сократа — выражают взгляд Платона или нет? Тем не менее, «мальчик» и тут пестрит на каждом шагу. «Смотря на красоту мальчика, она, [душа], воспринимает идущие и истекающие из нее доли, которые поэтому и называются «юдолью», орошается ими и согревается, освобождается от болестей и радуется» (Phaedr. 251с). «Спутники Аполлона и каждого из остальных богов, восходя таким же точно образом каждый к своему богу, стремятся, чтобы природа их мальчика была такою же, [что и природа соответствующего бога]» (253b). «Когда дурной конь, много раз испытав то же самое, от наглости своей избавится, он, усмиренный, следует уже за предусмотрительностью возничего и при виде красавца от страха погибает» (254е). Я не буду приводить дальнейших цитат. Всякий, кто внимательно читал Платона, приведет их сколько угодно. Все самые вдохновенные, самые «чистые», самые <гплатонические» места о любви и любовном восхождении имеют в виду исключительно общение мужчины с мужчиною. И с тоном величайшей оригинальности Платон пишет: «И умирать друг за друга желают только любящие — и не мужчины только, но и женщины» (Phaedr. 179b). И многочисленные в дальнейшем примеры этой любви показывают, что Платон сам переживает это утверждение как парадокс. Что «мальчик» не случаен в системе Платона, об этом мы уже имели случай говорить в IV очерке. Платонизм есть созерцание чистых эйдосов. Чистый же эйдос, в сравнении с материей и инобытием, есть, как гласит вся история пифагорейства и платонизма от начала до конца, начало мужское. Платонизм лишен возможности благодаря этому утверждать какое–нибудь большое значение за началом женским. У Платона нет опыта брака, нет мистики деторождения. Ждать физических детей для платоника — унизительно. Впрочем, хотя Эрос и есть «рождение в красоте», но в сущности это — вопль против всякого рождения. На низших ступенях Эрос — унизителен, а на высших он уходит в голое созерцание, где опять–таки, очевидно, нет никакого рождения. Нельзя же назвать рождением сочинение поэзии или составление речей для возлюбленного, хотя Платон и называет это «детьми более прекрасными», чем физические дети. Дети–то оно, конечно, — дети, но — только совсем в другом смысле. Явно, что Платону чужда подлинная софийность в духовной сфере, как и подлинное деторождение — в физической.
«Платоническое» созерцание идей настолько пронизано специфическим Эросом, что часто вместо созерцания испытывается какое–то тонкое ощущение тошноты. Это — в буквальном смысле постельное ощущение идей, созерцание идей при помощи собственного фаллоса. Пусть не указывают на то, что «Федр» и «Пир» есть не проповедь педерастии, а преодоление ее, что Сократ изображен тут именно высокой нравственной личностью, всею своею жизнью протестующей против педерастии. Во–первых, совершенно неверно, что в «возвышенных» местах этих диалогов «мальчик» отсутствует. «