[481]. В данном случае, однако, как раз и произошло «дальнейшее развитие», о чем автор неоднозначно повествует во введении, приводя многочисленные примеры идеи трактовки учеными, литераторами, общественными деятелями разных стран, уровней и эпох, объединенных неравнодушием к судьбе России.
Думается, что идея Третьего Рима, или – в историографической интерпретации – Москвы – Третьего Рима, поистине бессмертна для России. Ибо, несмотря на всю свою конкретику и кажущуюся религиозную узость (идея богоизбранности Руси – русского народа как единственного хранящего чистоту православия, Руси, которая пребудет истинным центром христианства до скончания веков), она универсальна в своей исторической значимости. Эта универсальность не зависит от научных изысков и кажущихся бесспорными фундаментальных доказательств. Напротив, она будет и впредь варьировать в научном осознании и в публицистических толкованиях, особенно в эпоху переосмысления общественных ценностей.
Настоящая работа представляет собой попытку осмысления в рамках идееобразующей концепции Третьего Рима российской официальной символики, усиленной в последней четверти XVIII–XIX в. монархически-религиозной атрибутикой. Автор исходит из того факта, что вышеназванная теория никогда не была государственной в официальном смысле этого слова. Однако и российские монархи, и общественные деятели обращались к ней, модифицируя в нужном (чаще всего политическом) ракурсе на протяжении столетий и вплоть до сегодняшнего дня.
В настоящее время она «пущена в обиход» радетелями возвеличивания русского патриотического духа: «…Россия может – и должна – вспомнить свой исконный уклад, вглядевшись в собственный незамутненный лик. И твердо понять, что только ей под силу вновь сделаться Третьим Римом и что четвертому Риму не бывать»[482]. Задействована она и в новом национал-большевизме, названа в числе его глобальных «утверждений» («древняя традиция, национальная культура, возврат к идеалам и ценностям древней русской доктрины “Москва – Третий Рим”»[483]).
Как составная часть, о чем можно судить по последним публикациям в прессе, она входит в трактовку заявленной сегодня властями «русской национальной идеи», ставшей одной из центральных тем отечественной публицистики. Многие отождествляют ее с имперской идеей, другие рассматривают в культурно-социальном аспекте[484], третьи включают в религиозно-философский контекст[485].
Современные споры о русской идее мало чем отличаются от споров столетней давности. Так же как и в современных философских построениях, в контекст русской идеи вплеталась формула «Москва – Третий Рим», в частности в виде «византизма» К. Н. Леонтьева, Ф. И. Тютчева, судеб Константинополя Ф. М. Достоевского, Н. Я. Данилевского и др. «Византийский дух, Византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь Великорусский общественный организм»[486], – писал Леонтьев. Однако тот же Леонтьев в «византизме» вполне четко просматривает монархическую основу: «С какой бы стороны мы ни взглянули на Великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что Византизм, т. е. церковь и царь, прямо или косвенно, но во всяком случае глубоко, проникают в самые недра нашего общественного организма»[487]. Аналогичную позицию наблюдаем позднее у Н. А. Бердяева, который полагал, что неизбежно русское религиозное призвание связывается с силой и величием русского государства, русского царя[488], и у других авторов начала XX в., обращавшихся к концепции Третьего Рима[489].
Россия, как показали философы русского послеоктябрьского зарубежья Н. А. Бердяев, В. В. Зеньковский, Г. П. Федотов и др., не только не осуществила свое «религиозное призвание быть носительницей и хранительницей истинного христианства, православия, но и вошла в эпоху кризиса веры»[490].
«Духовный провал идеи Москвы как Третьего Рима», о котором писал Н. А. Бердяев, таким образом, способствовал (сам в то же время являясь следствием) формированию властных идей, политических доктрин, основанных на приоритете и абсолютной законности самодержавной власти.
«Царизм наш, – пишет К. Леонтьев, – столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием Православия, под влиянием Византийских идей, Византийской культуры»[491]. И тут же абсолютно справедливо выдвигает следующее положение, детализированное советскими историками: «Даже все почти большие бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, т. е. того же родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше государственное величие. Бунт Стеньки Разина не устоял, как только его люди убедились, что Государь не согласен с их атаманом… Пугачев был умнее, чтобы бороться против правительства Екатерины… он обманул народ, он воспользовался легитимизмом великорусским…»[492]. Действительно, Пугачев во многих указах повторяет мысль: «Точно верьте: в начале Бог, а потом на земле я сам, властительный ваш государь»[493].
До нас дошли атрибуты делопроизводства восставших пугачевцев. Это печати – первые в России памятники подобного рода, составляющие «продукцию» восставшего народа[494]. В отличие от альтернативных правительственным эмблемам и гербам знаков восставших крестьян в Западной Европе, уже в XV–XVI вв. использовавших вполне самобытную символику вплоть до написания слова «свобода» на знамени[495], символы и знаки Пугачева, именовавшего себя Петром III, выдержаны в сугубо монархических принципах. Для Пугачева были вырезаны несколько печатей с двуглавым российским орлом, однако наиболее значимой являлась та, оттиск которой несет погрудное изображение Петра III в военном мундире с орденской лентой через плечо, идентичное изображению на серебряных монетах – рублевиках. Легенда также напоминает монетную, однако содержание ее вполне определенное, отличающееся от монетной надписи: «ПЕТРА: III: Б: М: ИМПЕРАТОРА: КАРУНА» («Петра III Божьей милостью императора корона», корона – королевство, правительство, государство). Претенциозное изображение и легенда свидетельствовали, что печать была не столько элементом делопроизводства, сколько обязательным «государственным» атрибутом, показывающим, что Пугачев – Петр III обладает реальной государственной властью.
В отечественной исторической литературе бытует вполне устоявшееся мнение: Пугачевский бунт с ощутимыми попытками его предводителя занять место императора Петра Федоровича настолько испугал Екатерину II, что она резко усилила централизацию управления государством. Правительственный указ от 7 ноября 1775 г., озаглавленный «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи», ввел новое, более компактное административное деление России и создал наряду с губернскими и уездными городские органы управления. Реформа продолжалась 10 лет и завершилась опубликованием в 1785 г. Жалованных грамот дворянству, а также городам. В ходе реформы в массовом и обязательном порядке в России вводились городские гербы.
В виде внешнего оформления третьего сословия в европейских государствах городской герб в это время уже не выступал, к гербам во многих странах относились как к анахронизму, а через несколько лет во Франции был принят закон, по которому владельцы гербов даже подвергались штрафу[496]. Почему же просвещенная правительница России пошла на этот шаг?
Синхронность внедрения городского символа и действий, направленных на укрепление существующего общественно-политического строя, усиление диктатуры дворянства на местах, когда фактически власть в городе передавалась представителям дворянства, но не горожан («новые действительно городские учреждения получили по Городовому положению 1785 г. очень и очень скромную долю самостоятельности»[497]), позволяют охарактеризовать действия российского правительства по введению городских гербов как организованный в масштабах государства камуфляж, прикрывающий абсолютистско-дворянскую сущность провозглашенного Екатериной II городского самоуправления. Ибо в том, как создавался в России в 1775–1785 гг. институт городского герба (массовость законодательных актов, подчеркивание необходимости оформления уже существовавшего герба, например в прибалтийских городах, особым пожалованием Екатерины; изготовление каждому городу жалованной грамоты с красочным гербом, обязательность городских печатей с соответствующим символом и т. д.), заметен внешний эффект, нарочитость, помпезность. Кроме того, Екатерина показала себя еще и продолжательницей петровских – не свершенных им – идей: введения городского самоуправления, изображения городских гербов на печатях городских судебных мест и городских знаменах; таким образом, она как бы возродила извечные государственные идеи.
Одновременно она воплотила (тоже как камуфляж) еще одну старую идею – «греческий проект», целью которого было якобы восстановление «древней Греческой империи» с центром в Константинополе, а внук императрицы Константин «предназначался» в правители этой «Греческой империи». Эллинофильство в 80-е гг. XVIII в. насаждалось в России: при дворе возникла мода на все греческое – имена, язык, костюмы, спектакли; город Екатеринослав предполагалось построить по типу Афин, как центр наук и искусств, со зданиями в классическом стиле; в России открывались греческие училища и т. д. В одном из них – Греческом корпусе – обучался отец Ф. И. Тютчева, впоследствии одного из самых ярых идеологов «Великой Греко-Российской Восточной Державы»