отношений с Литвой, рассчитывая привлечь ее к союзу против того же Крыма. Конечно, с современной точки зрения Иван поступил нехорошо, совершив вторжение на территорию соседнего государства, да еще и обставив его сугубо меркантильными соображениями. Но давайте посмотрим на ситуацию и с другой стороны. Разве Сигизмунд не вынашивал планы интеграции Ливонии в свои владения с начала 50-х гг.? Разве не он первым, сконцентрировав немалую армию и угрожая вторжением, шантажировал Фюрстенберга и ливонских ландсгерров и добился их согласия на выплату контрибуции, а потом милостиво согласился заменить ее направленным против Москвы союзом? И не этот ли союз стал одной из причин, по которой Иван Грозный решился изменить до того относительно миролюбивую позицию по отношению к конфедерации в целом и к ордену в частности на откровенно враждебную?
Между прочим, Иван Грозный обвинял польского короля и великого князя Литовского в том, что тот не любит воевать в открытую, а берет города «искрадом», тайком, изменой. И метод Сигизмунда, основанный на интригах, в ливонском случае проявился как никогда ярко. Напрашивается мысль, что Ягеллон, прекрасно зная о том, что Москве сейчас не до Ливонии, решил форсировать развитие событий[362] и, пользуясь благоприятным моментом, первым застолбить свои права на лучшую часть ливонского наследства. В самом деле, после того как в Казани к власти пришла «крымская» «партия», а Крым вышел из затянувшейся смуты, отношения между этими «юртами» и Москвой резко ухудшились и с конца 1530-х гг. они дефакто находились в состоянии необъявленной войны. Поход Сахиб-Гирея I на Москву в 1541 г. показал, что крымский «царь» настроен весьма агрессивно и серьезно, и в самой Москве в следующем году, судя по всему, одержала верх «партия» «войны» с басурманами, духовным вдохновителем которой был митрополит Макарий (который, кстати, как уже было отмечено выше, имел свои интересы в Ливонии). Литовский, а ливонский и подавно, вопросы были отложены в очень дальний ящик, чего не скажешь о «татарщине». Прежняя «толерантность» в отношениях между Москвой и татарами (в особенности с казанцами) была отложена в сторону, и война стала набирать обороты. При этом в русской столице ее позиционировали как «крестовый поход» в защиту «хрестьянства» против «бусурманства». И еще раз подчеркнем, что в результате всех этих событий восточное и южное направления в политике Москвы приняли в 40–50-х гг. первостепенное значение, тогда как западное и северо-западное — второстепенное. И вряд ли случайным было появление Ганса Шлитте в Москве в 1546 г. и попытки московской дипломатии заручиться поддержкой Римской империи в противостоянии с татарами, за спиной которых стояла могущественная Османская империя[363]. Кстати, Стамбулу на руку был долгоиграющий конфликт России с тем же Крымом, поскольку в таком случае перспективы русско-имперского союза, острием своим нацеленного на Турцию, становились более чем туманными.
Но вернемся к ливонской политике Сигизмунда Августа. Вынудив под угрозой применения силы принять Ливонскую конфедерации его условия мира, он тем самым только подал пример соседям, которым вовсе не хотелось отставать в столь увлекательном деле. Но при этом ловкий интриган Сигизмунд сумел, используя печатный станок, обыграть в свою пользу ситуацию, сложившуюся после вторжения русских войск в Ливонию. Проиграв на полях сражений, он выиграл другую войну — войну идеологическую. Москва предстала перед Европой агрессором, тогда как Сигизмунд — защитником христианских ценностей, при этом в качестве платы за свои услуги он прихватил едва ли не самый жирный кусок Ливонии с Ригой — крупным портом и важным торговым центром. Выходит, что под шумок Сигизмунд все же реализовал свой план — пусть и не весь целиком, и при этом остался еще и в существенном моральном выигрыше.
Между тем действия великого князя Литовского и короля Польши, похоже, застали Москву врасплох. Она не была готова к такому повороту событий. Действия русской дипломатии на северо-западном направлении после стремительного обострения конфликта вокруг ливонского наследства носят явно импровизационный характер, а уж в чем, в чем, а в импровизации Москва никогда не была сильна. И, успешно воюя мечом на поле битвы, она раз за разом уступала за столом переговоров. Ливонская война оказалась совершенно неподготовлена в дипломатическом плане (не были просчитаны шаги других заинтересованных сторон, не были найдены надежные союзники и пр.), и это косвенно подтверждает выдвинутый нами тезис, что Москве раздел Ливонии, во всяком случае здесь и сейчас, был не нужен. Слабая и бессильная Ливония была для Русского государства выгоднее, нежели расширение сферы влияния Великого княжества Литовского (вместе с Польшей) и Швеции. Напрашивается аналогия с началом Крымской войны 1853–1856 гг. — Николай I, введенный в заблуждение своими дипломатами, не сумел верно оценить ситуацию. Поторопившись же ввести свои войска в дунайские княжества, он запустил механизм большой войны, к которой оказался не готов ни технически, ни в каком-либо ином другом плане. И вот здесь встает вопрос о том, кто подсказал Ивану Грозному идею вмешаться в ливонские дела? Какую роль в этом сыграла «новгородская партия» при московском дворе (политический кругозор которой, если это ее рук дело, оказался недостаточно широким для того, чтобы предугадать дальнейший ход событий).
Не стоит забывать также и о роли субъективного фактора. Иван Грозный был слишком горяч и порывист и тем отличался и от своего отца, и от своего деда, не любивших совершать скоропалительные поступки и принимать поспешные решения. Иван IV, столкнувшись с нарастающим валом проблем (затянувшаяся война с татарами, которая, как оказалось, не имела перспектив, растущая напряженность в отношениях с Литвой, наметившиеся социальные проблемы, связанные с обозначившимися первыми признаками грядущего экономического кризиса[364], продолжающая острая политическая борьба при дворе и др.), попытался разом выйти из замкнутого круга, разрубив мечом гордиев узел. И это вместо того, чтобы, по примеру своих предков, искать иной, менее внешне эффектный, но более эффективный выход из растущих как снежный ком проблем. И это решение — пустить в дело ultima ratio regis — оказалось в конечном итоге роковым.
Но только ли для России решение принять самое непосредственное участие в разделе ливонского наследства имело далеко идущие негативные последствия? Здесь на память приходит сюжет из античной мифологии. Совершив свои подвиги и покидая город Калидон с молодой женой Деянирой, древнегреческий герой Геракл, по словам мифолога Аполлодора, «подошел к реке Эвену, на берегу которой сидел кентавр Несс, перевозивший путников за плату, заявляя, что право перевоза он получил от богов за присущую ему справедливость. Геракл сам переправился через реку, Деяниру же отдал Нессу, чтобы он перевез ее за плату на другой берег. Но последний, переправляя Деяниру, попытался ее изнасиловать. Когда она закричала, Геракл услышал ее крик и выстрелил из лука в вышедшего из воды Несса, попав ему прямо в сердце. Умирающий Несс подозвал к себе Деяниру и сказал ей, что если она хочет иметь средство, которое сохранит ей любовь Геракла, то пусть она смешает семя, которое он пролил на землю, с кровью, вытекшей из раны, которую он получил от стрелы Геракла. Деянира так и поступила…». Конец этой истории был печален и для Деяниры, и для Геракла. Заподозрив мужа в неверности, Деянира решила испробовать совет Несса и пропитала Гераклов хитон кентавровой смесью. Яд лернейской гидры (которым Геракл смазал свои стрелы) начал действовать, и Геракл, обезумев от страданий, взошел на костер. Деянира же, узнав о том, что она сотворила, совершила самоубийство… Какое отношение имеет эта античная история к нашей? На наш взгляд, самое непосредственное. Ливонское наследство стало своего рода «нессовой рубашкой» для тех, кто пытался примерить его на себя. Начнем с Москвы. В самом начале мы уже приводили мнение британского историка Дж. Хоскинга, и оно, на наш взгляд, как нельзя лучше отражает то положение, в котором оказалось молодое Русское государство, надорвавшееся в оказавшейся непосильной для него борьбе сразу на несколько фронтов. Полностью залечить раны, полученные в этой борьбе, не удалось, и спустя двадцать с небольшим лет Россия погрузилась в пучину Смуты, едва не поставившей точку в короткой на тот момент ее истории. И вряд ли стоит сомневаться, что корни Смуты уходят в том числе и в Войну за ливонское наследство. И потом, уже при новой династии, при Романовых, попытки овладеть ливонским наследством дорого обошлись России. Алексей Михайлович, увлекшись идеей обретения «Вифлянской земли», позволил Речи Посполитой пережить «Потоп» и с новыми силами продолжить борьбу за Украину. Андрусовское перемирие, поставившее точку в 13-летней войне России и Речи Посполитой, в итоге оставляет двойственное впечатление — да, Москва победила Варшаву и сумела отобрать у нее Левобережье, но победа эта досталась чрезвычайно дорогой ценой. Сын Алексея Михайловича Петр сумел в конце концов завоевать Эстляндию и Лифляндию, но заплатил за это цену еще большую, чем его отец, обескровив до синевы доставшуюся ему в наследство державу.
Теперь обратимся к Великому княжеству Литовскому. И здесь мы видим картину даже худшую, чем предыдущая. В самом деле, ввязавшись в войну с Москвой (отвергнув предложения Ивана подписать вечный мир в обмен на взаимный отказ от территориальных претензий и заключение союза о совместной борьбе против татарской и, в перспективе, вероятно, турецкой агрессии с сохранением положения uti possidentis на момент заключения соглашения), Сигизмунд II внезапно (sic!) осознал, что у Литвы нет сил, чтобы на равных бороться с Москвой. Оказалось, что ее силы были литовской правящей элитой сильно недооценены — Русское государство смогло в течение нескольких лет вести войну на двух фронтах сразу, и вести ее успешно! Как результат — вопреки упорному сопротивлению немалой части литовской правящей элиты на свет появилась Люблинская уния 1569 г., итогом которой стало фактическое прекращение существования Великого княжества Литовского как субъекта европейской (или, если хотите, мировой) политики. Утратив немалую часть своих прежних владений и став объектом культурной и политической экспансии со стороны Польши, в новом двуедином государстве очень скоро Литва стала ведомым партнером, способность которого оказывать влияние на внутреннюю и внешнюю политику Речи Посполитой была сведена к минимуму.