Так прошли все годы семинарского курса. Затем в жизни его, как лучшего воспитанника, следовали учительство и монашество, к которому он всегда чувствовал внутреннее призвание, и обычные передвижки по учительским и монашеским степеням до архимандритства и семинарской ректуры (в Тверской семинарии). Он стал иметь достаток, мог вызвать к себе на житие бедную сестру, которая доселе кормилась в Короцке поденной работой, нанимаясь у обывателей мыть полы. Но, поднявшись на такую служебную высоту, молодой архимандрит не забыл, как другие его собратья, своей прежней жизни, остался таким же, каким был в семинарии, человеком простым, другом народа, горячо симпатизирующим жизни бедных простолюдинов, прибежищем всех голодных и холодных. Его шесть книг «об истинном христианстве», которые остались памятником его богословского преподавания в Тверской семинарии, показывают, что его прямой, здравый и практический ум не был порабощен и испорчен господствовавшей тогда в богословии схоластикой, не приучился к пустой игре в одну диалектику. Каждая страница этих книг свидетельствует, что он менее всего склонен был показывать разные фокусы богословской диалектики и всегда имел в виду лишь выяснить взятую для изучения богословскую мысль по разуму Православной Церкви, выяснить как можно короче, доступнее для всех, даже самых простых слушателей, и, кроме того, сделать эту мысль началом для их жизни и деятельности. Следы такого направления богословской науки мы замечаем у всех ученых великороссов того времени, старавшихся оживить богословие после вредного для него влияния мертвящего духа киевской схоластики; но никто в этом случае не превзошел еще св. Тихона. Замечательно, что, имея в виду религиозное образование народа, он едва ли не первый из наших церковных деятелей пришел к мысли о необходимости перевести Священное Писание на общедоступный русский язык и даже приступил к этому труду, но скоро оставил его, убоявшись соблазна для тех, которые привыкли к славянскому переводу.
Великороссы только лишь начали тогда подниматься на высшие церковные места. Димитрий Сеченов, общий их покровитель, заметил Тихона и в 1761 году сделал его своим викарием.
Смиренный архимандрит не думал попасть на высокий пост епископства – мечтой его было выстроить себе скромную келью в монастыре и уединиться в ней для аскетических подвигов, отказавшись и от тех должностей, какие он нес по управлению семинарией в монастыре. Он со слезами расстался со своею тверской) братиею и поехал в Петербург, на посвящение.
В Новгороде его с немалым смущением ждали его товарищи, которые некогда смеялись над его нищетой, а теперь, будучи на разных церковных местах, вдруг попали к нему под начальство, со смущением ждала также облагодетельствованная им сестра.
Но когда он прибыл, все увидели, что он нимало не изменился от почестей, остался тем же простым и незлобивым. На епископстве его заметила сама Екатерина, тогда озабоченная замещением важнейших иерархических должностей новыми людьми из великороссов ввиду готовившихся церковных реформ; и на другой же год по восшествии своем на Российский престол указала дать ему самостоятельную епископскую кафедру в Воронеже.
Первой его заботой здесь было завести училищные курсы для бедных детей духовенства, образовать само духовенство, поднять его из унижения, в каком оно находилось в этом диком крае, и возвысить уровень его нравственного развития.
Это был в высшей степени добрый и общедоступный архиерей, совершенно чуждый вельможного духа, успевший связать себя с духовенством какими-то сердечными, почти семейными узами. Он первый из наших иерархов требовал от своих консистористов и других епархиальных чинов, чтобы они уважали духовное лицо как служителя храма Божиего и в самых судных делах обращались со священнослужителями с подобающим почтением. Задолго до правительственных указов, старавшихся смягчить суровый характер епархиальной администрации, в Воронежской епархии уже вовсе не слышно было о прежних суровых и унизительных наказаниях духовенства.
Святитель Тихон относился к духовенству не как владыка, а как старший брат, разделяющий с ним интересы одного и того же священного служения; в самих наказаниях виновным священнослужителям сквозь начальственные распоряжения видим глубоко человечное любовное отношение к павшему собрату. Есть предания, как, лишив недостойного священнослужителя места, добрый святитель потом делался постоянным отцом и благодетелем как его, так и всего его семейства.
В то же время он с большой энергией старался защитить духовенство от своеволия казацких начальств и разных светских сильных лиц. Таким же сердечным характером отличалось его отношение к пастве. Для возвышения нравственно-религиозного образования народа он ввел в своей епархии оказывание катехизических поучений и сам часто говорил поучения и издавал сочинения для народа.
Не ограничиваясь этим, он являлся сам в дома горожан, когда требовалось его утешение, наставление, пастырское участие в обстоятельствах частной их жизни.
В притоны бедности, в тюрьмы он ходил в рясе простого монаха, с утешением и богатою милостыней, на которую тратил все свое личное достояние.
Проводя подвижническую жизнь, необыкновенно строгий к себе, он был столько же снисходителен к другим, отличался моралью, принимавшей в расчет все человеческие слабости, без духа ритористической обрядности, в которую по самой природе своей склонен впадать аскетизм.
Он говаривал иногда, что если бы он управлял монастырем, то лучше бы благословил престарелым и немощным монахам для несения трудов употреблять скоромную пищу, а хмельного пития вовсе не вкушать.
Кротость и смирение его не знали пределов. Горячий от природы и нервный от болезни, он умел до того проникнуться христианскими добродетелями, что до земли кланялся своим келейникам, если видел, что они оскорбились как-нибудь его замечанием; обидевшего его – первый начинал умолять: «Простите меня ради Бога, что я ввел вас в искушение».
Раз в одном доме он стал опровергать одного дворянина, щеголявшего при нем идеями модной философии XVIII века, и при всей кротости своей речи опровергал его так метко, что тот вышел из себя и ударил его по щеке. Смиренный святитель тут же пал ему в ноги и просил у него прощения – это так поразило обидчика, что он расплакался и с тех сделался хорошим христианином.
Простой народ видел в нем отца и заступника пред сильными мира. Он любил беседовать с ними об их нуждах, с опытным знанием их быта вникал в самые мелкие обстоятельства их жизни, и никто не уходил от него без утешения, совета, а иногда – значительного материального пособия. Он не давал себе отдыха от дел, коих всегда много у подобных людей: до обеда имел дело с епархиальными бумагами и толпой просителей, после обеда до полуночи писал свои поучения и пастырские увещевания к духовенству и народу*
Несмотря на молодость, он с тридцати лет вступил на епархию: выдержал только четыре с половиной года этой неутомимой жизни и до того расстроил свое здоровье, что должен был проситься на покой. В своих прошениях об увольнении он представлял, что не может заниматься делами как должно и сколько должно и потому боится страшного ответа за удержание места своего, но неизбежно должен попускать упущения по болезни.
Св. Синод уволил его на жительство в Задонский монастырь, с пенсией 400 рублей в год. Но, удалившись, он стал думать, что мало сделал для Церкви и общества. Предаваясь монашеским подвигам, св. Тихон в уединении своей кельи продолжал свое общественное служение.
В его жизни как бы воскресло древнее цветущее монашество, так хорошо умевшее соединять аскетизм с общественной деятельностью. В задонской келье написана была большая часть сочинений учительного и народного святителя и множество келейных писем к разным лицам. Она сделалась источником просвещения христианского для обширного круга.
К келье этой стекался народ из далеких окрестностей, чтобы получить благословение и наставление святого человека. Как некогда древние пустынники, он был миротворцем между окрестными помещиками, заступником крестьян пред их жестокими господами, ходатаем за безвинно осужденных на суде в Задонске и в Ельце. Все, что давали ему знакомые на его потребу, он раздавал неимущим, так что после смерти его у него нашли только образа, книги, несколько никуда не годных вещей из домашнего скарба и 14 рублей денег, которые он не успел раздать. Жизнь его в монастыре, впрочем, относится к истории современного ему монашества, где она занимает собой самую светлую страницу.
В других епархиях с самого начала царствования Екатерины тоже повеяло новым духом.
Несколько позднее свт. Тихона, в 1769 году, посвящен был во епископы его бывший школьный товарищ и друг Симон Лагов и до конца XVIII столетия святительстовал сначала в Костромской, потом в Рязанской епархиях. Воспитанные в одной и той же семинарии под руководством общего покровителя Димитрия Сеченова, вместе в один день (в Лазареву субботу 1758 года) по его благословению постриженные, долгое время вместе служившие при Новгородской семинарии, святители Тихон и Симон отличались многими сходными чертами характера.
Биография Симона описывает его святительскую деятельность и дух его управления в чертах иногда дословно одинаковых с житием святителя Тихона.
И у того и у другого видим ту же заботливость о просвещении народа и духовенства, о возвышении нравственного уровня и общественного положения последнего, ту же неутомимую деятельность, ту же почти благостность, выражавшуюся в отеческих отношениях к подчиненным, в простоте обращения с ними, в щедрой благотворительности всем нуждавшимся и тому подобное.
Как и Тихон, Симон избегал суровых наказаний и нередко старался по необходимости смягчать строгость благотворительностью к наказанному. Так же любил он общаться с простыми и бедными людьми, являться к ним в рясе простого монаха, неузнанным, для личной помощи в беде и скудости, ходатайствовать за них перед властями, мирить ссорящихся и прочее.