Новые военные реалии определяли характер и форму регулярного вызова психологическим возможностям индивида.
Во-первых, новый подход к войне предполагал достаточно жесткие требования к дисциплине, подчинение индивида общей тактической задаче. От воина, несущего строевую службу, требуется выказывать не просто высокие бойцовские качества: ярость, напор, безоглядную решительность, – но и способность к самоконтролю, умение действовать целенаправленно и рационально, в соответствии с приказом, пусть даже вопреки собственному стремлению нанести немедленный урон противнику.
Во-вторых, на фоне наметившейся профессионализации военной деятельности отходило на второй план представление о том, что участие в войне – обязательное дело каждого человека. Думается, что этому способствовала, в числе прочего, обстановка Смутного времени и последующих десятилетий, приучавшая человека отдавать предпочтение своим личным интересам перед интересами государства. Историк отмечает, описывая события русско-польской войны 1632–1634 гг.: «…многие ратные люди, бывшие в войске Шеина, услыхав, что татары воюют их поместья и вотчины, разъехались из-под Смоленска» (Соловьев V, 156). В этом эпизоде, как в капле воды, отразилась важная проблема: если при борьбе с иноземным вторжением ополчение могло быть эффективным, то для целей экспансии (пусть даже направленной на возвращение утраченного) оно было не слишком пригодно.
Использование же войск иноземного строя поначалу также было не очень удачным: руководимые офицерами – иностранными наемниками, эти войска имели совсем иной запас прочности, что и продемонстрировала та же осада Смоленска в 1633–1634 гг. Иноземные офицеры были готовы рационально взвешивать шансы на победу, в случае, если шансы низки, – торговаться из-за условий сдачи, но не стоять насмерть в безнадежной ситуации. Поэтому когда неожиданно осажденным пришла подмога и лагерь М. Б. Шеина был осажден, именно иноземцы вынудили сдаться воеводу, не так давно прославившегося героической защитой того же самого Смоленска. В Москве же были в ходу иные критерии: судя Шеина по меркам ополчения, по меркам защиты от иноземного вторжения, здесь не признавали торговли с неприятелем, впоследствии дающей возможность взять верх в битве-реванше, как это случалось сплошь и рядом в плотно заселенной, переполненной центрами политической власти Европе. В результате М. Б. Шеин и А. Измайлов были после прибытия в столицу подвергнуты суду и казнены; суровым наказаниям подверглись и их приближенные. С. М. Соловьев замечает, подводя итоги «дела Шеина»: «Собравши войско и деньги, нанявши немцев, отправили под Смоленск воеводу, знаменитого защитою этого города; но защищать город и осаждать – две вещи разные; Шеин не успел голодом заставить сдаться Смоленск и скоро сам был осажден королем Владиславом; а тут положение его было совершенно иное, чем прежде в Смоленске: не говорим уже о том, что острожек его не был так укреплен и так выгодно поставлен, как Смоленск, так защищен от убийственных выстрелов Сковронковской батареи – прежде в Смоленске Шеин был окружен ратными людьми и гражданами, готовыми биться до смерти за священные интересы, а тут в острожке иноземцы дерзко нарушали в его глазах дисциплину, не хотели признавать над собою его власти, не хотели переносить голода, холода, требовали соглашений с неприятелем» (Соловьев V, 163).
Это суждение представляется весьма точным. Конечно, дело было не в том, что иноземцы хуже воевали или были менее стойкими – просто они были наемными профессионалами и требовали к себе другого отношения. Военный профессионализм имел в XVII в. также и отечественное лицо: многочисленное и влиятельное стрелецкое войско. Стрельцы образовывали достаточно мощную корпорацию, готовую зайти (достаточно вспомнить стрелецкие мятежи) весьма далеко в защите своих интересов. В том числе, если им казалось, что их недостаточно берегут в бою, они могли возвысить свой голос и против этого. В челобитной московских стрельцов Петру I с жалобами на тяжесть службы и просьбами об облегчении положения (около 12 июня 1698 г.), в частности, говорится: А в том же году, будучи под Азовым, умышлением еретика иноземца Францка Лефорта, чтоб благочестию великое препятие учинить, чин наш московских стрельцов, подвед под стену безвременно и ставя в самых нужных х крови местех, побито множество {…} А что мы, холопи твои, радея тебе, в. г., и всему православному христианству, город Азов говорили взять привалом, и то он отставил (Восстание 1698 г., 39–40). Как видно, московские стрельцы, как и иноземные наемники, совершенно не готовы были стоять насмерть и не считаться с потерями. И в том, и в другом случае мы имеем дело с профессионалами, для которых угроза жизни представляет собой важное рамочное условие их деятельности; следовательно, для них существуют определенные стандарты риска, за пределами которых последний кажется чрезмерным.
Представление о русском ратнике-ополченце как идеальном воине, стоящем насмерть, оставалось актуальным для тех ситуаций, когда неприятельские войска оказывались непосредственно у родных стен. Сразу за описанной выше катастрофой отряда М. Б. Шеина, когда герой недавнего прошлого не смог взять осажденный город и был вынужден пойти на унизительный компромисс, впоследствии стоивший ему головы, войско Владислава осадило крепость Белую, защитники которой, как известно, продемонстрировали вполне традиционный героизм и сорвали планы врага. Однако такие ситуации возникали нечасто. Зарождающаяся империя всё реже защищала свои владения и всё чаще предпринимала попытки экспансии и снаряжала военные экспедиции. По всей видимости, особого энтузиазма у потенциальных участников эти попытки не вызывали. Во всяком случае, в риторической практике конца XVII в. можно встретить завуалированные упреки, адресованные тем, кто не горел желанием с честью сложить свою голову.
Так, 14 марта 1687 г. архимандрит Игнатий (Римский-Корсаков) составляет «Слово благочестивому и христолюбивому российскому воинству…», в котором обращается к участникам первого Крымского похода с призывами храбро сражаться с «сопротивными агарянами». Он обильно ссылается на эпизоды библейской и, что очень важно, древнерусской истории, припоминает примеры воинской доблести предков. Обращает на себя внимание следующий пассаж:
Аще мнится вам трудность каковая, то убо в помощи божии, вся вам во благо поспешается, разсуждайте же себе сами: яко всегда мужем крепким и храбрым, прикрые, жестокие, трудные, тяжкие, едва постижныя вещи к сношению приличны быти.
Нетрудные же вещи малыя, легкия, недостойныя быти достоинства храбрых, и таковыя приличны суть лежебоком домашним не хотящым за православие и за врата дому изыти. Сие же глаголю, не о онех многочисленных, и неисчетных полцех, такожде ратоборцех, им же царское величество повелело есть в домех своих препочити: зане сих убо многочисленных российских полков, никто же в сем укорити возможет, но о тех, им же приличествовало бяше в нынешнем походе быти [302]. Тии же яко ре(ко)х лежебоки иже болезни себе не сущыя притвориша, помыслиша себе в сердце упокоение: истинно же рещи явное безсчестие.
Такожде от никакия честныя мужественныя и храбрыя вещи, не подобает храброму воину отдалятися страхом. Или величеством труда никаковою скорбию желание отводити от честнаго ратоборственнаго дела: и никаких бедствований, ради правды христианскиа, не подобает устрашатися (Литературные панегирики 1983, 151–152).
Совершенно очевидно, что многие состоявшиеся и несостоявшиеся участники Крымских походов были далеко не в восторге от перспективы терпеть лишения и опасности вдали от их родного крова и правдами и неправдами стремились уклониться от этого. Не случайно ритор обращается к темам священной истории или героического прошлого страны, чтобы напомнить адресатам: долг каждого члена социума – ополчаться на врагов. Однако именно в эту эпоху поведенческие модели начинают, если можно так выразиться, расслаиваться. Регулярные вызовы утрачивают свою универсальность: в частности, война более не воспринимается как универсальный вызов силам и способностям взрослого мужчины. А следовательно, многое меняется и в топике военного нарратива.
Если в более ранний период внимание сосредотачивалось на соответствии индивида идеальному образу воина и шире – мужчины, полноправного члена социума, то теперь важна способность к тем или иным действиям, проявленная в нужном месте и в нужное время. Важна констатация не модельности тех или иных действий, а их уместности и адекватности.
Приведем один показательный пример. В 1660 г. царь Алексей Михайлович пишет весьма примечательное письмо своему военачальнику князю Ю. А. Долгорукову. Письмо это (от 3 октября) имеет ярко выраженный назидательный характер: в обращении князь назван не Юрием, а Софронием, то есть по имени, полученному в крещении. В письме обсуждаются как духовные, так и светские вопросы. Интерес представляет рассуждение царя о правильной стрельбе и правильном поведении во время боя:
Да слух носитца, как скочили Поляки на Григорьев полк Тарбеева, и они выпалили не блиско {…} впредь накрепко приказывай, рабе Божий, полуполковником и полковником и началным людем рейтарским и рейтаром, чтобы отнюдь никоторой началной, ни рейтар, прежде полковничья указу, и ево самово стрелбы карабинной и пистонной, нихто по неприятеле не палил, а полковники бы, за помощию Божиею, стояли смело, и то есть за помощию Его Святою, да им же, начяльным, надобно крепко тое меру, в какову близость до себя и до полку своего неприятеля допустя, запалить, а не так что полковник или началные с своими ротами по неприятелю пропалят, а неприятели в них влипают, и то стояние и знатье худое и неприбылно {…} Тот прямой рейтар, что за помощию Божиею имеет сердце смелое и отымки от покрылян не смотрит. Таковым надобно быть рейтару и гусару и салдату, а отымка покрылная добре добро, и конечно надобно от тебя рейтаром и пешим, а им того помышлять и надеятца николи не надобно, для того, что смелее и усерднее перстьми своими, за помощию Божиею, в воинском деле промышляют и промысл свой всякой оказуют и устаивают против неприятеля крепче. Так же и пешим таковым же быть, за помощию Божиею, в смелстве и во усерд… надежну и из стройства не расходитца, а полковником и головам стрелецким надобно крепко знать тое меру, как велеть запалить (Письма Алексея Михайловича, 527–528).