Обо всем этом узнал лишь один келейник его.
Вообще, точно предчувствуя, что век его будет недолог, он спешил делать добро, спешил наполнить жизнь свою подвигами.
Он постоянно помнил неизбежный час смерти и со слезами готовился к нему. Во время принесения бескровной Жертвы он обыкновенно заливался слезами.
Келейник, приходивший к нему с докладом об утренних и вечерних богослужениях, заставал его всегда молящимся. При всяком бое часов, отбивавшем умчавшийся в вечность час, святитель произносил молитву, молиться которою советовал и другим. Она и называется доселе ежечасной молитвой святителя Иоасафа Белгородского, и многие ее творят. Вот слова этой молитвы:
«Буди благословен день и час, в онь же Господь мой Иисус Христос мене ради родися, распятие претерпе и смерти пострада. О Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, в час смерти моея приими дух раба Твоего в странствии суща, молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен еси во веки веков, аминь».
Можно думать, что епископ заранее знал время своей кончины.
В последний год жизни он отправился на родину и не раз говорил, что уж не вернется в Белгород. Он приказал устроить при Троицком соборе каменный склеп и назначил окончить его к осени (он скончался в начале зимы).
В мае он отслужил в соборе последнюю литургию и простился с паствой, прося у всех простить его за невольные его прегрешения и разрешив всех, кто его обидел.
Выезжая из города, он еще раз повторил, что его больше не увидит.
Граждане провожали его до той горы, у подошвы которой стоит город. Выйдя из экипажа, он обернулся лицом к городу и благословил его. На это самом месте чрез полгода встречали его гроб.
Старый отец епископа Иоасафа, Андрей Дмитриевич, в то время разделил свое имущество между сыновьями и жил в маленькой келье, которую построил в лесу, недалеко от Прилук. К семье он приезжал по большим праздникам, чтоб вместе с нею бывать в церкви. Ожидая сына, он тоже приехал в При луки.
Уважая сан епископа, он хотел встретить сына со знаками величайшего уважения, но не хотел унизить и отцовское свое достоинство.
Когда подъехала карета, везшая Иоасафа, отец, подойдя к ней, как бы нечаянно уронил свою трость на землю и, доставая ее, поклонился сыну в ноги. Епископ понял хитрость отца и, со слезами бросившись к нему, сам поднял трость.
Отец и сын долго говорили в уединенной комнате, где всегда останавливался отец, и не раз Иоасаф ходил в его лесное уединение.
В это последнее свое свидание с родными он еще раз выказал свою бесценную ревность к Церкви.
В одном из имений его родителей они устраивали домашнюю церковь, и придел этого храма, уже освященного, оставался недостроенным и без крыши. Узнав об этом, святитель строго заметил им, что они заботятся об удобствах своего жилья, а о храме не думают, и вынудил у них обещание поскорее достроить придел.
В другой раз, войдя во время проскомидии в храм, куда просфоры доставлялись из дома его родителей, он заметил, что они испечены, хотя и из пшеничной, но не белой, как следует, а темной муки. Он запретил священнику продолжать литургию и, взяв просфору, показал ее матери и жене брата, строго порицая такое нерадение.
Возвратившись домой, он побывал в Лубенском монастыре. Уже в пределах своей епархии, в селе Грайвороне, он сильно заболел предсмертной болезнью своею, продолжавшеюся более двух месяцев.
Кроме келейников, за ним ходили брат его – бригадир Андрей Горленко – и сестра, бывшая замужем за полковником Квиткою. Сестре своей святитель рассказал в это время кое-что из своей жизни. Своим келейникам он предрек все ожидающие их главные обстоятельства их жизни.
Он почил 10 декабря 1754 года 49 лет отроду.
В час его смерти Исайя, игумен Хотмыжского монастыря, лежащего недалеко от Грайворона, видел во сне, что он со святителем Иоасафом стоит в Белгороде у окна, и святитель, указывая ему на восходящее, ярко сияющее солнце, говорит: «Как солнце сие ясно, так светло предстал я в час сей престолу Божию».
Игумен, проснувшись, заметил время своего сна и послал немедля в Грайворон узнать о здоровье святителя. Посланный вернулся с ответом, что святитель скончался в тот самый час, который заметил игумен.
Родные святителя были немедленно извещены о его кончине. Вся семья отправилась к старику-отцу, чтобы приготовить его к этой вести.
Но Андрей Дмитриевич, прежде чем они заговорили, сказал: «Знаю, что вы пришли ко мне с известием о смерти сына моего Иоасафа. Но я это узнал прежде вас: 10 декабря вечером мне был голос: “Сын твой скончался”. В волнении старик замолчал, потом промолвил: “Умер он, умерла с ним и молитва”».
И здесь вдруг припомнил он таинственное явление Богоматери: как в небе видел он Ее и пред Нею молящегося сына, которого ангел накрывал святительскою мантиею. Он тогда же забыл это видение и теперь, чрез сорок лет, с чрезвычайною яркостью припомнил его и рассказал о нем семье.
Когда на той горе, с которой в августе Иоасаф благословлял город, произошла встреча возвращавшегося во гробе епископа, вопли бедных, которым он тайно помогал, заглушали церковное пение.
Денег после святителя осталось 70 или 80 копеек медью, и консистория запрашивала Синод, на что хоронить его. Было предписано взять 300 рублей из запасных сумм архиерейского дома.
Тело святителя до половины февраля оставалось в соборе открытым и не погребенным в ожидании архиерея для похорон.
Еще никто в городе не знал, кто будет отпевать его, как святитель явился во сне трем лицам и сказал: «Козлович очень медлит с погребением».
Впоследствии выяснилось, что на погребение был послан Переяславский епископ Иоанн Козлович, который задержался из-за сильного разлива вод.
Святитель погребен был в устроенном по его воле склепе Троицкого собора. По его завещанию, на средства его брата устроен был там алтарь и служились заупокойные обедни.
Прошло два года после смерти его, и несколько человек соборного причта, уверенные в праведности святителя, потихоньку открыли его гроб. Хотя в воздухе склепа было сыро, тело святителя, лицо, одежда, гроб – все найдено было совершенно целым без малейших признаков тления, лицо было вполне сходно с его портретами.
Быстро распространился о том слух, к могиле стали сбираться больные, и произошло много случаев исцеления.
В монастыре ведется запись продолжающихся и поныне знамений у нетленного тела святителя Иоасафа Белгородского.
Святитель Иоасаф имел вид постнический, немного суровый. У него были темно-серые острые глаза, седые волосы и еле заметная борода. Он изображается большею частью в архиерейском полном облачении, держащим в одной руке жезл. Другая рука благословляет или держит крест.
Глава VII
Екатерина II. Архиереи-великороссы. Отобрание в казну монастырских имений. Монастырские штаты. Протесты
Екатерина II, вступившая на престол после кратковременного царствования своего супруга, племянника и преемника императрицы Елисаветы Петровны, не отличалась особой набожностью. Вместе с другом своим Вольтером и другими модными руководителями тогдашней мысли она признавала в религии главным образом политическое значение – именно род узды для народа. Лишенная искреннего религиозного чувства, она в то же время исполняла все требования наружного благочестия. Она не позволяла в своем присутствии говорить против религии, восхищалась проповедями Платона, целовала у духовенства руки, шла иногда в крестных ходах, бывала у Троицы, настаивала на том, чтоб присутствовать при положении в новую раку мощей свт. Дмитрия Ростовского.
При императрице Екатерине утвердилось возвышение на иерархические ступени лиц из великорусских монахов, начавшееся еще при императрице Елисавете, тогда как раньше архиереев назначали в основном из малороссов. Малороссы, воспитанные преимущественно на латинских богословах, невольно перенимали у них некоторые клерикальные воззрения по отношению к Церкви и к государству и после
Феофана Прокоповича не выставили ни одного пособника мирской власти. Между тем Московская академия и епархиальные великорусские семинарии стали быстро совершенствоваться и, раньше руководимые киевскими монахами, теперь имели собственных руководителей из своих же выучеников, людей свежих, живых, даровитых. Образовалось сословие великорусских просвещенных монахов, которое, в противовес киевским, императрица сочувственно поддерживала, выдвигая представителей его на иерархические посты.
Первый из великороссов, еще при Елисавете (говорят, что переданная выше проделка Троицкого архимандрита-малоросса, желавшего оклеветать пред императрицею великороссов, сильно повредила южным монахам в ее мнении) выдвинулся Димитрий Сеченов, достигший важной митрополии Новгородской.
Затем стал возвышаться Гедеон Криновский. Родом из Казани, он провел первые годы самостоятельной деятельности, служа учителем Казанской семинарии, и имел там неприятности. Предание говорит, что ректор-малоросс расправился с ним весьма патриархально: несмотря на его монашество, приказал высечь его розгами. В Москве его приютила Московская академия. Здесь он обратил на себя внимание своими проповедями. Чрез И.И. Шувалова императрица Елисавета, любившая послушать хорошую проповедь, узнала о нем; его пригласили раз сказать проповедь при Дворе, и он сделал это так успешно, что был назначен придворным проповедником. Это первый великорусский проповедник.
Чуждый риторичности киевских проповедников, их вычурности, манерности в мыслях и в слоге, ясный, простой, всем доступный, черпавший доказательства не из силлогизмов, а из сердца слушателей, Гедеон приятно поразил современное ему общество.
Радостно было также слушателям слышать чисто русскую речь там, где раньше всегда раздавался сильный хохлацкий акцент. Гедеон, сверх всего, обладал прекрасною дикциею, и митрополит Платон отзывается, что «он столь приятно и сладостно произносил слова свои, что слушатели бывали как бы вне себя и боялись, чтоб он не перестал говорить». Посвященный скоро в архимандриты, сделанный членом Синода, он был назначен архимандритом Троице-Сергиевой Лавры, продолжая жить по преимуществу в Петербурге и сохраняя до кончины Елисаветы звание придворного проповедника. Гедеон, испытавший на себе тяжелую руку малороссов, не мог, конечно, не относиться к ним враждебно. Вознесенный мирскою властью, он был всецело ей предан, а вел себя как вельможа, что позволяло ему богатство Лавры. Носил по моде того времени шелковые башмаки и чулки, на башмаках бриллиантовые пряжки в 10 тысяч рублей; гардероб его с шелковыми и бархатными рясами занимал целую комнату. О нем говаривали: «Гедон нажил мильон».