– Вы обвиняетесь в шпионаже и предстанете перед генералом Кауфманом для допроса. Вы подумаете, стоит ли дальше играть роль сумасшедшего. Следуйте за мной.
Я сошел с дрожек и последовал за ним. Не было смысла помышлять о побеге, потому что из дома вышли несколько солдат, и двое из них шли рядом, а другой позади меня. Так мы и вошли в нечто вроде караульного помещения. Это была комната небольшого размера, без ковра, а главная мебель состояла из большого стола и нескольких стульев. Стол стоял в дальней части комнаты, а перед ним сидел генерал и младший из офицеров по левую сторону от него. Вошедший со мной офицер, которого, как я потом узнал, звали полковник Потоский, сел справа от генерала, и у каждого из них были какие-то письменные принадлежности. Меня пригласили занять место перед триумвиратом, двое солдат стояли на страже рядом со мной, и военный трибунал, а таковым он и был, начался.
– Ваше имя? – спросил полковник Потоский.
Я назвал свое имя полностью и адрес в Лондоне, и генерал сделал запись об этом в журнале.
– Какие у вас есть документы? Положите их на стол.
Так случилось, что перед тем, как покинуть свои покои, я надел новый фрак и жилет, и в результате у меня не было при себе ни одного документа. Как я тосковал по оставленному плащу, ведь в нем были письма со штемпелями, которые могли бы подтвердить мой рассказ. Я вывернул карманы и нашел нож, зубочистку, серебряный пенал, пару носовых платков, пару перчаток, два шиллинга серебром и четыре пени.
Офицеры записали все это и многозначительно переглянулись между собой.
Тут поднялся большой переполох, в суматохе которого я воспользовался возможностью положить вещи обратно в карманы. Несколько всадников подъехали к дому галопом, крича и громко разговаривая. Несколько человек выбежали из дома. Около минуты снаружи царила суматоха, а затем вошел еще один офицер, весь забрызганный грязью, за ним пять или шесть солдат, также забрызганных грязью, и тащили за собой огромного туркомана с разорванным в клочья платьем, связанными сзади руками и такой обильной кровью из раны на голове, что его длинные черные волосы слиплись от крови.
Генерал и два других офицера за столом встали и заговорили по-русски, причем в очень возбужденном тоне, с офицером, который вошел с пленником, причем пленник постоянно прерывал их, несмотря на своих охранников, громкими проклятиями и угрозами, произносимыми, насколько я мог судить, на его родном языке. Наконец генерал отдал какой-то приказ, и заключенного, который яростно сопротивлялся и говорил еще более неистово, чем прежде, выволокли из комнаты, оставив за ним на полу капли крови. Затем офицеры вернулись на свои места, последний из них занял место рядом с полковником Потоским и очень пытливо посмотрел на меня. И военный трибунал возобновился.
– Теперь, сэр, – сказал полковник Потоский, – объясните, как вы здесь оказались, и позвольте мне сказать вам, что ваша жизнь зависит от того, насколько правдивым будет ваше объяснение. Не говорите слишком быстро, так как мне приходиться записывать то, что вы говорите.
На мгновение я заколебался. Было совершенно невозможно, чтобы они поверили в мою историю. Но я был готов к этому. И, кроме того, что еще я мог сказать? Это была правда, и ее можно было легко проверить, если бы они телеграфировали в Лондон. Итак, в основном в надежде возбудить их любопытство, чтобы побудить их телеграфировать в Лондон, я рассказал им историю, которую уже поведал читателю. Осмелюсь сказать, что я рассказал ее более подробно, ибо, как говорит доктор Джонсон, приближение смерти имеет тенденцию сильно концентрировать ум. Полковник Потоский записывал все, что я говорил, прерывая меня лишь изредка, когда у него возникали сомнения в точном эквиваленте моих слов на языке, на котором он писал, или когда он переводил для пользы генерала, чье знание английского было весьма несовершенным. В конце я убедительно попросил их телеграфировать моей тете, Вентворту, господам Брауну и Джонсу и некоторым другим. Когда я закончил говорить, члены суда несколько минут совещались по-русски, но, судя по их лицам и тону их голосов, я не ожидал ничего хорошего. Затем полковник Потоский сказал мне:
– Я не знаю, что делать. Вы слишком умны, или, возможно, недостаточно умны. Ваша попытка сойти за сумасшедшего провалилась, потому что ваша история слишком последовательна.
– Но, – вскричал я, – ради Бога, телеграфируйте…
– Прекратите этот вздор, сэр, – прервал Потоский сердитым голосом. – Где средсва сделать то, что вы просите? И если бы мы были настолько глупы, чтобы телеграфировать вашим сообщникам в Англии, неужели вы думаете, что мы поверили бы их словам о такой истории, как вы рассказали? Мы чрезвычайно обязаны вам и вашим друзьям в Англии за ту оценку, которую вы дали нашим сведениям, и мы смиренно надеемся, что ваша судьба покажет, насколько мы благодарны вам за это. А теперь ступайте, через час или два вас отправят с отчетом об этом расследовании в Кизил-Арват. Генерал Тургенев, офицер, который в настоящее время командует войсками в Туркестане, ознакомится с отчетом завтра, и, если он не поверит в историю, которую вы нам рассказали, а это вряд ли, вас повесят в течение дня, потому что мы не тратим порох и пули на шпионов. Тем не менее, я хотел бы сделать вам одно предложение. Как бы низко мы ни опустились в шкале интеллекта, мы не равнодушны к преимуществам торговли, и если вам есть что продать, например, любую информацию, которая может быть нам полезна, мы, возможно, отдадим за нее вашу жизнь; ваша свобода – это, конечно, другое дело. Но помните, что в этих краях не принято торговаться, и как только вы попадете в руки палачей, с вами будет покончено. Вы должны извинить нас, если, учитывая возможность того, что вы поступите так же, как и многие другие, а именно, подумаете о том, что лучше сделать, и купите свою жизнь полным признанием, мы примем меры, чтобы помешать вам продолжать ваши, несомненно, очень ловкие изыскания.
Здесь он сделал небольшую паузу. До этого момента он говорил тоном, в котором смешались сарказм и приказ. Затем с улыбкой и очень умным выражением лица он добавил в знакомой, но располагающей манере:
– В конце концов, что толку заниматься каким-либо делом, если не делать его от всего сердца? Вы верно служили англичанам до сих пор. Вероятность воны обернулась против вас. Это не ваша вина, а их. Почему бы не послужить отныне нам? Мы заплатим не хуже, а может быть, и лучше. Ну, что скажете? Выкупите вы свою жизнь или нет?
Я не ответил, потому что мне нечего было сказать в ответ на его речь, и еще потому что я был слишком поглощен огромным вопросом, который был передо мной поставлен, чтобы думать о какой-либо обычной форме общения. Полагая, несомненно, что я обсуждаю этот вопрос с самим собой и что вскоре я буду в более податливом настроении, он сказал:
– Прекрасно. На сегодня суд с вами закончил. В будущем любые предложения должны исходить от вас. Но помните, что мы здесь довольно суровые.
Он сделал жест и что-то сказал охранникам обо мне, а я вышел из комнаты, желая хоть что-то сказать, но не в силах этого сделать. Я ничего не запомнил, пока не обнаружил, что сижу на стуле в камере, а охранник гасит лампу. Затем он закрыл и дважды запер дверь, и все затихло. В камере была тусклая лампа, стул, на котором я сидел, зарешеченное окно, маленький, но крепкий стол, и больше ничего. Было также особое чувство, какого я никогда не испытывал прежде, чувство, которое сначала было похоже на новое ощущение и как таковое просто обескураживало, чувство, которое постепенно становилось гнетущим, все более и более тягостным, а затем ужасным – ужасным в том смысле, который я не могу даже описать. Это было чувство заключения, лишения свободы – чувство столь же неописуемое, но столь же реальное и более ужасное, чем голод или жажда. Я сравниваю его с голодом или жаждой, потому что на основе этого опыта я подумал, что это должно быть шестое чувство, о существовании которого намекает Локк, хотя он не называет и не описывает его. Это ужасное болезненное, леденящее чувство потери свободы, которое могут знать только те, кто его испытал, навалилось на меня, когда я смотрел на каменные стены, окружавшие меня. Мои покои, Флит-стрит, Стрэнд, Пэлл-Мэлл – свобода бродить, где хочу, и вдруг это! Таковы были мои мысли или видения, когда я метался, как загнанный в клетку зверь, вокруг адского логова. Почему заключенные убегают из тюрьмы, когда их наверняка схватят и посадят в тюрьму на более долгий срок? Почему? Я мог бы объяснить вам это тогда. Я бы рискнул вечным заключением ради одного часа на открытой дороге или в поле, где я должен был быть свободен. "Это одна из глубоких психологических истин, – говорит покойный мистер Милль, – которой мир обязан Гоббсу, что все наше сознание состоит из различий". Я думаю, что так оно и есть. Только те, кто познал тюремное заключение, могут знать, что такое свобода, и, вероятно, нет в мире страны, где значение свободы осознавалось бы в меньшей степени, чем в самой свободной Англии. Во всяком случае, в период, о котором я говорю, я думал именно о заключении, а не о смерти, возможно, потому, что я действительно испытал заключение, в то время как смерть еще не предстала в осязаемой форме.
Звуки шагов вывели меня из чувства изоляции, которое я могу описать только как ощущение бессильной жажды раствориться или прорваться сквозь стены вокруг меня, ключ повернулся в замке двери с самым музыкальным звуком, который я когда-либо слышал, дверь открылась, и вошел офицер, который ехал за мной до станции. Я поднялся со стула, на котором сидел, но он махнул мне рукой, чтобы я сел обратно, и, закрыв дверь, занял место за столом. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина, с черными волосами, черной бородой и усами и довольно добродушным, хотя и решительным лицом.
Капитан Омаров, как я узнал по имени и званию, говорил по-английски не так бегло, как полковник Потоский, тем не менее он говорил достаточно хорошо, чтобы быть совершенно понятным, и я не буду утруждать читателя его солецизмами. В очень свободной и непринужденной манере он начал разговор, сказав.