В. П.) и за все их неисправление пред государем и за то, что королю городки многие позакладывал и поздовал и сам (явно речь идет о магистре Г. Кеттлере. — В. П.) х королю ездил и со всею землею прикладывался и против государевы рати помочь емлет и из Заморья наимует»[321].
Иван отнюдь не собирался делиться своей добычей с кем бы то ни было, и с Сигизмундом прежде всего, и о серьезности его намерений относительно «Ифлянтов» свидетельствует как состав самой рати, так и послужной список назначенных руководить ею воевод. Хотя структура рати и была обычной, пятиполковой (полки Большой, Правой и Левой рук, Передовой и Сторожевой), однако воевод в ней было не десять, как обычно (по два на каждый полк), а существенно больше — 17, да еще 2 воеводы при наряде и 2 с татарами. Под ними ходили ни много ни мало, а 70 голов, и отсюда можно предположить, что детей боярских в составе рати было около 7 тыс. «голов», а вместе с послужильцами — так и все 8–9 тыс. Добавим к этому казанских и служилых татар, стрельцов и казаков — и вполне возможно, что царская рать насчитывала около 14–16 тыс., а то и больше, «сабель и пищалей», не считая кошевых и прочих некомбатантов. Последние, кстати, при случае очень даже могли стать комбатантами. Курбский по привычке преувеличил, хотя и не так бессовестно, как ливонцы, численность русской рати — 30 тыс. конных и 10 тыс. стрельцов и казаков. Реннер же, по своему обыкновению, безбожно завысил численность русской рати — согласно его сведениям, московиты осадили Феллин 150-тыс. войском). Любопытно — Кеттлер в своем послании рижанам сообщал, что в осаде Феллина (куда, забегая вперед, отправился Мстиславский со своими полками) со стороны русских участвовало 100 орудий klein und gross, а более словоохотливый и любящий щегольнуть своими знаниями Реннер «расшифровал» его цифры. В своей хронике он написал, что у русских было 15 fuirmorser, 24 grave stucke an kartouwen und nothschlangen, не считая feltgeschutte. Достойный наряд, что и говорить, и тогда понятно, почему под началом нарядных воевод «ходили» 11 голов (кстати, Курбский в своей «истории» говорит о том, что у Мстиславского было «дел великих» «четыредесять» и прочих полсотни. Почти один в один совпадение с реннеровскими сведениями!)[322].
И буквально пара слов о командном составе — «большим» воеводой со своим набатом (тем самым, на помосте, возимом на 4 лошадях, с 8 барабанщиками, о котором писал английский посол и мемуарист Дж. Флетчер) был назначен «столп царства», родовитейший и опытный боярин князь И.Ф. Мстиславский (второй в боярской иерархии, а первый, боярин И.Д. Бельский, в это время с ратью из 5 полков с 10 воеводами и 46 головами стоял в Туле, а еще три полка с 7 воеводами, среди которых был 3-й в тогдашней русской военной иерархии князь М.И. Воротынский, стояли «в Поле»). В «товарищах» у него ходил боярин М.Я. Морозов, тот самый артиллерийский «эксперт», который руководил большим нарядом во время казанской эпопеи 1552 г. и только что, несколько месяцев назад, — командовал нарядом же при осаде и взятии Мариенбурга-Алыста. В списке воевод мы также видим князя П.И. Шуйского, героя нарвского взятия и летней кампании 1558 г. А.Д. Басманова, все того же Курбского, Алексея и Данилу Адашевых. Одним словом, это было нечто новое и необычное, чего еще Ливония не видела. Жаль только, летописец не сообщил, каков наказ был учинен царем и боярами Мстиславскому со товарищи, ограничившись стандартной фразой — «над Немцами воиною промышляти, как милосердный Бог помочь подаст и утвердит».
О том, что «тираническая кровавая собака» и «заклятый враг нашего и всего христианства» готовит новое наступление на Ливонию, «германы» догадывались еще весной. Одна только возросшая активность мелких русских отрядов, набегавших тот тут, то там на владения ордена и рижского архиепископа, говорила сама за себя, не говоря уже о поступавшей непрерывным потоком информации от ливонских доброхотов в Ругодиве и Юрьеве! Так, 22 апреля ратманы Ревеля получили от своих информаторов известия из Нарвы и Дерпта о том, что русские готовятся к вторжению, а 30 апреля пришло новое известие, что в Дерпт прибыло 6 тыс. русских и что русские наводят два моста через Эмбах[323]. Признаки надвигающейся бури были более чем явственны, но Ливонская конфедерация вступала в новую кампанию совершенно обессиленной внутренними распрями. Как писал Г.В. Форстен, «борьба партий, разъединенность и своекорыстие достигли в Ливонии крайних пределов; об общих действиях мало кто думал, и летописец ливонский (Реннер. — В. П.) прав, когда говорил, что не знает, кого считать за друга, кого за врага». Никто не хотел брать на себя ответственность и все обращали свой взор к Кеттлеру, а тот «враждовал с Фюрстенбергом, недоволен был и появлением Магнуса (брат датского короля Фридерика II. — В. П.) в Ливонии, сталкивался постоянно с Ревелем, Ригою и другими городами». К тому же Кеттлер явно был не из тех, кто «к ополчению дерзостен и за свое отечество стоятель», предпочитая битвам дипломатию и интриги. Так и сейчас, столкнувшись с такими трудностями, «без войска и денег, он (т. е. Кеттлер. — В. П.) обращался к Польше, Пруссии и германскому императору»[324].
Правда, толку от этих обращений было немного. Прусский герцог отделывался сочувствием (хотя, по правде говоря, серьезной помощи гибнущей Ливонии он оказать не мог ввиду ограниченности собственных ресурсов), император, убедившись в том, что его предложение о посредничестве в русской столице отвергнуты, занял по отношению к Москве открыто недружелюбную позицию, но конкретной военной помощи Кеттлеру, своему вассалу, оказать также был не в силах. Оставалась надежда, что король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд вмешается и защитит Ливонию, тем более что заключенный в 1559 г. договор с ливонцами его к этому обязывал.
Однако Сигизмунд, несмотря на все воззвания со стороны Кеттлера, который буквально бомбардировал и самого короля, и его вельмож посланиями с просьбами о помощи, не торопился ввязываться в конфликт. По словам белорусского историка А.Н. Янушкевича, для короля важнее всего было дальнейшее расширение зоны влияния его «панства» в Ливонии, и «на переговорах с ливонскими послами недвусмысленно намекалось, что более значительная военная помощь будет оказана только после размещения в их (ливонских. — В. П.) замках новых литовских гарнизонов»[325]. Медлительность Сигизмунда имела под собой серьезные основания — с одной стороны, пустая казна не позволяла ему не только нарастить веденный на территорию Юго-Восточной Ливонии ограниченный контингент литовских войск (а согласно договору, король обязался ввести в Ливонию 550 всадников и 500 пехотинцев-драбов), но и содержать уже имеющиеся роты, жолнеры которых, не получая обещанного жалованья и прочего содержания, разбегались. С другой стороны, королю было выгодно, чтобы московиты еще раз нажали на ливонцев, и тогда те станут в затянувшихся переговорах с Вильно более сговорчивыми (что, забегая вперед, собственно, и произошло). Наконец, Сигизмунд не хотел раньше времени прерывать перемирие (желая, чтобы это сделали московиты?), почему в секретной инструкции назначенным командовать «ограниченным контингентом» гетманам Я. Ходкевичу и Ю. Зиновьевичу предписывалось «не поддаваться на провокации», границу не переходить, на просьбы ливонцев помочь им в войне с московитами не отзываться и вообще делать все, чтобы «початку ку нарушенью перемирья абы люди его кролевской милости зъ себе не давали», почему «того панове гетманове пильно стеречи и росказывати мають стеречи всимъ его кролевской милости подданнымъ»[326].
Одним словом, как и в предыдущие годы, Кеттлеру и Вильгельму приходилось рассчитывать только на свои, совершенно немногочисленные и к тому же не слишком надежные силы. Так, ливонский хронист С. Хеннинг (настроенный по отношению к Кеттлеру апологетически) в своей хронике писал, что старый магистр В. фон Фюрстенберг поселился в дарованном ему Феллине, где и расположился со своими рыцарями и ротой кнехтов (согласно Реннеру — 250 чел.), а также с тяжелой и легкой орденской артиллерией. Средства на содержание своего двора и феллинского гарнизона он черпал с земель, прилегающих к Феллину, богатых и мало затронутых войной. Кеттлер же, продолжал Хеннинг, был вынужден довольствоваться оставшейся частью орденских владений, по большей части опустошенных и разоренных (и к тому же, согласно сведениям псковских летописей, «то же лето (7068/1560 г. — В. П.) было соухо, яровой хлеб не родился, присох бездожием…»[327]). Естественно, что он испытывал серьезнейшие проблемы с обеспечением нанятых немецких рейтар и ландскнехтов деньгами (полученные под залог замков литовские и прусские субсидии закончились быстро, а новых не предвиделось), провиантом и фуражом. В итоге часть наемников, не получая обещанного, отказалась дальше нести службу и, по словам Хеннинга, «свернув знамена, разбрелась в разные стороны, добавляя несчастий к бедствиям, окружившим отечество (Ливонию. — В. П.)…». К тому же, по словам секретаря Кеттлера, и на оставшихся рейтар и ландскнехтов было мало надежды — они могли взбунтоваться в любой момент (как это случилось, подчеркнул Хеннинг, потом в Феллине)[328]. Одним словом, ни Кеттлер, ни Фюрстенберг, ни Вильгельм, рижский архиепископ, не имели в своем распоряжении сил и средств, достаточных для того, чтобы защитить Ливонию от нового вторжения русских.
Итак, Ливония к продолжению боевых действий была не готова, чего не скажешь о «тираническом заклятом враге всего христианства». После Ильина дня (20 июля), записал псковский летописец, «пришъли воеводы, князь Иванъ Мстиславскои да князь Петръ Шоуискои, и иныя воеводы и шли к Вельяноу (Феллину. —