[578]. Красная площадь, как далее вспоминает она, была действительно красной от знамен в «дни свободы», в марте 1917 г.
Древко красного стяга было вложено в бронзовую руку князя Пожарского, а на полотнище выделялась надпись: «Утро свободы сияет светлым днем». Красными стягами был украшен и памятник А. С. Пушкину, у подножия которого на отдельном плакате были написаны стихи Пушкина: «Товарищ, верь…»[579]. Таким образом, красные флаги в первые месяцы Февральской революции служили символами освобождения от царизма, отречения от старого мира, символами республики для разных слоев населения России. Судя по лозунгам, начертанным на красных полотнищах («Вся власть Советам!», «Да здравствует социализм!»), по изображениям на них рабочего с молотом и другими орудиями труда[580], идеи власти Советов, идеи социалистической республики широко соотносились с общедемократической символикой в виде красных стягов. Поэтому большевикам при утверждении одного из основных символов государственного суверенитета не пришлось «узурпировать» красный флаг, как об этом пишут некоторые авторы, ибо это был символ их борьбы, о чем и заявил Я. М. Свердлов на заседании ВЦИК 8 апреля 1918 г., где утверждался Декрет о флаге Российской республики, назвав его национальным[581].
Правда, менее чем через месяц советское руководство в «Первомайском обращении ВЦИК к трудовым массам всех стран, всем Советам, всем, всем и за границу» значительно расширило роль красного знамени, подчеркнув его глобальность: «Мы сделали своим государственным знаменем боевое знамя рабочих всех стран – красное знамя. Под нашим знаменем соберутся пролетарии всех стран. Под наше красное знамя зовем мы всех угнетенных. Под наше знамя – все, кому дороги интересы рабочего класса!»[582].
Подобная глобальная значимость красного знамени в качестве символа мировой революции, распространении ее «пожара» на другие страны обусловила, по-видимому, и значимость для большевиков красного цвета как символа этого «пожара». В результате красный цвет сам по себе становится символом не столько борьбы, сколько новой жизни, нового государства, нового быта. Он господствует в Советской республике и визуально (красные косынки, красные галстуки; известно изображение конного воина в буденовке, поражающего мечом дракона наподобие Георгия Победоносца, который представлен исключительно в красном цвете, и т. д.), и вербально, присутствуя в определениях и названиях: Красная армия, Красный Октябрь, красный субботник, духи «Красная Москва», завод «Красный Титан», газета «Красная мысль» и т. д.[583] Пародийно звучат сейчас стихи поэта Н. Асеева, однако написаны они были в 1920 г. явно с самыми искренними чувствами: «Красные зори, Красный восход, Красные речи у Красных ворот и красный на площади Красной народ»[584]. Постепенно «красные» начали ассоциироваться с целым народом, с определениями «советский», «ленинско-сталинский» и с другими аналогичными, но, как правило, политическими понятиями. Этот цвет превалировал вплоть до начала 90-х гг. XX в., прежде всего в праздничном убранстве советских городов, затем, потеряв значимость политического символа, он потерял и государственную значимость, превратившись в сугубо военный[585].
Эйфория свободы, охватившая русское общество после отречения монарха, отразилась в специфическом художественном изображении действительности, где уместными казались символы, аллегории, аналогии. Это прежде всего сюжеты русской истории, вдохновлявшие на подвиги и военные деяния, «старые», «вечные» символы – святые (особой популярностью пользовался святой Георгий – воин, «святой полководец Георгий на белом крылатом коне»[586]), богатыри-победители (акварели Билибина, Шарлеманя на обложке журнала «Лукоморье»), аллегорические фигуры России в виде прекрасной женщины (например, акварель О. Шарлеманя, где Россия изображена в виде женской фигуры в кокошнике с мечом-крестом в правой руке и с белым храмом – в левой[587], или акварель Н. Гончаровой – Sancta Sophia в виде крылатой фигуры с поднятым синим мечом и с нимбом над головой на фоне белого храма с золотыми куполами[588]).
Показателен выпуск жетонов с изображением женщины, разрывающей цепи, и надписью: «25 февраля 1917 года – Порвалась цепь великая» (хранится в Отделе нумизматики ГИМа, 9352/кп – 761153).
Но кроме того, использовались восходящие к античности символы крылатой Свободы, Победы – с лавровым венком, Справедливости – с весами, Изобилия – в виде рога с цветами и плодами и т. д. Обычно употребление этих эмблем после февраля 1917 г. рассматривается как подражание искусству Франции эпохи буржуазной революции, художественные и вербальные знаки которой были известны в России задолго до 1917 г.[589] Действительно, символы таких абстрактных понятий, как Свобода, Братство, Равенство, Республика, разрабатывались многими скульпторами и художниками революционной Франции, а центральной являлась фигура молодой женщины с соответствующими атрибутами (предметы вооружения) в руках или окруженная ими[590]. Триумфальные арки в античном стиле, алтари в виде огромных площадок, к которым вели широкие лестницы в сопровождении античных барельефов и надписей со словами «Народ», «Закон», «Отечество», «Конституция», в начале революции – изображение единения трех классов в виде трех фигур: дворянина, буржуа и рабочего, бьющих молотами по наковальне, аллегорическое изображение французской конституции в виде античных фигур с насаженными на пики революционными эмблемами: петухом, фригийским колпаком (аллегорический эстамп Прюдона) и т. д.[591] – все эти символы грядущего свободного мира приветствовались народом революционной Франции. Многие эмблемы, используемые в период революции XVIII в., имели античные корни, например петух – «вестник солнца и духовного возрождения», который являлся в Древней Греции атрибутом и спутником многих богов, а во Франции он пришелся кстати еще из-за игры латинских слов, где «галлус» означает не только «петух», но и «галл» – древнее название жителей Франции. Фригийский колпак, который традиционно был красным и соотносился с древнегреческими героями, был принят Французской революцией как символ самопожертвования[592]. Иногда из Древнего мира заимствовались эмблемы, казалось бы, не связанные напрямую с революционной событийностью, однако им придавалось соответствующее моменту значение, и они становились атрибутами революции. Так, дуб, который когда-то произрастал в дремучих галльских лесах и который римляне посвящали Юпитеру, использовав ветви для венков героям, французские республиканцы избрали в качестве почитаемого покровителя свободы и гражданских добродетелей. После казни Людовика XVI в 1793 г. в Париже на площади Свободы был посажен Дуб Федерации, или Дерево Свободы[593].
Оценивая созданные в эпоху Французской революции эмблемы, обряды, символы, специалисты подчеркивают: «… в 1789 году речь шла не о какой-то “стилистической” реформе, а о попытках, иногда спонтанных, но чаще сознательных, создавать целостную систему знаков, которая бы заменила старую королевскую»[594].
Российское общество после февраля 1917 г. вдохновлялось идеями буржуазной революции во Франции, не только распевая «Марсельезу». Уже в начале апреля можно было прочитать статьи, призывающие художников следовать примеру «великого сценографа революции» Ж. – Л. Давида и революционного романтика П. – П. Прюдона, чьи произведения отражали «дух свободы» и в чьем творчестве ярко выразилось поклонение античным формам, тенденция к простоте и вместе с тем к романтике[595]. В то же время в печати появлялись протестные статьи, где отмечался «печальный опыт революционной Франции». Речь идет о полемике между А. Н. Бенуа и А. В. Амфитеатровым. Последний в статье «Идол самодержавия» призывал «убрать с глаз народных» памятник Николаю I на Исаакиевской площади. В ответной статье «О памятниках», напечатанной в июле 1917 г., Бенуа решительно протестовал против подобных действий: «Перечисленные формулы эти уже пленили не раз людей революционно настроенных. В дни Великой Французской революции по милости их были низвергнуты и перелиты в пушки сотни шедевров…». Последующие его слова звучат на редкость современно: «Если далее мы бы сделали обзор вообще всем памятникам на свете, то увидели бы, что последовательное применение принципа “политической морали” в вопросе об их сохранении или удалении привело бы Европу к ужасающему художественному разорению»[596].
Временное правительство, однако, не создало какой-либо системы новых знаков, которая заменила бы царскую, как это было во Франции в 1789–1794 гг. Утвердив (вследствие острой необходимости заверения финансовых документов) 21 марта 1917 г. печать с изображением двуглавого орла, лишенного властных атрибутов[597], вопрос о гербе и флаге нового государства оно оставило «в стадии решения». Как бы Юридическое совещание при Временном правительстве ни муссировало вопросы о гербе и флаге, сколько бы вариантов герба республики, кстати, включавших очень часто «демократического» (без атрибутов царской власти) двуглавого орла, оно ни рассматривало, Временное правительство откладывало официальное введение символов государственного суверенитета до Учредительного собрания. В то же время оно считало двуглавого орла своим знаком, поместив его на ассигнациях достоинством 250 и 1000 рублей