В особом деле («Дальний Восток»), переданном мною в Пражский архив в конце 1934 года, имеется моя записка о том, как состоялась моя поездка на Дальний Восток (зимой 1924 г.) по поручению Великого князя Николая Николаевича, и мой доклад (черновик) об этой поездке, представленный Великому князю. В настоящих же воспоминаниях я хочу, не касаясь задачи, на меня возложенной, и ее выполнения, изложить в краткой форме мои путевые впечатления и передать то, что я видел и слышал во время моей поездки, пользуясь тем, что у меня сохранились кой-какие заметки.
В Сан-Франциско, откуда уже надо было начать морское путешествие, я решил ехать из Нью-Йорка по северной дороге через Чикаго, хотя, как мне говорили, южная дорога была бы более интересна по своей живописности.
Остановился я на северном пути, чтобы пересечь Соединенные Штаты, потому, что, при одинаковой стоимости переезда, я, выбирая этот путь, мог повидать в Чикаго моего сына Сергея, который был в университете около этого города.
От Нью-Йорка до Чикаго в скорых поездах были вагоны со спальными местами и с сидячими. Классов в поездах нет: класс один и все вагоны совершенно одинаковые. В вагонах с сидячими местами на каждой скамейке помещается два пассажира, а в вагонах со спальными местами на каждой как бы двухместной скамейке помещается один пассажир. Проход в вагонах – посередине, а по бокам прохода как бы открытые отделения с двухместными скамейками одна против другой. В вагонах с сидячими местами в таких отделениях сидят четыре человека, а в вагонах со спальными местами сидят два человека один против другого. В спальных вагонах на ночь сдвигают нижние сиденья и поднимают спинки диванов; получаются две широкие постели одна над другой; их застилают и сверху опускают занавески. Пассажиры раздеваются на своих койках за занавеской и спят, отделенные занавеской от прохода. Иногда только, во время вечернего раздевания и утреннего вставания, видны по временам появляющиеся ноги не могущих справиться со своим туалетом мужчины и дамы.
Путешествия по американским железным дорогам очень дороги. Бедные люди не разъездятся. Но хотя и дорого, но считается демократично: классов нет, все равны. В скорых же поездах, пересекающих страну (в северном направлении от Чикаго до Сан-Франциско), все вагоны спальные и поезда, как я дальше пишу, чрезвычайно роскошны. Билет от Нью-Йорка до Сан-Франциско через Чикаго стоил 125 долларов.
Из Нью-Йорка я выехал вечером 18 октября 1924 года. Утром 19 октября был в Чикаго. Мой сын встретил меня на вокзале. Сдав вещи на хранение и узнав, что поезд на Сан-Франциско отходит вечером, я с сыном отправились в город.
Весь день мы провели в городе. Сын мне показывал местные достопримечательности, и мы завтракали и обедали в каком-то скромном ресторане.
Чикаго очень похож на Нью-Йорк и интереса во мне не возбудил: те же небоскребы, кругом те же фабрики и заводы, та же сутолока, тот же стук и гром.
На вокзале узнал, что в поезде по дороге в Сан-Франциско и в последнем надо расплачиваться не бумажными долларами, а металлическими, серебряными; что это является обязательным для района западной части Северо-Американских Соединенных Штатов. Наменял 50 долларов, большую часть которых пришлось поместить в чемодан, так как они представляли для кармана слишком большой груз. Каждый доллар в диаметре несколько больше наших прежних серебряных рублей и значительно толще. По весу, вероятно, равняется двум прежним русским серебряным рублям; проба, по-видимому, была одинаковая.
Переезд от Чикаго до Сан-Франциско
К вечеру я очень устал и с удовольствием водворился в поезд, сверкавший огнями и чистотой. По отходе поезда (около 10 часов вечера) я сейчас же забрался в приготовленную постель и заснул как убитый.
В 8 часов утра меня разбудил негр-служитель и принес вычищенное платье и ботинки. Одевшись, я пошел в умывальную комнату, устроенную в конце вагона (в одном конце вагона была умывальная комната для мужчин, а в другом для дам). В умывальной комнате оказалось четыре умывальника и отдельно повешенные зеркала для бритья. Из этой же комнаты можно было попасть в имевшиеся два W.C. Все очень чисто и очень удобно.
Когда я вернулся к своему месту в вагоне, постель еще не была прибрана, и негр-служитель сказал, что постели убираются там в то время, когда пассажиры идут в вагон-ресторан или по особому указанию пассажиров.
Вагоны были громадными пульмановскими, каких я еще никогда не видел; по концам вагонов, кроме уборных, было еще по одному купе на двух человек, за получение коих требовалась особая, довольно значительная доплата.
Поезд был чрезвычайно комфортабельно и роскошно устроен. Был особый вагон с ванными. Большой вагон-ресторан. Последний вагон был оборудован как курительная и читальня. Была довольно большая библиотека; сзади последнего вагона имелась большая открытая по сторонам площадка с креслами; с этой площадки (как бы балкона) можно было любоваться окрестностями.
Во всех вагонах были устроены в коридорах особые резервуары с питьевой (ледяной) водой. Лед накладывался в особые холодильники через отверстия на крышах несколько раз в день при остановках на станциях. Служители-негры целый день обходили вагоны и отовсюду стирали пыль и чистили щетками платье и обувь пассажиров. Вообще же безукоризненно выдрессированные и очень чисто одетые служители производили очень хорошее впечатление.
Кормили в вагоне-ресторане хорошо и брали сравнительно недорого. Завтрак стоил один доллар, обед – полтора доллара, утренний кофе с легким утренним завтраком – один доллар.
От Чикаго на запад в полосе примерно в 75—100 верст кругом были видны дымящиеся трубы различных заводов и фабрик. Получалось впечатление как бы сплошного фабричного района. Я наблюдал только начало этой полосы по освещенным окнам заводов и фабрик. О ширине этой полосы и о том, что она действительно является фабричным районом, мне говорил один из моих спутников по вагону.
Когда я проснулся 20 октября, то никаких фабрик и заводов не было видно. По сторонам дороги тянулись сплошные поля. Всюду видны были разбросанные среди полей и небольших рощ фермы. Мне сказали, что в этом районе сеется главным образом пшеница и кукуруза.
Больших городов по пути не было. Поезд останавливался на станциях около маленьких городков, которые, как мне объяснили, обслуживают разбросанные кругом фермы. Городки эти соединены шоссейными дорогами с фермами и имеют в своих магазинах все необходимое для ферм, а фермы доставляют в эти городки свои продукты.
В городках имеются электрические станции, подающие энергию на фермы, имеются элеваторы для хлеба. Как мне объяснили, обыкновенно имеется два элеватора: один казенный, данного штата, а другой частный. На казенный принимается хлеб с выплатой вперед только части стоимости хлеба, а окончательный расчет производится после продажи хлеба с элеватора; за хлеб же, сдаваемый на частный элеватор, деньги уплачиваются за весь хлеб полностью, но по ставке более низкой, чем можно рассчитывать получить, сдавая хлеб на казенные элеваторы.
Со второй половины дня 21 октября стали попадаться большие пространства совершенно не обработанной земли, а затем пропали все признаки сельскохозяйственной культуры. Кругом тянулись необозримые пространства степей-прерий; кой-где, около небольших станций, я видал небольшие поселки и загоны для скота; видал и несколько больших стад скота. Явно, что это резервуар еще не обработанной земли, который служит пастбищами для скота.
В ночь на 22 октября мы перевалили через Скалистые горы (в этом районе, по-видимому, невысокие). Проезжали ночью, и я не видел ни гор, ни окрестностей. 22 октября мы пересекали громадные солончаковые пространства, являющиеся прекрасными пастбищами для овец. По сторонам дороги было видно много больших отар овец.
Во второй половине дня 22 октября мы пересекли громадные соляные озера. Железная дорога шла по сплошному свайному мосту, очень невысоко возвышавшемуся над водой. Кругом, насколько хватало глаз, видна была сплошная вода. Наш крымский Сиваш – жалкое озерко по сравнению с этим Соленым Озером. Каких размеров (какого протяжения) этот свайный мост – не знаю, но поезд шел больше часа.
23 октября пейзаж резко изменился. Поезд шел по холмистой местности, появилась зелень, появились сады. Мы приближались к горам Сьерра-Невада, за которыми уже тянулась Калифорния. Кругом было очень красиво.
Горы мы пересекли ночью; я их не видел. Но мне говорили, что они в этом месте невысоки.
Утром 24-го мы подошли к заливу, огибающему Сан-Франциско с севера и востока. Тогда еще не существовало железнодорожного моста через этот водный перешеек, и поезд был передан на другой берег при помощи громадного парохода-парома.
Сан-Франциско
Около полудня 24 октября я прибыл в Сан-Франциско. С вокзала поехал в рекомендованный мне русский пансион и сразу попал в «российскую обстановку».
Вечер я провел один в отведенной мне комнате в пансионе (несмотря на попытки хозяина пансиона, русского офицера, увлечь меня в общую гостиную, где, по-видимому, собрались многие из постояльцев пансиона) и отошел от впечатлений железнодорожного путешествия. А путешествие это (в четыре дня пересечены Соединенные Штаты с востока на запад) произвело на меня действительно сильное впечатление. Грубо получалась такая схема: восточная полоса, примерно в 200 верст ширины; зона фабричная; далее идет широчайшая зона высокой сельскохозяйственной культуры; затем громадная полоса запасной целины (еще нетронутой земли), дающая в будущем возможность расширить сельскохозяйственную зону, а пока служащую для разведения скота; потом солончаковая зона для овцеводства; затем опять культурная зона сельского хозяйства; полосы фруктовых садов и виноградников. Наконец, к морю – опять фабричные оазисы. Получалось впечатление колоссального богатства и громадной мощи.
25 октября я посетил нескольких русских военных, которых я знал раньше, а обедал у местного священника отца Владимира Саковича, к которому меня просил зайти митрополит Платон перед моим отъездом из Нью-Йорка.
Отец Владимир Сакович пригласил на обед еще нескольких русских (я их почти всех знал раньше), и я в очень уютной обстановке провел вечер. По рассказам собравшихся я вынес впечатление, что в Сан-Франциско русские жили более сплоченно и более дружно, чем то, что мне приходилось наблюдать в Нью-Йорке.
Наперебой мне рассказывали о масонском съезде в Сан-Франциско осенью 1923 года и о торжественной процессии масонов, которая тогда прошла по всем главным улицам Сан-Франциско. Россиян поразили различные колесницы разных масонских лож с их эмблемами и группами сопровождавших колесницы масонов в парадных масонских костюмах.
Мне рассказывали, что была колесница ордена Великого востока, на которой якобы развевался плакат с указанием, что Великий Мастер ложи направлял в свое время течение французской Великой революции.
26 и 27 октября я посвятил осмотру Сан-Франциско, приобретению билета на проезд в Иокогаму и на все необходимые формальности.
Сан-Франциско мне понравился. Город с красивыми по архитектуре зданиями, много зелени. Нет той сутолоки и грома, которые делают жизнь в Нью-Йорке очень неприятной. В городском парке в Сан-Франциско имеется очень большое озеро, на котором есть островки и местами заросли камыша. Охота на этом озере воспрещается, и на нем во все времена года очень много диких уток, а во время перелетов, говорят, прямо черно от уток. Периодически на берегах этого озера городом, как мне говорили, устраиваются своеобразные празднества: по вечерам на берегах собираются девушки в театральных и балетных костюмах и под музыку танцуют с гирляндами цветов и переплетаются в танцах в различные фигуры.
Озеро на берегах освещается бенгальскими огнями, устраиваются фейерверки, и озеро освещается по разным направлениям сильными прожекторами. Тучи уток снимаются с озера, как ошалевшие летают по всем направлениям и кружатся над танцующими.
Картина, как говорят, получается действительно фееричная. Я пожалел, что за время моего пребывания в Сан-Франциско такого праздника не было.
Выполняя нужные формальности перед отъездом из Сан-Франциско, я чуть не попался из-за одной из них: дело в том, что при выезде из Америки билет на пароход можно получить только представив удостоверение, что все требуемые налоги в Америке уплачены. Мне сказали в Нью-Йорке, что так как я нигде не служу и доходов не имею, то мне без всяких затруднений выдадут удостоверение, что с меня никакого налога и не полагается.
27 октября, прежде чем брать билет на пароход, отходивший из Сан-Франциско в Иокогаму 28 октября и на который я был уже записан, я пошел в финансовый отдел таможни. Там меня выслушали и сказали: «Вы не житель Сан-Франциско, а приехали из Нью-Йорка; мы не знаем, правду ли вы говорите или нет, и не можем верить простому вашему заявлению; вы должны получить такое удостоверение не от нас, а в Нью-Йорке». Сказав это, чиновник отказался от дальнейших разговоров. Я был просто убит и не знал, что мне и делать.
В конце концов выручил меня содержатель пансиона, в котором я остановился (кажется, бывший полковник). Его хорошо знали в Сан-Франциско, он поручился за меня, и я получил пропуск. Взял билет 2-го класса на японский пароход «Sibiria Maru» и 28 октября вышел на нем в море. До Иокогамы переход был в шестнадцать или восемнадцать дней, хорошо не помню.
Переход от Сан-Франциско до Иокогамы
На этой линии пароходы вообще намного менее быстроходные, чем между Америкой и Европой; кроме того, «мой» пароход оказался особым тихоходом. На переходе должна была быть только одна остановка, ровно на полпути: на Сандвичевых островах в Гонолулу. Острова эти принадлежат Северо-Американским Соединенным Штатам и представляются для них чрезвычайно необходимыми и важными на случай вооруженного столкновения с Японией. Они явились бы в этом случае выдвинутой вперед базой, на которую мог бы опираться (базироваться) флот. Находящиеся около Японии Манильские острова такой базой, конечно, служить и не могли бы: Япония их захватила бы немедленно после начала военных действий. Этим объясняется, почему Соединенные Штаты сознательно отказались от владения Манильскими островами (полученными ими от Испании после испано-американской войны) и предоставили им несколько лет тому назад полную автономию.
В течение всего перехода море было гладкое как зеркало, погода стояла удивительно хорошая. Пароход «Sibiria Maru» оказался сравнительно небольшим, всего 10 тысяч тонн. Помещение 2-го класса было довольно скромное, но удобное и вполне чистое. Пассажиров было всего человек 40, из них 10—12 были японцы, а все остальные, кроме меня и одной дамы, американцы. Дама оказалась русской, женой бывшего помощника военного агента в Японии Осипова; возвращалась она к мужу в Токио, прожив с детьми в Сан-Франциско, кажется, около двух лет. Это возвращение не послужило на счастье чете: он за время отсутствия жены успел в кого-то влюбиться. Когда жена вернулась – потребовал развода; она отказала, и он вскоре после этого застрелился.
Но возвращаюсь к моему путешествию. Пассажиры оказались тихими, и никто друг другу не мешал. Кормили вполне прилично, причем было два стола: японские блюда и европейский стол. Европейцам предлагали питаться или с японцами, или в своей компании. Один только американец питался с японцами и ел, как они, палочками. Я попробовал по-японски приготовленный рис со всевозможными пряными приправами и сырую рыбу. Рис мне не особенно понравился, а рыба мне очень напомнила нашу семгу, и я несколько раз ее ел.
Большую часть времени я проводил на палубе. Кроме иногда большого количества летучих рыбок, мы ничего интересного не встречали.
В противоположность нашей тихой жизни во 2-м классе, в 1-м классе, по-видимому, проводили время очень бурно. Там ехала довольно большая группа каких-то танцовщиц, направлявшихся через Японию и Гонконг в Австралию. Они, видимо, взбудоражили всех пассажиров 1-го класса, и слышно было, как все они бурно веселятся.
Перед завтраком эти танцовщицы в полуголом виде появлялись в разных местах парохода – по пути к бассейну и оттуда. Стоял визг и крик.
В одно чудное солнечное утро пароход подошел к Гонолулу. Город Гонолулу расположен на острове того же названия, входящем в группу Сандвичевых островов, принадлежащих Северо-Американским Соединенным Штатам. Как я уже сказал, Сандвичевы острова, лежащие на полпути между Америкой и Японией, являются для американского флота передовой базой в случае войны с Японией.
Город Гонолулу, когда мы к нему подходили, мне напомнил Ялту: такая же открытая бухта, такой же «белый» город, раскинутый вокруг бухты амфитеатром на покрытых зеленью скатах гор.
В течение всего года погода и температура одна: наш крымский апрель; только ежедневно, с перерывами в полтора-два часа, падает теплый, мелкий дождик (как из пульверизатора), который никого не стесняет и никому не мешает. Погода райская, зелень очень богатая.
Богатые американцы приезжают на Сандвичевы острова (преимущественно на Гонолулу, где все устроено очень культурно) проводить два-три месяца. Многие американцы имеют собственные дачи; много есть дач и для сдачи внаем.
Пароход должен был стоять в Гонолулу с утра до позднего вечера: надо было принять много груза в Иокогаму. Мне сказали, что следует осмотреть большой парк на окраине города, там же находящийся пляж и аквариум; мне указали, что туда можно проехать на трамвае, отходящем от самой пристани. Я поехал.
Парк оказался действительно большим и красивым, но особенного впечатления не произвел. Пляж очень хорош. Сам я не купался, но видел, по небольшому числу купавшихся, что пляж очень постепенно спускался в воду и, чтоб поплыть, нужно было пройти по воде 75—100 шагов. Вода очень прозрачная и песчаное дно, по-видимому, очень ровное и покрыто очень мелким песком.
Аквариум мне очень понравился. Он мне очень напомнил по своим размерам и устройству аквариум в Неаполе. Меня поразила масса сортов (видов) рыбы, от самой мелкой до довольно крупной, окрашенных в очень яркие цвета. Были небольшие рыбки, плавники которых имели вид очень красивых, ярких плащей, развевавшихся на них при их передвижениях в воде. Встречались прямо феерические группы рыбок.
На пароход я вернулся довольно рано, так как продолжительное пребывание на берегу и питание стоили бы дорого.
10 или 11 ноября на пароходе были вывешены объявления, что следующий день должен считаться опять 10-м или 11 ноябрем, так как мы ночью пересекаем меридиан (не помню, какой это меридиан), при прохождении через который, по международному соглашению, при движении пароходов с востока на запад прибавляется один день, а при движении с запада на восток убавляется один день. Так как мы шли с востока на запад, то мы прибавили день (то есть следующий день считался тем же числом, как предыдущий), и я, таким образом, прибавил сутки к своей жизни.
Иокогама
13 ноября поздно вечером наш пароход подошел к пристани города Иокогамы. Луны не было; вследствие ли тумана или туч – звезд не было видно; наступившая ночь была совершенно темная.
Пароход еле-еле подвигался. Впереди виднелась яркая полоса каких-то, как казалось, разноцветных и колеблющихся огней и неслись непрерывные какие-то гортанные крики. Я сначала не мог разобрать, в чем дело. Бывшая тут же, на палубе, г-жа Осипова мне объяснила. Оказалось, что пристань полна толпой встречающих, носильщиков и рядом с пристанью много рикш (японцы с маленькими двухколесными колясочками, в которые они впрягаются и везут пассажиров). У большинства из них в руках, или на палках, или на колясочках разноцветные бумажные фонари. Эти-то зажженные фонари и давали какое-то феерическое представление пристани, к которой подходил пароход. Вся же эта японская толпа встречала пароход криками: встречающие приветствовали встречаемых, указывая криками, что они на пристани; носильщики, комиссионеры, рикши, заранее рекламируя себя и тех, кого они представляли. Картина получалась очень оригинальная, красочная и интересная.
Когда пароход пришвартовывался к пристани, я различил среди криков и русские слова и свою фамилию. Присмотревшись, я узнал прапорщика Остроумова и рядом с ним еще кого-то, явно русского. (Прапорщик Н.А. Остроумов по поручению епископа Нестора и ряда других лиц приезжал летом 1924 г. в Париж для доклада Великому князю Николаю Николаевичу о положении дел на Дальнем Востоке. Результатом этой поездки Остроумова и явилась моя командировка на Дальний Восток Великим князем. Остроумов числился секретарем при епископе Несторе.)
Оказалось, что епископ Нестор и Н.А. Остроумов приехали на автомобиле из Токио (кажется, верст 15 от Иокогамы), чтобы меня встретить и отвезти в Токио.
Был туман, и моросил дождик. Как только мы отошли от ярко освещенной пристани, попали в полную темноту, и Остроумов едва отыскал автомобиль, оставленный около таможенного шлагбаума.
Кругом было настолько неестественно темно, что я невольно спросил: «Отчего такая темень? Где же город Иокогама и отчего не видно городских огней?» Епископ Нестор мне ответил, что непосредственно к пристани примыкают неосвещенные склады, а дальше «была» европейская часть города Иокогамы, которой после землетрясения 1923 года «больше не существует». «Вы это увидите – осмотреть надо», – добавил владыка.
Приезд в Токио и епископ Нестор
Примерно через полчаса мы въехали в Токио. Мы проехали, по-видимому, по малоосвещенным окраинам, и я никакого представления о городе не получил. По сторонам видны были участки с более приличным освещением; видно было много новых построек (как будто значительная часть города перестраивалась); улицы были во многих местах перерыты. Выехали на большую площадь, и мне епископ Нестор показал какое-то большое здание, сказав, что это центральный железнодорожный вокзал. На другой стороне площади наш автомобиль остановился около нового семиэтажного дома. Это оказалась европейская гостиница, в которой для меня был занят номер.
Гостиница оказалась вполне европейской, со всеми современными удобствами. Отведенный мне номер был в 6-м этаже. Комната небольшая, но в ней было все, что требуется путешественнику. Меня удивил только чрезвычайно низкий умывальник, как будто детский, а также огорчила цена за номер: 5 иен в сутки (то есть наших прежних 5 рублей) и за пользование ванной плата отдельная.
Епископ Нестор мне объяснил, что в Токио можно устроиться очень дешево, но в японской гостинице, то есть спать на циновках, отопление – не печи или центральное отопление, а мангалы, пища исключительно японская. При этих условиях приходилось платить дорого, но иметь возможность жить в привычных условиях.
Как только я, епископ Нестор и Остроумов вошли в номер, в дверь постучали и вошли с поклонами две японки, неся на подносах крошечные чашки с какой-то зеленоватой жидкостью. Епископ Нестор сказал, что, согласно местным обычаям, амы (горничные) от имени хозяина приветствуют приезжающих и угощают их чаем. Я выпил две чашки цветочного чая, без сахара. Не особенно вкусно, но мне хотелось пить, и я с удовольствием чай выпил.
Выпитый чай подхлестнул кровь, отбил сон, и я с удовольствием согласился поговорить с епископом Нестором. Остроумов же, который клевал носом, ушел к себе домой (он и епископ Нестор остановились у архиепископа Сергия Японского).
Прежде я никогда с епископом Нестором не встречался и данные о нем почерпнул с его слов во время нашей ночной беседы с 13 на 14 ноября 1924 года.
Отец Нестора был артиллерийским чиновником в Казани. Мальчик с юных лет тянулся к церкви и мечтал стать монахом. Мать поощряла наклонности мальчика, отец же решительно возражал. Мальчик проходил курс в местной гимназии. Ко времени окончания гимназии у него созрело стремление пойти в монахи и стать миссионером. Местный епископ поддержал мальчика, и отец уступил.
По окончании гимназии юноша поступает послушником в местный монастырь в Казани, проходит должный стаж и посвящается в монахи. Пройдя миссионерские курсы, молодой монах возводится в звание архимандрита и назначается миссионером на Камчатку. Проходит ряд лет, в течение которых молодой архимандрит Нестор с увлечением отдается миссионерской деятельности. Его работа обратила на себя внимание местного и петербургского духовного начальства. Архимандрит Нестор, еще совсем молодым человеком (ему не было 40 лет), назначается епископом Камчатским и Петропавловским.
Перед епископом Нестором открываются широкие перспективы плодотворной работы на благо дорогого ему края и местного населения. Он задается целью улучшить условия жизни вымирающего местного населения Камчатского края и дать ему импульс и обстановку для укрепления и возрождения. Объехав весь край (зимой на собаках) и побывав буквально везде и познакомившись с условиями жизни местного населения и их нуждами, он убедился, что местными средствами и помощью местных властей многого сделать нельзя. Нужно было ехать в Петербург, заинтересовать Святейший синод, добиться отпуска крупных кредитов и испросить Высочайшее соизволение на проведение ряда намечавшихся мер.
Епископ Нестор составил подробную записку для ознакомления петербургских верхов с нуждами Камчатки, заручился поддержкой местного губернатора и, испросив разрешение, едет в Петербург.
В Петербурге все оказалось гораздо трудней, чем предполагал епископ Нестор. Государь Император очень ласково принял епископа Нестора, много расспрашивал про Камчатку и выразил уверенность, что епископу легко удастся убедить всех кого нужно во всех им проектируемых мероприятиях, и обещал свое содействие.
Но у обер-прокурора (Саблер) и в Святейшем синоде оказалось не так легко получить согласие и благословение на испрашиваемые кредиты и ряд мероприятий. Потребовались дополнительные справки, дело стало очень затягиваться.
Епископ Нестор приходил в отчаяние; один раз, во время перерыва заседания Святейшего синода, с епископом случился глубокий обморок, и он грохнулся во весь свой крупный рост на лестнице перед залой заседаний. Это произвело впечатление и даже как бы смягчило сердца возражавших. Но главная помощь пришла со стороны Царя, действительно заинтересовавшегося камчатскими вопросами и несколько раз говорившего о них с председателем Святейшего синода и обер-прокурором. Поддержка Государя помогла, и почти все испрашивавшееся епископом Нестором получило в Петербурге благоприятное разрешение.
Я не знаю, возил ли с собой в Петербург епископ Нестор свою записку о Камчатском крае, но если возил и ознакомил заинтересованных лиц с тем, что он описывал, это должно было ему помочь в благоприятном разрешении возбужденных им вопросов.
Мне в Токио епископ Нестор читал выдержки из своей записки. Составлена она была чрезвычайно интересно и очень красочно. Описания жизни камчадалов, богатств Камчатки, природы не только интересны и красивы, но были бы и чрезвычайно полезны для серьезных работ по эксплуатированию и улучшению условий жизни в этом интересном и богатом крае.
Подробно описывает епископ и свои поездки по Камчатке. В одну из таких поездок его и управляющего собачьей упряжкой застигла снежная пурга. Они принуждены были остановиться и пристроились около отдельной большой сосны. Скоро их самих и собак совершенно занесло снегом. Около саней и дерева образовалась под снегом небольшая как бы землянка, в которой путешественники и решили переждать пургу. Но пурга затянулась на несколько дней, продовольствие иссякло, и положение стало критическим. Занесенные снегом потеряли счет дням и стали впадать в отчаяние. Но вот собаки начали беспокоиться, лаять. Через несколько времени послышались отчетливые звуки откапывания снаружи снега. Епископ Нестор стал разгребать снег навстречу. Наконец появился свет, и в образовавшееся сбоку отверстие к ним полезла какая-то фигура. Епископ узнает знакомого – крупного лесопромышленника, а последний узнает епископа. «Владыка, благослови.» – «Дай, дорогой, сначала хлеба». – «Нет, владыка, сначала благослови». – «Нет, сначала дай хлеба».
Епископ Нестор описывает, что он долго, чуть не до слез, препирался с лесопромышленником, но затем уступил и только после этого получил маленький кусочек хлеба.
Мировая война застала епископа Нестора в Петербурге, где он хлопотал по делам Камчатки. С разрешения Святейшего синода он пошел в качестве полкового священника, кажется, в лейб-гвардии Драгунский полк.
После революции епископ Нестор, как член Всероссийского собора, принял участие в выборах патриарха. После захвата большевиками Москвы епископ Нестор вместе со своим секретарем Остроумовым покинул Москву, проехал в Крым, а затем через Одессу, как только представилась возможность, отправился во Владивосток.
К себе в Петропавловск он не попал, а принужден был просидеть во Владивостоке, пока там были белые. Затем он перебирается в Харбин, где предполагал переждать «некоторое время», до возможности ехать в свою епархию. Но это «некоторое время» затянулось, и епископ Нестор до настоящего времени живет в Харбине. Там он (начиная с 1922 г.) сумел развить довольно значительную благотворительную деятельность и сорганизовал учебную часть и техническую подготовку для детей и юношества русской эмиграции в полосе отчуждения КВЖД. Не знаю, как теперь (пишу эти воспоминания по сохранившимся у меня заметкам в 1937 году), но в период 1924—1926 годов епископ Нестор часто наезжал гостить в Токио к архиепископу (ныне митрополиту) Сергию.
Живя в Харбине в период 1923—1924 годов, епископ Нестор вел политическую работу, надеясь оказать содействие по освобождению Дальнего Востока из-под власти большевиков.
Архиепископ Японский Сергий (ныне – 1937 г. – митрополит)
На другой день после моего приезда в Токио епископ Нестор пришел за мной в 9 часов утра, чтобы отправиться на богослужение в церковь при подворье архиепископа Японского Сергия и затем чтобы познакомиться с архиепископом после богослужения.
По дороге в церковь епископ Нестор мне кратко рассказал про то, как архиепископ Сергий попал в Японию. Оказывается, что в 1905 году епископ Сергий (самый молодой тогда из русских православных епископов; ему было немного больше 30 лет) был ректором Петербургской духовной академии. Считался он выдающимся, и ему очень покровительствовали все члены Святейшего синода, а особенно митрополит Петербургский (кажется, Владимир).
Революционный угар 1905 года коснулся и Петербургской духовной академии. Группа студентов и несколько профессоров обратились к епископу Сергию с настояниями отслужить панихиду «по жертвам революции». Епископ Сергий уступил, панихида была им отслужена, и заварилась крупная история. Первоначально предполагалось епископа Сергия «обратить в первобытное монашеское состояние», то есть лишить всех званий и сослать в какой-нибудь дальний монастырь на покаяние. Спас его митрополит Петербургский, который, ручаясь за епископа Сергия, уговорил не снимать с него епископского сана, но послать в распоряжение архиепископа Японского Николая, который славился своей праведной жизнью, своим суровым характером и непреклонной волей.
Архиепископ Николай встретил епископа Сергия очень сурово и назначил ему строгое покаяние. На всех службах в соборе можно было видеть епископа Сергия, коленопреклоненно молящегося и отбивающего поклоны. Ходил епископ Сергий молиться в церковь и вне церковной службы, в часы, особо ему указанные архиепископом Николаем.
Через несколько времени архиепископ Николай убедился, что присланный к нему на послушание епископ с полной охотой и точно выполняет все возлагаемые на него «искусы». В то же время епископ Сергий своим умом и покорностью завоевал сердце своего старого наставника. Архиепископ Николай, отлично владевший японским языком и очень любивший Японию, решил подготовить из епископа Сергия себе заместителя. Начались занятия японским языком. Ученик оказался способным, и архиепископ Николай был им очень доволен. Наряду с уроками японского языка архиепископ Николай знакомил своего ученика со всеми сложными сторонами японской православной жизни; трудных и деликатных сторон миссионерской деятельности в Японии (чтобы и намека не было на какую-либо политику!); трудных условий в поддержании добрых и вполне искренних отношений с японскими правительственными властями.
Сам архиепископ Николай пользовался исключительной популярностью в Японии. Все власти относились к нему с полным доверием.
Перед революцией 1917 года, чувствуя скорое приближение конца, архиепископ Николай добился согласия Святейшего синода на назначение ему заместителем епископа Сергия. Когда архиепископ Николай скончался, епископ Сергий был назначен на его место архиепископом Японским, на что архиепископ Николай получил согласие японского правительства задолго еще до своей кончины.
Язык японский архиепископ Сергий выучил, познакомился и со всеми сторонами своей деятельности в качестве архиепископа православной японской церкви, но. Японии как страны и японцев как людей архиепископ не полюбил. Он только вслед за своим назначением сделал объезд приходов, а затем не мог себя пересилить и в течение ряда лет (до 1924 г.) никуда из Токио не выезжал. Епископ Нестор мне говорил, что это отношение архиепископа Сергия к Японии и японцам заставляло, между прочим, его, Нестора, приезжать в Токио и убеждать архиепископа Сергия делать объезды. В 1924 году большой объезд был сделан архиепископом Сергием, и результаты его во всех отношениях оказались блестящими. Японцы радостно встречали архиепископа, который, как казалось, их бросил или забыл.
Епископ Нестор мне говорил, что и архиепископ Сергий остался очень доволен и что, по-видимому, нормальная жизнь архиепископа Сергия с его епархией наладится.
В православной миссии в Токио богослужение производилось в 1924 году во временной деревянной церкви, привезенной в конце 1923 года в Токио откуда-то из провинции и установленной во дворе миссии недалеко от собора, разрушенного землетрясением 1923 года и еще не восстанавливаемого, так как на это требовались очень крупные средства, которых не было в распоряжении миссии.
Епископ Нестор и я пришли в церковь перед самым началом богослужения. Архиепископ Сергий служил чрезвычайно хорошо и благостно.
Когда я подошел к Кресту и под благословение архиепископа, я получил приглашение зайти к нему и позавтракать. Завтракали мы втроем: архиепископ Сергий, епископ Нестор и я. Епископ Нестор меня предупредил, что стол у него всегда очень хороший и обильный; что владыка очень обижается, если гости не съедают того, что им накладывает на тарелки сам хозяин.
Действительно, завтрак (скорей, обед) был и вкусный и обильный. Владыка мне сказал: «Я сам люблю поесть и люблю, когда мои гости не отказываются, но насчет напитков я слаб. Если вы
любите хорошее вино и хороший коньяк, то епископ Нестор поддержит вам компанию. Он толк в вине понимает и не боится много выпить; на него вино как-то не действует».
Архиепископ Сергий мне очень понравился. Он оказался очень образованным, начитанным и умным человеком. Как собеседник он был чрезвычайно интересен. Но никаких разговоров на политические темы он не вел; он очень тонко и умело их отводил. Епископ Нестор меня потом еще раз предупредил, что архиепископ Сергий боится таких разговоров, ибо об этом сейчас бы было донесено японским жандармским (охранным) властям и были бы неприятности.
В течение моего пребывания в Токио (до конца декабря 1924 г.) я по два раза в неделю завтракал у архиепископа Сергия и с громадным удовольствием с ним разговаривал. Он много рассказывал мне о землетрясении 1923 года, о чем я скажу дальше.
Перед Рождеством владыка как председатель церковного совета был занят подготовкой устройства елки для детей православного прихода. Помогали ему покупкой украшений для елки, подарков детям и устройством собственных украшений две очень милые японки.
На меня произвело впечатление, что православным приходом в Токио владыка очень занят, очень много отдает на него своих сил и заботы и всячески старается приласкать японцев. Но о приходах вне Токио и о своей для них работе он мне ничего не говорил. Думаю, что это происходило по причинам, о которых я упомянул выше и о которых мне говорил епископ Нестор. Но, как я уже отметил, впоследствии я узнал, что отношения архиепископа Сергия со всеми православными японскими приходами наладились и установилось полное доверие и понимание между пастырем и прихожанами.
Русское посольство
На следующий день после посещения архиепископа Сергия я отправился в русское посольство, чтобы нанести визит и познакомиться с оставшимся в Токио заместителем бывшего русского посла.
Последний русский посол в Японии, Крупенский, после гибели адмирала Колчака и фактического провала Белого движения в Сибири оставил свой пост посла в Японии и уехал в Италию. В Токио своим заместителем он оставил бывшего советника посольства Абрикосова. Абрикосов (принадлежал к семье Абрикосовых, владевших известными в России конфектными фабриками и крымской фабрикой по приготовлению засахаренных фруктов), по-видимому, привык к Токио, любил свой уклад жизни в японской столице; был в хороших отношениях с дипломатическими представителями других стран; по-видимому, благодаря своему уму, образованности и хорошим средствам пользовался известным значением в дипломатическом кругу. Проводя значительную часть времени в дипломатическом клубе в Токио, он так привязался к условиям своей жизни в Токио, что его никуда не тянуло, и он с удовольствием остался в Токио после отъезда Крупенского.
Ко времени моего приезда в Токио Абрикосова несколько волновали вопросы о приближавшемся признании Японией советской власти (в это время в Пекине велись переговоры японцев с советским послом в Китае Караханом), но он решил не уезжать из Токио, а, перейдя на частное положение, продолжать по возможности прежнюю и привычную ему жизнь. Не знаю, насколько это ему удалось и остался ли он в Токио надолго. С 1928 года я никаких сведений о нем не имею.
Все иностранные посольства имели свои экстерриториальные участки в северной части Токио – на возвышенностях (правильнее говоря, в холмистом районе), примыкавших к северо-восточной части территории, на которой расположены Императорские дворцы (дворцы Микадо и дворцовые службы). Этот район очень живописен и весь в зелени. Участок русского посольства – один из лучших и достаточно обширный.
Здание посольства, недурной архитектуры, было расположено в саду. Рядом с ним тянулось одноэтажное и малопрезентабельное здание военного агента и его канцелярии.
Во время землетрясения 1923 года район посольств пострадал меньше городских районов, расположенных на более низменной площади. Но все же здание русского посольства дало несколько серьезных трещин и задняя часть здания даже обвалилась.
Абрикосов, несмотря на то что здание представляло безусловную опасность и при самом незначительном толчке могло рухнуть, остался жить в посольстве, но только перенес свою кровать и письменный стол в гостиную посольства, которая хотя и имела трещины, но была как будто несколько надежней.
Встретил меня Абрикосов очень любезно, но определенно холодно. Я ясно почувствовал, что он давал мне понять: «С вами как А.С. Лукомским я рад познакомиться и с удовольствием окажу вам, как соотечественнику и путешественнику, мое возможное содействие, но если вы вздумаете заниматься политикой, то на мою помощь не рассчитывайте, ибо она бесполезна, а мое здесь положение может быть скомпрометировано». Я его успокоил, сказав, что вмешивать его в какие-либо политические комбинации я не собираюсь.
Да, в первую минуту нашей встречи произошло еще следующее: приняв меня в своем кабинете-спальне, после обмена фразами знакомства он указал на трещины потолка и карнизов и сказал: «После землетрясения наше здание не особенно прочно, но я все же решил продолжать в нем жить и работать. Если вы не опасаетесь возможного обвала, то разрешите вас принять здесь». На это я заметил, что вполне одобряю проявление им мужества, но что меня удивляет, что ему дает основание предполагать, что его гость боится с ним беседовать в его последней квартире.
Он обернул все это в шутку, и впоследствии при нескольких наших встречах у нас не происходило никаких недоразумений.
От Абрикосова я прошел к исполняющему должность военного агента подполковнику Осипову154. Этот офицер ничего интересного не представлял.
Первоначальное мое знакомство с Токио
После землетрясения 1923 года город еще не был приведен в порядок и разрушенные каменные здания не были отстроены. Всюду развалины, кучи мусора, улицы перерыты, шли новые постройки. Получалось впечатление, что город пережил какую-то страшную катастрофу.
Только чисто японские кварталы со своими крошечными как бы картонными домиками были совершенно застроены, и жизнь в них кипела. Видно было только, что домики новые и что узенькие улицы еще не приведены в полный порядок. В центре города находится вокзал, от которого отходят поезда как дальнего, так и местного следования. Metro в 1924 году в Токио еще не было и местные поезда отчасти обслуживали связь центра города с пригородами. Сеть трамваев была развита достаточно хорошо. Наконец, рикши служили для обслуживания самого города. Я долго не мог привыкнуть к рикшам; хотя маленькие экипажики были довольно удобны, но замена лошадиной тяги людской была как-то неприятна и ощущалось какое-то странное чувство неловкости.
Около вокзала была большая незастроенная площадь, к которой примыкала центральная – торговая часть города. Дома здесь были почти все в перестройке или новой постройки, так как все старые каменные дома или совсем развалились во время землетрясения, или были сильно попорчены. Все каменные дома в несколько этажей, построенные без железобетонного остова, во время землетрясения разрушились почти все; железобетонные постройки выдержали встряску лучше. Поэтому новые дома строились все на железобетонном каркасе.
К средней части города, расположенной на низменной равнине, с северной стороны примыкает большое поле, на северной части которого находятся районы Императорских дворцов (дворцов Микадо) с дворцовыми постройками. Эта Императорская резиденция является как бы особой крепостью, вокруг которой расположены различные части столицы. Резиденция обведена крепостными валами бастионного типа. Наружные рвы (насколько мог судить издали) шириной не меньше 30 сажень заполнены проточной водой (масса диких уток, которых никто не беспокоит, перелетают из одной части рвов в другие); мосты подъемные.
Мне говорили, что за первой линией крепостных валов тянутся широкие незастроенные как бы коридоры, а затем идет вторая линия крепостных валов.
Охрана устроена так, что незаметно проникнуть снаружи вряд ли может даже крыса. Ныне, с развитием авиации, такая охрана Императорской резиденции, конечно, совершенно недостаточна.
К северу от Императорской резиденции возвышается амфитеатром холмистая и покрытая богатой зеленью местность, где расположены иностранные посольства, а дальше, по холмам, вокруг северной и северо-восточной части столицы тянутся в садах усадьбы более зажиточных японцев. Таким образом, большая часть более зажиточной части японского населения Токио живет в условиях полудеревенской или дачной жизни. Днем на службе в столице, а затем возвращение в лоно семьи и к любимым почти всеми японцами занятиям садом и огородом.
В самой же столице живет торговый класс, иностранцы, мелкие служащие и рабочие. Поэтому и район самой столицы резко разделяется на торгово-финансовые кварталы, районы больших гостиниц, фабричные районы и районы японской бедноты, живущей в тех же условиях, как жили и их предки сто лет тому назад.
Велосипеды очень распространены среди японского населения. Впечатление такое, что у всех есть велосипеды. Идя по улицам, надо быть очень внимательным, чтобы не быть сбитым с ног тучами велосипедистов.
Очень приятное впечатление производят магазины: товары представлены везде хорошо, везде полный порядок, чистота, приказчики безукоризненно вежливы. Очень славное впечатление производят магазины с пищевыми продуктами; мне особенно понравились рыбные магазины. Проходя мимо одного из рыбных магазинов, я соблазнился очень аппетитными горами кетовой (красной) икры. Хотел купить, но епископ Нестор сказал: «Не покупайте, ведь только соблазнительно, а на вкус – дрянь; японцы свою кетовую икру промывают (или прочищают) бобовым маслом, чтобы она не портилась, но это придает ей крайне неприятный привкус. Архиепископу Сергию привезли икру, приготовленную по-русски; я попрошу его прислать вам подарок». Действительно, через день я получил от архиепископа большую банку икры.
В низменной части города (торговая и фабричная) зелени немного, кругом же города, как я уже говорил, зелени много. Мне говорили, что очень красиво весной, когда цветут вишни: это как бы национальный праздник Японии. Вишневых деревьев много, и население устраивает пикники в районе цветущих вишневых рощ и отдельных групп деревьев. Но, к сожалению японцев, вишневые деревья хорошо цветут, но ягод не дают.
Но и в самом городе имеется ряд парков и больших скверов. Наиболее крупными парками являются Ueno Park и Hibiya Park. В последнем имеются рестораны, большая музыкальная сцена для симфонических концертов, и, кажется, в этом же парке до землетрясения 1923 года были так называемые «чайные домики» с гейшами. При входе в Ueno Park воздвигнут большой памятник народному герою Японии (либеральной Японии) социалисту Saigo (Такамори). Он изображен в обтрепанном кимоно, как бы надетом на голое тело, с японским мечом у левого бока и ведущим на цепочке небольшого бульдога. Изображен без головного убора.
Существует поверье, что если разорвать записку с написанным желанием и плюнуть на этого S Aigo и если мокрая бумажка пристанет к пролетарской фигуре, то желание исполнится.
Для нас, европейцев, странно смотреть, как вокруг памятника толпится публика, что-то жует и затем харкает на своего героя.
Около Hibiya Park, на полгоры, устроен зоологический сад. Говорят, что до землетрясения он был хорошо представлен, но во время катастрофы многие звери погибли или удрали и были перебиты, и осенью 1924 года этот сад был довольно бедно и жалко населен.
У подножия возвышенности, по которой тянется Hibiya Park, имеется очень большое озеро, покрытое частью камышами. Глядя сверху, я поражался массе диких уток, тучами летавших из одной части озера в другую. Не знаю, охотятся ли японцы на уток на этом острове, но я слышал рассказ об охотах на уток, которые устраивались в Токио или около Токио (я не знаю, на каких озерах и в каком именно районе) для чинов дипломатического корпуса. Но уток не стреляли, а ловили, как бабочек, сачками.
Гостей рассаживали в лодки и подвозили к низким как бы барьерам из камыша и раздавали в руки сачки на длинных палках. С противоположной стороны загонщики на лодках сгоняли перед собой стада уток по направлению охотников. Большинство ненапуганных уток от загонщиков уходило вплавь; доплыв до «барьера» (за которым, притаившись, сидели в лодках «охотники»), утки при новом нажиме загонщиков подвигались и перелетали через барьер, причем многие утки стремились опять поблизости сесть на воду. Поджидавшие охотники пытались сачками ловить низко летящих уток.
Сачки с пойманными утками брались «егерями», вытаскивавшими уток, сворачивавшими им головы и возвращавшими сачки удачливым «охотникам». Меня уверяли, что эта «охота» была увлекательной и для европейцев.
Большое кладбище в черте города, с довольно большим количеством зелени, тоже выполняет роль парка. Громадный парк вне черты города, с императорскими могилами (храмами) представляет большой интерес.
Я вообще не уделял много времени на осмотр достопримечательностей и, кроме того, единственным «чичероне» был у меня милый епископ Нестор, который сам многого в Токио не знал, да и мне было совестно его эксплуатировать в этом направлении. Но все же кой-что я повидал.
Некоторый исторический интерес представляет обращение в «народную реликвию» дома генерала Ноги в Токио – дома, в котором генерал и его супруга покончили самоубийством (харакири) в день похорон умершего Микадо (отца нынешнего Микадо).
Дело в том, что во время Русско-японской войны генерал Ноги командовал японской армией, на которую была возложена задача взять Порт-Артур. Как известно, до перехода к осаде крепости по всем правилам инженерного искусства генерал Ноги пытался ее взять путем ускоренных штурмов. Штурмы, правда, привели к занятию ряда важных позиций перед крепостью, но крепость взять не удалось, и японская армия понесла очень крупные потери. Верховное командование на театре войны считало, что генерал Ноги несколько «зарвался», недостаточно оценил обстановку и поэтому армия понесла потери, которых можно и следовало бы избежать. Генеральный штаб в лице начальника Генерального штаба высказался еще более резко и признал Ноги подлежащим замене другим генералом. Генерал Ноги был оскорблен и заявил, что его ускоренные штурмы хотя и вызвали значительные потери, но что при постепенной атаке крепости, на занятие захваченного им пространства потребовалось бы очень большое время, а общие потери были бы хотя и не единовременно, а на протяжении большего времени гораздо значительнее тех, которые понесла вверенная ему армия.
Его объяснения начальником Генерального штаба не были признаны правильными. Генерал Ноги объявил своему начальнику штаба и сообщил в Токио, что немедленно после передачи командования новому генералу он покончит с собою харакири. Между тем Микадо, познакомившись с делом, стал на сторону генерала Ноги. Он приказал генералу Ноги продолжать командовать армией и запретил ему прибегать к харакири.
Когда война закончилась, генерал Ноги все же просил Микадо дать ему разрешение произвести над собою харакири, так как это им было уже объявлено и он все же сознает, что по его вине армия понесла в короткое время очень большие потери. Микадо подтвердил свое запрещение прибегать к харакири.
Но когда Микадо скончался и императорские останки на колеснице, запряженной буйволами, везлись на кладбище мимо дома генерала Ноги, последний вместе с женой, облаченные в парадные костюмы, сели на циновках друг против друга и вскрыли себе животы (харакири). (Генерал Ноги счел, что со смертью Микадо с него снимается запрещение произвести харакири).
Дом, в том виде, как он остался после героя Порт-Артура, был превращен в национальную реликвию; его усердно посещают не только приезжающие из провинции, но и жители столицы. Ученики и ученицы школ, как столичных, так и провинциальных, при посещении Токио обязательно водятся в дом генерала Ноги и там выслушивают патриотическое описание жизни и подвигов генерала Ноги; заодно их знакомят с Русско-японской войной и им разъясняют интерес, который представляют для японского народа восточное побережье Азии и Маньчжурия.
Другим местом паломничества и патриотической пропаганды является кладбище верных самураев, покончивших с собой путем харакири (на кладбище, если не ошибаюсь, 48 могил) после того, когда они отомстили могущественному князю за убийство своего господина. Эта драма ставится на театральной сцене. Об этом я скажу дальше.
Интересовал меня Императорский музей, о котором я много слышал от моей сестры, бывавшей в Японии (ее муж был консулом в Гонконге, а затем в Дайрене-Дальнем), и кой-что я читал про этот музей.
К сожалению, землетрясение 1923 года полуразрушило два больших боковых корпуса. Все бывшее в них было вынесено, уложено в ящики и где-то хранится. Здания осенью 1924 года только начали ремонтироваться. Средний корпус хотя тоже несколько пострадал от землетрясения, но ремонт в нем закончился к октябрю 1924 года, и посетители в него пускались. Но очень многое было еще спрятано по ящикам и публике не показывалось.
Таким образом, я многого не видел. Но все же и то, что показывалось публике, производило очень сильное впечатление. Удивительные материи, удивительные вышивки, поразительна тонкая работа резных украшений, драгоценностей; очень интересная коллекция древнего вооружения; чрезвычайно интересен отдел фарфора. Я очень пожалел, что бродил один по музею, без языка, без чичероне.
Впоследствии я хотел повторить посещение музея в сопровождении лица, которое могло мне помочь разобраться в массе интересных вещей. Но обстоятельства сложились так, что мне вторично в музей не удалось попасть.
В двадцатых числах ноября в Токио открылась ежегодная осенняя выставка хризантем. Выставка занимала большой сквер, граничащий с площадью перед Императорскими дворцами (перед Императорской резиденцией).
Я ожидал многого от этой выставки на «родине хризантемы». Но действительность превзошла мои предположения. Прежде всего меня поразило, до каких громадных размеров доводятся отдельные цветы; были экземпляры в диаметре больше фута! Кажется, нет такого цвета и такого оттенка, которые не придавались бы выращиваемым цветам. Клумбы были разбиты с большим вкусом, давая образцы хризантем от самых миниатюрных, как крошечная ромашка, до громадных, пышных, махровых цветов. Меня поразило искусство придачи любой формы кустам хризантем.
Но что мне не понравилось, но что в техническом отношении, конечно, просто поразительно, – это умение кустами хризантем изображать с поразительной точностью различные машины: автомобили, лодки, аэропланы, дирижабли, детские колясочки и проч. и проч. На эти произведения идут, конечно, хризантемы с густыми, но очень мелкими цветами. Техника большая, но вкусу ничего не говорит.
Как бордюром, сзади и с боков, выставка хризантем окаймлялась миниатюрными фермами, имениями, отдельными усадьбами и домами с крошечными постройками, речками, ручейками, дорожками, мостами и самыми разнообразными карликовыми деревьями. Искусство и красота поразительны.
В отдельных помещениях, в вазах и цветочных горшках (или ящиках), были выставлены самые разнообразные карликовые деревья, с указанием, что им 50, 100, 150—200 лет. А рядом такие же деревья были представлены как будто действительно растущие в почве.
Землетрясение 1923 года
Я не знаю, произошло ли оно в августе или сентябре, но еще было тепло, так как под Иокогамой еще купались, и многие погибли в морских волнах.
В океане, вблизи от Иокогамы, по-видимому, открылся кратер под водой, туда хлынула вода, и последовало несколько страшных взрывов, встряхнувших все в окрестностях Токио и Иокогамы и на значительное протяжение вдоль побережья и в глубь острова. Три или четыре сильных толчка (встряски) произошли довольно скоро один за другим. Первый толчок произошел в первом часу дня. В это время почти везде, где был газ, готовили по домам пищу. От встряски стали рушиться дома, лопаться газопроводные трубы и начались пожары.
О том, что происходило во время землетрясения, я пишу по рассказам архиепископа Сергия, епископа Нестора (который хотя сам не был в это время в Токио, но слышал рассказы от многих), бывшего советника посольства Абрикосова, подполковника Осипова, а затем и от советника японского министерства иностранных дел Сугино.
Архиепископ Сергий сидел в день землетрясения у себя в столовой и собирался обедать. Вдруг, к своему ужасу, он видит, что буфет отодвигается от стены и движется по направлению стола, за которым он сидел. Владыка вскакивает и бросается в коридор. В этот момент он почувствовал, что у него пол заходил под ногами, и, чтобы не упасть, он прислонился к стене, но тут же вспомнил, что ему советовали в случае землетрясения становиться в ниши дверей, проделанных в капитальных стенах. Такой ближайшей капитальной стеной была наружная стена, в которой была дверь из коридора, выходившая в садик перед его домом. Архиепископ бросился к этой двери. Новый толчок, дверь сама распахнулась, кругом полетели камни, штукатурка. В открытую дверь, с порога своего домика, владыка вдруг увидел, что собор как бы приподымается кверху, затем купол сдвигается, раздается страшный грохот, и собор скрывается в туче пыли.
Через несколько минут владыка увидал, что собор полуразрушен, купол провалился. Немного погодя раздался новый треск, новая встряска. Владыка совершенно потерял понятие о времени.
Кто-то из клира уговорил владыку пройти в посольство. Его туда провели кружным путем, и советник посольства Абрикосов его там устроил. Проходя через двор миссии, владыка увидел, что двухэтажное здание библиотеки разрушено.
Владыка согласился идти в посольство только после того, как выяснилось, что все члены миссии были выведены. В действительности настоятель собора (священник-японец) вернулся с дороги обратно и провел целые сутки около собора. Он был настолько нервно потрясен, что еще во время моего пребывания в Токио в 1924 году думали, что он не оправится.
В столице происходило что-то неописуемое. Все каменные здания (без железобетона), кроме некоторых одноэтажных, рухнули совершенно. В железобетонных зданиях каркасы покривились; во многих домах провалились полы и потолки. В домах лопнули газовые трубы, начались пожары. В чисто японских кварталах карточные домики от землетрясения почти не пострадали, но там, при страшной скученности населения, началась паника; люди бросались во все стороны; детей, стариков и женщин давили; начались и здесь пожары.
Обезумевшее население столицы выбиралось из опасных районов в парки, на площади, выбиралось из города. К юго-восточной части Токио примыкала обширная низменная, а в некоторых местах и болотистая, площадь, известная под названием «Интендантские поля» (название от бывших там интендантских складов). Народ, попадавший на эту площадь, чувствовал себя в полной безопасности. Вскоре во многих районах города стало известным, что на Интендантском поле лучше всего переждать ужасы, обрушившиеся на столицу. Народу на площади прибывало все больше и больше; тянули туда и свой скарб, и свои более ценные и более драгоценные вещи.
Рассказывают, что в безопасность на Интендантском поле так уверовали, что многие смельчаки несколько раз пробирались в город, чтобы привести оттуда своих родных и знакомых, чтобы спасти хоть часть имущества и вещей, доставляя их в ручных колясках на безопасное поле. Но к вечеру неожиданно ветер переменился и с силой задул в сторону Интендантского поля, неся со стороны пылавшей столицы дым и жар. От загоревшихся вблизи от Интендантского поля деревянных построек полетели на площадь искры, горящие головни и надвинулась как бы туча непереносимого жара.
Многотысячная толпа на площади была объята паникой, казалось, что огонь и жар надвигается со всех сторон; толпа не могла ориентироваться, безумствовала и сама себя давила.
В результате к рассвету следующего дня на Интендантском поле не было ни одной живой души. Трупы лежали кучами, а в некоторых местах сплошными массами и, как говорят, просто холмами. Трупы людей, бывших на периферии круга, были обуглены, полусгоревшие; все, что было внутри, было задушено друг другом и дымом.
Сколько всего людей погибло на площади, неизвестно. По подсчету останков, считают, что погибло не меньше 100 тысяч человек. Все эти трупы, конечно, стали быстро разлагаться, и власти из-за опасения заразы и распространения эпидемий решили их там же, на месте, сжечь. Был устроен ряд грандиозных холмов из трупов, все это было пропитано нефтью и подожжено.
Когда все было сожжено и поле продезинфицировано, кости были собраны в большие ящики, которые были поставлены в особо построенные сараи. Ящики с костями были прикрыты полотнами.
Так как погибли люди самых различных вероисповеданий, то перед ящиками с костями служились панихиды (или читались соответственные молитвы и шли богослужения) представителями религий буддийской, Конфуция, православной, католической, лютеранской и др.
Когда я был в этих бараках (в декабре 1924 г.), то и тогда богослужения шли ежедневно. Кругом бараков с ящиками с останками погибших появилась масса лавочек, где продавались на память различные фотографии, амулеты, разные вещицы. Большая часть дохода от продажи отчислялась на постройку будущего постоянного храма-памятника. Для сбора денег на эту же цель везде в Токио делались подписки, а на месте, около бараков, на день выставлялись особые ящики, в которые посетители бросали свою лепту. Мне писали из Японии в 1932 году, что деньги были собраны и что на месте гибели, на Интендантском поле, выстроен очень обширный и солидный храм-памятник.
В центральной части города после начала пожаров стало так жарко, что бывшая в нескольких местах асфальтовая мостовая буквально расплавилась. Запоздавшие беглецы, стремившиеся выскочить из пекла, на своих деревянных подставочках (которые японцы, особенно беднота, до сих пор носят вместо обуви) просто приставали к расплавлявшемуся асфальту, как мухи к клейкой бумаге, падали и гибли. Говорят, что так погибло довольно много народа, особенно женщин и детей.
Через столицу проходят несколько каналов, ведущих к реке и протокам, соединяющим район столицы с океанским портом. Около этих каналов на окраине города было значительное число крупных цистерн с керосином.
После начала пожара много народа, спасаясь от жары и дыма, в котором люди задыхались, бросились к этим каналам, имевшим довольно высокие и крутые береговые бока. Но многие из цистерн с керосином полопались, керосин потек по каналам, загорелся, и в этих огненных реках погибло очень много людей, надеявшихся спастись около воды.
Кажется, в Hibiya Park’e было много чайных домиков с гейшами. В Японии, как известно, до последнего времени было распространено, что родители могут отдавать своих дочерей, по контракту, на известный срок в чайные домики для исполнения функций гейш.
Арендаторы на время контракта становятся полноправными хозяевами запроданных или добровольно пошедших к ним на службу гейш. Вероятно, случаи побегов гейш от хозяев бывали частыми, а потому, когда началось землетрясение в 1923 году и когда началась паника, хозяева чайных домиков приняли меры, чтобы «их» гейши не убежали или не перебежали к их конкурентам. Группы гейш, под наблюдением слуг, ввиду того, что район чайных домиков стал застилаться дымом, были отведены хозяевами в глубь парка к имевшимся там озерам, думали, вероятно, что около воды удастся спастись от удушения от дыма. Но эта надежда не оправдалась, и все гейши, с лицами, к ним приставленными, погибли от дыма на берегах озер.
Мне говорили, что это была потрясающая картина, которая предстала перед глазами первых попавших в парк после катастрофы: на берегах озер, склонившись к воде, большими группами сидели трупы бедных гейш.
Часть жителей, ища безопасных мест, попала на большое городское кладбище. В этот период шли работы около могилы православного архиепископа Николая. Должны были поставить часовню над могилой; вокруг могилы, для предполагаемого фундамента, были вырыты довольно широкие и глубокие рвы. Православные японцы, попавшие на кладбище, решили пройти к могиле архиепископа Николая. Некоторые говорили: «Идем к могиле нашего Николая, он нас спасет».
Во рвах около могилы архиепископа Николая собралась довольно значительная группа японцев. Как мне говорил епископ Нестор, во время землетрясения на этом кладбище пострадало и погибло довольно много народа, но из тех, кто пришел искать спасения у могилы архиепископа Николая, никто не пострадал. После этого около могилы архиепископа Николая, по заказу спасшихся, постоянно служились панихиды.
Бывший советник русского посольства Абрикосов повез меня как-то на автомобиле в Иокогаму и другие ближайшие окрестности Токио.
Подъезжая к Иокагаме, я был потрясен видом большого кладбища, примыкавшего к шоссе и расположенного по дну и бокам широкого оврага. Все было перевернуто. Всюду торчали гробы, всюду выглядывали из трещин и провалов скелеты и части скелетов. Абрикосов мне сказал, что уже многое приведено в порядок, но того, что еще было в «беспорядке», было вполне достаточно, чтобы произвести громадное впечатление.
В европейской части города (где все дома были каменными и в несколько этажей) ничего, кроме груды камней, не осталось. Говорят, что там погибли буквально все жители. Из Иокогамы мы поехали в Камакуру (Kamakura) посмотреть громадную и знаменитую фигуру Будды (изображает храм). Проезжая вдоль морского пляжа, примыкающего к юго-восточной окраине Иокогамы, Абрикосов сказал мне, что перед самым началом землетрясения на этом пляже было довольно много купающихся. После первого страшного подземного толчка в море образовалась как бы целая морская гора, и громадный вал высотою во много сажень со страшной быстротой надвинулся на берег и на большое пространство залил прилегавшую местность. Большинство из купавшихся погибло.
Фигура Будды в Камакуре производит сильное впечатление своими громадными и пропорциональными размерами (по внутренней лестнице можно подняться в голову Будды, и человек помещается в участке одного глаза, откуда можно смотреть вниз) и безукоризненно переданным выражением покоя и спокойной мощи.
Во время первого подземного толчка фигура Будды как бы наклонилась до самой земли, а при втором толчке опять выпрямилась и стала на свое место. На самой фигуре нет никаких трещин, никаких повреждений; сильно только пострадал цоколь, и, глядя на эти повреждения цоколя, становится совершенно непонятно, как это громадная фигура Будды могла стать самостоятельно и точно на свое прежнее место.
Конечно, буддийские монахи и верующие говорят о чуде.
От землетрясения 1923 года, кроме районов, примыкающих к Иокогаме и Токио, пострадало много селений и мелких городков внутри островов, но их повреждения были сравнительно не очень значительны, так как каменных построек там было мало. Серьезно же пострадал ряд приморских портов на восточном побережье Японских островов; по секрету говорилось, что пострадали многие верфи для постройки судов и различные заводы; говорилось, что якобы пострадал и флот. Но правительство молчало, молчали газеты, и распространялись эти слухи с опаской – как бы не влетело за распространение секретов.
По-видимому, повреждения в общей сложности были чрезвычайно значительны, так как постоянно приходилось слышать (я слышал это от епископа Нестора и нескольких русских, давно уже живших в Японии), что на исправления и на новые постройки требуется очень много лесных материалов, железа и различных машин. Говорилось, что прежде все это сравнительно недорого можно было получать из России, а теперь (1924 г.) приходится все покупать в Америке и платить громадные деньги.
Мои попытки более основательно познакомиться с направлением японской политики
Епископ Нестор никого из значительных японцев не знал и не мог быть особенно полезен в моем желании выяснить отношение Японии к национальной России и к большевикам. Архиепископ Сергий, если бы и мог быть полезен, по своему положению в Японии, не мог рисковать быть обвиненным в какой-либо политической работе. На него рассчитывать не приходилось. Дипломат Абрикосов также явно уклонялся от каких-либо политических информаций (все же, что он знал или узнавал, он сообщал в Париж М.Н. Гирсу155), которые могли бы его поставить в затруднительное положение перед японским правительством. Больше же я никого, кто мог бы быть мне полезен, в Японии не знал.
По совету епископа Нестора я написал в Тяньцзин (Китай) Ивану Кондратьевичу Артемьеву, который будто бы знал многих японцев и, если б согласился приехать в Токио, мог бы быть очень полезен. Я написал И.К. Артемьеву и получил в ответ телеграмму, что он выезжает в Токио.
Через несколько дней он действительно приехал, и мы с ним совместно стали зондировать почву.
Иван Кондратьевич Артемьев
Думаю, что в 1924 году ему уже было под семьдесят лет. Сухой и крепкий старик. По наружности он явно старался быть похожим на своего когда-то начальника Ив. Логг. Горемыкина, такие же бачки, такая же прическа и подражание в манере себя держать.
Начал свою службу И.К. Артемьев в канцелярии волынского губернского правления (в Житомире) под начальством Ив. Логг. Горемыкина156. Хотя Артемьев мне и подробно рассказывал о своей службе под начальством Горемыкина, я теперь не помню деталей и ее продолжительности; осталось у меня в памяти, что с той поры И.Л. Горемыкин стал для Артемьева как бы кумиром и путеводной звездой. Когда Горемыкин получил какое-то назначение в Петербург, Артемьев также оставил службу в Житомире и перебрался на Дон, где с помощью того же Горемыкина он получил какое-то хорошее место в связи со скупкой шерсти. Затем он начал свое личное дело, которое пошло успешно.
Когда начали развиваться торгово-промышленные дела на Дальнем Востоке (Владивосток был porto franco), Артемьев перебрался в Хабаровск и скоро развил там крупное дело по оптовой торговле (главным образом хлеб и шерсть). Перед войной 1914 года Артемьев был уже богатым человеком и уважаемым крупным купцом.
После смерти адмирала Колчака и падения последующих властей на Дальнем Востоке (Семенова157, Розанова, Меркулова), когда в 1921 году была собрана во Владивостоке земская дума, Артемьев был избран ее председателем. Затем после вручения думой власти генералу Дитерихсу Артемьев был у последнего председателем правительства.
Иван Кондратьевич Артемьев мне понравился своим спокойствием и своею скромностью. Он сказал, что постарается мне помочь, сведя меня с какими-нибудь значительными японцами из числа тех, которых он знал в Приамурском крае и которым, по его мнению, можно доверять.
Несколько дней И.К. Артемьев рыскал по Токио; меня он просил пока его ни о чем и не спрашивать.
Наконец, как-то вечером, он мне сказал приблизительно следующее: «К сожалению, некоторые из японцев, которых я думал здесь найти, нет: двое умерли, а двое находятся в Европе. Здесь из тех, кого я знаю, есть только двое, с которыми вам надо познакомиться: Сугино, бывший в течение восемнадцати лет консулом в Сибири (последние несколько лет до войны и во время мировой войны он был консулом во Владивостоке, а перед тем он был консулом в Западной Сибири и в Приамурском округе); теперь он занимает какой-то довольно крупный пост здесь, в Токио, в министерстве иностранных дел. Он хорошо знает Россию, любит ее и сказал мне, что с большим удовольствием познакомится с вами и поговорит по вопросам, вас интересующим.
Второй – это генерал барон Ойя. Ныне он в отставке и состоит членом верхней палаты по назначению. В то время, когда адмирал Колчак был Верховным правителем, а затем после гибели адмирала, генерал барон Ойя был командующим японскими вооруженными силами в Сибири, и, после захвата власти большевиками в Иркутске, он оккупировал японскими войсками русскую территорию к востоку от озера Байкал».
Со слов Артемьева я узнал, что генерал Ойя кончил в свое время германскую Академию Генерального штаба, хорошо владеет иностранными языками, был прежде ориентировки германской (то есть скорей враждебной России), но что теперь видит в большевиках главного врага и считает желательным восстановление национальной России. По мнению Артемьева, генерал Ойя вряд ли будет вполне откровенен, но поговорить с ним будет полезно. С этими двумя лицами И.К. Артемьев меня и познакомил.
Сугино
Первоначально Сугино произвел на меня впечатление вполне обрусевшего японца. По-русски говорил он довольно правильно, по-видимому, действительно любил старую Россию. Говорил, что мечтает о восстановлении национальной России и возможности опять жить в Сибири, где все было так хорошо, широко и богато.
Я старался с первого нашего знакомства не упирать на выяснение каких-либо политических вопросов, а просил его просто познакомить меня насколько возможно ближе с японской жизнью.
Вместе с ним я еще раз побывал в токийских парках, на выставке хризантем, на Интендантском поле, где столько погибло людей при землетрясении 1923 года. От Сугино я услышал много подробностей и много интересного. Повел он меня на местный «сенной базар», еженедельно бывший в Токио, он назывался «сенным», вероятно, оттого, что там между прочим продавалось и сено, но продавалось очень много и различных съестных продуктов и вещей кустарного производства, привозимых из окрестных селений. Базар был очень колоритен. Обратили мое внимание буйволы, составлявшие запряжку телег (лошадей я совсем не видал). Буйволы совсем такие, как наши кавказские, но только совсем маленькие. Впечатление, что по размерам они совсем телята, но очень пропорционально сложенные, очень мускулистые, с довольно крупными головами и очень большими рогами. Сугино мне сказал, что, несмотря на свой маленький рост, эти буйволы очень сильны и в работе крайне выносливы.
Очень красочны и оригинальны костюмы крестьян, сопровождавших свои телеги. Шляпы у всех остроконечные, с довольно широкими полями. Сплетены шляпы из какой-то болотной травы вроде осоки. Из этого же материала сделаны и длинные плащи (ниже колен). Осока, идущая на плащи, сплетается в целый ряд рядов (не менее пяти-шести), которые висят свободно вдоль тела, схваченные только наверху около шеи (завязывается плащ около шеи) и около плеч (от шеи до наружной оконечности плеч ряды осоки как бы прошиты и составляют непроницаемый над плечами покров от дождя). Когда руки опущены, они и все тело плотно прикрыты этим плащом от дождя (вода просто скатывается), а если рука поднимается – она раздвигает плащ, как раздвигаются японские занавески (такого же типа), употребляемые вместо дверей.
В массе – очень, повторяю, красочно и оригинально.
Затем Сугино предложил мне пойти с ним в театр, чтобы посмотреть патриотическую японскую драму «Группа верных вассалов». Оказывается, эта драма ставится ежегодно в декабре месяце во всех японских театрах и всегда имеет громадный успех.
В двух словах содержание драмы. Соседний могущественный князь соблазняется красивой женой своего соседа, другого удельного князя, убивает последнего предательски и берет себе его жену. Оставшиеся в живых 48 вассалов-самураев не могут сразу отомстить, так как обидчик слишком могуществен и силен. Старший из самураев уговаривает своих друзей положиться на него, а он, когда придет время, даст сигнал для отомщения. Прошло несколько лет. Старший самурай как будто забыл про месть: он стал пьянствовать и с утра до утра проводит время в чайных домиках, увлекаясь гейшами. Его друзья решают, что он забыл про месть, но это не так, он приказывает им подождать, и, наконец, когда убедился, что бдительность врага усыплена, он дает сигнал; все собираются со своими слугами и нападают на замок князя-обидчика. Предательство отомщено; князь-предатель убит.
Самураи (все 48) после этого в торжественной процессии идут к храму, где был похоронен их князь, преклоняются перед гробом, а затем перед храмом устраивают себе харакири.
Как живущие в Токио японцы, так и приезжающие из провинции, подогреваемые патриотической драмой, ходят поклониться праху верных самураев (48 памятников находятся перед храмом) и клянутся в верности Микадо.
Я с большим интересом смотрел в театре эту драму. Сугино, чтобы мне было более понятно, написал для меня «либретто» драмы («Чусин-Гура») на русском языке.
Трудно было только очень долго сидеть на низком и очень неудобном кресле в партере: представление началось в 12 часов дня, а закончилось в 10 часов вечера. В драме восемь длинных действий. Красиво, интересно, но с непривычки довольно тяжело. Представление тянется так долго еще потому, что антракты длинные, в течение которых японцы, занимающие ложи целыми семействами, пьют чай и закусывают, сидя на циновках, а публика из партера ходит закусывать в имеющиеся при театре буфеты.
Когда мы вышли из театра, я предложил Сугино где-нибудь поужинать. Он мне на это сказал: «Это не так легко. У нас вообще ужинать в ресторанах после 10 часов вечера не полагается. Везде все закрыто. Впрочем, я попробую вас провести в полурусский, полуяпонский ресторан». Этот ресторан (небольшой, но очень чистенький) оказался в европейской части города недалеко от вокзала. Хозяйка ресторана прожила во Владивостоке что-то около пятнадцати лет и совсем обрусела. Нас там накормили хорошо, и я потом несколько раз заглядывал в этот ресторан.
Как-то вечером зашел ко мне Сугино и предложил пойти на другой день утром на заседание коронного японского суда. Мне было вообще интересно посмотреть и послушать (имея такого переводчика, как Сугино) заседание японского суда, а кроме того, разбирался «русский» вопрос. Дело в том, что, после окончания борьбы с большевиками, известный атаман Семенов (Забайкальский) перебрался в Японию и, основываясь на том, что адмирал Колчак перед своей гибелью передал ему полномочия по руководству борьбой с большевиками в Сибири, объявил себя преемником адмирала и по званию правителя России и решил прежде всего это использовать с целью получить средства русской казны, еще находившиеся тогда в Японии.
В руках бывшего представителя Главного артиллерийского управления (в 1922—1923 гг. исполнявшего должность русского военного агента) генерал-майора Подтягина158 (а может быть, полковника) сохранились довольно крупные суммы, предназначавшиеся для расплат по заказам русского Военного министерства.
Опасаясь, что большевики наложат руки на эти суммы, Подтягин положил их в японский банк на свое имя. Семенов предъявил претензию на эти суммы и добился, что до решения суда и Подтягин не мог ими распоряжаться. Конкурентами Семенова выступила компания, называвшая себя областным правительством Сибири. Они доказывали, что только они являются законными преемниками адмирала Колчака.
По-видимому, чтобы парировать удар областников, как говорили, по соглашению с Семеновым, претензию на эти деньги предъявили какие-то японцы, доказывавшие, что они по заказам Семенова снабжали русских в Сибири, но что расчет с ними не был произведен. Вопрос был запутан чрезвычайно; рассматривался в японском суде уже несколько раз, и, по-видимому, японцы не могли в нем разобраться. Я вместе с Сугино пришли на заседание суда.
По наружному виду – суд как суд. Как будто ничем не отличается от судов Франции (думаю, костюмы судей и адвокатов точно скопированы с французских). Наружная разница, по-моему, заключается в том, что посторонние адвокаты (а их в своих тогах набралось человек 50), которых интересовал процесс, сели не за судом, а перед столом с судьями, заняв первых четыре ряда скамеек, предназначенных для публики (в первом ряду сидели адвокаты, участвовавшие в процессе).
Само судопроизводство никакого интереса во мне не вызвало, но речи русских участников процесса (представители областников, атамана Семенова и Подтягина) явно выдавали, что все «дело» дутое и мошенническое.
Трудно было судьям, которые ни слова по-русски не понимали, и, пожалуй, еще трудней было присяжному переводчику, который под конец вспотел и, вытирая платком голову, взмолился перед судом, говоря, что у него «распухла голова», что он перестал что-либо понимать из того, что говорят русские, и просил прервать заседание до другого дня. Судьи рассмеялись. Посоветовались, и было объявлено, что заседание суда на данный день закрывается.
Несколько дней спустя Сугино пригласил меня и Артемьева прийти к нему на квартиру на чашку чая. Это приглашение я принял с большим удовольствием. От Артемьева я слышал, что Сугино, несмотря на то что прожил в России восемнадцать лет и его дочь кончила русскую гимназию во Владивостоке, а также несмотря на свой вполне европейский вид и европейский костюм, который он носил вне дома, возвращаясь домой, немедленно надевал японское платье и строго следил, чтобы у него дома не допускалось никаких отступлений от японской жизни, японских обычаев. Мне очень было интересно посмотреть домашнюю японскую обстановку.
В назначенный день и час Артемьев и я прибыли к дому Сугино на окраине Токио. Дом с большим и хорошо разработанным садом принадлежал ему. Дом по наружному виду довольно большой, но одноэтажный (я бы сказал, полутораэтажный, так как фундамент возвышался над землей аршина на два), окружен со всех сторон открытой террасой, на которую поднимались в двух местах у подъездов небольшие лесенки.
Зная японские обычаи, мы, несмотря на протесты хозяина, сняли ботинки и в носках вошли в обширную комнату, представлявшую из себя гостиную, но без стульев, кресел, диванов. Были ковры на полу, циновки, масса подушек, маленькие столики с цветами и безделушками и большие фаянсовые горшки с жаровнями с деревянным углем.
Сугино, по-видимому, было приятно, что мы из уважения к японскому обычаю не вошли в комнату в нашей обуви. Но он категорически запротестовал, чтобы мы уселись на пол на подушки, а принес из соседней комнаты три стула (вероятно, раньше для этого приготовленных) и поставил их около небольшого круглого столика, единственного высокого в комнате (вероятно, также заранее приготовленного).
После нескольких общих фраз Сугино сказал: «А теперь позвольте вас познакомить с моей женой и угостить чаем». Затем хлопнул в ладоши три раза. Из соседней комнаты раскрылась дверь, и одна за другой появились три женские фигуры: первая, молоденькая и хорошенькая японка в ярком кимоно, несла поднос с вином и рюмками; вторая, пожилая с очень милым лицом, в сером кимоно, несла поднос с чайником и маленькими чашками; третья, молоденькая в европейском гимназическом костюме, несла поднос с печеньями.
Я, полагая, что хозяйка должна быть первой, в некотором недоумении склонился перед хорошенькой японкой. Сугино сказал: «Это ама (то есть горничная), а моя жена вторая». Смущенный, я исправил свою ошибку. Что это за обычай – пускать первой аму, а не жену – мне так и осталось неясным. Сугино как-то потом об этом вспомнил и, смеясь, сказал: «Европейцы часто так попадаются, но для японцев ясно, ибо хозяйка дома не может быть одета в яркое кимоно, а кроме того, она вносит главное угощение – чай, а не вино». Мне было как-то неловко спросить: «Но почему же все-таки хозяйка на втором месте?» В связи с этим Сугино мне рассказал, что жена американского посла устраивала живые картины, участвовать в которых согласились японки – дамы общества, но сказали, что будут в богатых, но одноцветных и неярких кимоно. Жена американского посла обратилась к жене японского министра иностранных дел с просьбой повлиять на японских дам, чтобы они надели яркие кимоно. Та рассмеялась и сказала: «Я не могу заставить наших дам участвовать в ваших живых картинах в нижнем белье. Дело в том, что мы, дамы общества, носим яркие ткани только в виде нижнего белья. Яркие же кимоно – это привилегия гейш».
Жена Сугино оказалась очень приятной и вполне европейской женщиной. Она очень скорбела, что власть в России захватили большевики и что жить там стало невозможно. Дочь ее, надевшая свое выпускное гимназическое платье в мою честь, оказалась совсем милой русской девушкой.
Хотя наружная обстановка их дома и уклад жизни были совершенно японские, но мне показалось, что многое пропитано «русским духом». В разговорах со мной на политические темы Сугино был очень осторожен. Высказывая личные симпатии к национальной России и выражая уверенность, что с большевиками будет невозможно жить японцам в согласии, как добрым соседям, он говорил, что, к сожалению, не все политические деятели думают так, как он. Что существует несколько течений. Что в настоящее время (декабрь 1924 г.) за то, что надо договариваться с большевиками, большинство и в парламенте и в Сенате (верхняя палата); что и среди членов правительства преобладает течение договориться с большевиками. Что главная этому причина – чрезвычайно тяжелое экономическое положение Японии и недостаток сырья; что Япония находится буквально в кабале Северо-Американских Соединенных Штатов и в сговоре с советской властью японские политические деятели видят единственный выход из катастрофического положения. Существует надежда, что, заключив соглашение с советской властью, Япония будет в избытке иметь рыбу (на питание и на удобрение полей), нефть, уголь, железо, дерево, бобы и прочие продукты.
При этом Сугино добавил, что даже и те политические деятели, которые не верят советской власти (и боятся ее заразы), и те считают полезным временно пойти на соглашение с большевиками. Эти политические деятели полагают, что соглашение с большевиками даст некоторое облегчение в получении нужного сырья и недостающих продуктов и в то же время даст возможность выиграть время и подготовить в Маньчжурии и прилегающей к ней Монголии обстановку, которая позволит в будущем эксплуатировать эти районы (указывал между прочим на проект проведения в Маньчжурии ряда железных дорог).
Таким образом, по словам Сугино, в конце 1924 года почти все политические деятели, хотя и по разным мотивам и имея различные конечные цели, были за соглашение с советской властью.
Эти свои информации Сугино закончил сообщением, что в настоящее время ведутся в Пекине переговоры японского посла с большевиком Караханом, которые, вероятно, очень скоро закончатся признанием со стороны японского правительства советской власти.
При наших разговорах у меня создавалось впечатление, что он говорит мне не только свое мнение, но и лиц, находившихся тогда у власти.
Как-то он мне сказал: «Вы мне говорили, что хотите отсюда проехать в Маньчжурию и побывать в Харбине. Я не только от своего имени, но и от имени моего начальства должен вам сказать, что вам туда ехать нельзя. Вы знаете, что по требованию большевиков маньчжурскими властями в Харбине арестованы бывший генерал-губернатор Приамурского края Гондатти и бывший начальник КВЖД Остроумов. По настоянию японцев их арест не привел к особо суровым мерам против них; они содержатся не в тюрьмах, а в больнице. Но все же их положение очень неприятное. Если вы приедете в Маньчжурию и попадете в полосу отчуждения КВЖД, вы, в лучшем случае, будете арестованы, но может случиться что-либо и худшее. Я категорически вам рекомендую в эту авантюру не пускаться».
Генерал барон Ойя
Другим моим «высоким» собеседником, и только по политическим вопросам, был барон генерал Ойя.
По-видимому, в верхней палате он играл довольно видную роль. По своим политическим взглядам – крайний правый. Бывший воспитанник германской Академии Генерального штаба, большой поклонник германской армии, участник Русско-японской войны, проводивший (или пытавшийся проводить в жизнь) после гибели адмирала Колчака стремления Японии к аннексии Дальнего Востока к востоку от озера Байкал – он, казалось бы, не мог быть особенным поклонником национальной России.
Виделся я с ним два раза. Оба раза наши свидания происходили по его инициативе в японском Дворянском собрании в Токио (собрание самураев). По существу, генерал Ойя мне сказал то же, что мне говорил Сугино. Но добавил он следующее: «Я уверен, что соглашение с большевиками теперь будет заключено. Уверен и в том, что через несколько лет в Японии все убедятся, что с большевиками дела иметь нельзя и что нам гораздо выгоднее иметь дело с национальной Россиею. Думаю, что тогда Япония будет способствовать воссозданию национальной России, с которой, конечно, нужно будет договориться по целому ряду вопросов.
Не отрицаю, что у многих японских деятелей были мечты не только о захвате русского Дальнего Востока, но всей территории к востоку от Байкала. Но полагаю, что теперь об этом никто серьезно не думает.
И наш опыт после гибели адмирала Колчака и германский опыт в Малороссии показали, что аннексировать крупные территории не так легко. Мы с подобной задачей просто не в силах теперь справиться. Наша задача – это обеспечить Японию сырьем и питательными продуктами, которых нет или не хватает у нас на островах. Мы должны установить полную обеспеченность в получении всего этого из Маньчжурии и прилегающего района Монголии. На этих территориях, конечно, для нас должна быть обеспечена полная возможность удовлетворять наши нужды. Территорий, входивших в состав Императорской России, как русских земель, нам не надо. Мы отлично понимаем, и думаю, что будем понимать, что, отрывая от России русские земли, мы создадим на будущее время опасного врага, который не помирится с тем, что у него мы теперь отняли бы. Да и по климатическим условиям сами японцы не могут эксплуатировать северные области, где, кроме русских, почти нет других рабочих сил. По всем этим причинам, стремясь стать твердой ногой на материке и получив необходимое нам сырье и продукты, мы не должны обострять отношения с Россией, а должны с ней договориться. Нам выгодно будет иметь рядом с нами дружественную националистическую Россию, а не заразное гнездо интернационала».
Затем и барон Ойя не рекомендовал мне ехать в Маньчжурию.
Во время моего нахождения в Токио ко мне регулярно два раза в неделю приходил какой-то чин министерства внутренних дел (явно из политической полиции) и очень вежливо справлялся о том, что я видел и еще хочу увидеть в Токио, какие вообще мои планы и предположения, долго ли я буду гостем в Токио и т. п.
Один раз я обратил внимание на то, что вещи в моем чемодане уложены не совсем так, как были положены мною. Явно, что кто-то полюбопытствовал и порылся в моих вещах.
Около 20 декабря пришел вновь мой постоянный полицейский посетитель и очень мне советовал, не откладывая решения на несколько дней, безотлагательно уехать куда-либо из Токио, а еще лучше вообще из Японии. Я обещал дать ответ на другой день утром, так как хотел предварительно поговорить с Сугино, которого ожидал в этот день.
Вскоре после ухода полицейского пришел несколько взволнованный Сугино и сказал, что мне надо безотлагательно уезжать из Токио, так как в ближайшие дни состоится признание Японией советской власти и подписание соглашения в Пекине между японским послом в Китае и большевиком Караханом. Сугино мне сказал, что важно, чтобы я уехал из Токио, но что я могу задержаться на некоторое время в Нагасаки, куда я наметил поехать.
На другой день в 12 часов ночи поездом небольшой скорости (я хотел с раннего утра смотреть виды) я выехал из Токио. Сначала я попал в вагон 2-го класса, битком набитый, но через несколько времени пришли два кондуктора и на ломаном английском языке предложили мне перейти в другой, свободный вагон. Я согласился. Вагон оказался mixed (микст) 1-го и 2-го классов; вагон был совершенно пустой, и в нем не было электрического освещения. Кондуктора пристроили два огарка в фонари, и я барином отправился дальше, оставаясь один в вагоне, но, по-видимому, под наблюдением. Оба кондуктора были очень милы и любезны, но не покидали меня. Так, в их сопровождении, я и продолжал путешествие.
К рассвету мы проделали половину пути между Токио и Симоносеки; когда можно было уже разбирать окрестности, поезд находился около г. Сака. По обе стороны железной дороги, насколько видал глаз, возвышались конусообразные довольно высокие горы (сопки) с очень крутыми скатами. Впечатление было (что, впрочем, подтвердили и сопровождавшие меня «кондуктора»), что горы покрыты сосновым лесом и совсем не обрабатываются («кондуктора» сказали: «Там нет воды; доставать воду очень трудно, а без воды ничего не растет»), но зато нижняя треть или четверть этих сопок разделена на великолепно возделанные террасы; внизу же, между сопками, почти везде рисовые плантации, а селения и хутора на нижних площадках сопок.
Когда мы подъезжали к г. Окояме, на юге, среди сопок, стало проглядывать море; это был пролив, отделяющий остров Нипон от островов Си-Кокара и Киу-Сиу.
Когда мы подъезжали к Хиросиме (это уже близко от южной оконечности острова Нипон), было видно, что культура сопок очень высока. Имеется ли здесь, на сопках, вода, или культура апельсиновых деревьев с лихвой покрывает расходы на проведение воды на горы, но сопки разработаны до вершины и все покрыты апельсиновыми садами.
Около 2 часов дня мы приехали в Симоносеки, откуда надо было на пароходе переправляться через пролив на остров Киу-Сиу, в г. Кокура, откуда опять по железной дороге мы должны были продолжать наш путь до Нагасаки.
Пролив между островами Нипон и Киу-Сиу чрезвычайно красив. С грустью, переходя на пароходе через этот пролив (западный выход из этого пролива, между городами Симонесеки и Кокура находится на высоте острова Цусима), я вспомнил, что в 1905 году японская эскадра под начальством адмирала Того поджидала в этом проливе подхода эскадры адмирала Рожественского159 и, когда выяснилось, что адмирал Рожественский идет не вдоль восточного побережья Японских островов, а мимо острова Цусима прямо на Владивосток, атаковала его у Цусимы.
К Нагасаки поезд подошел около 6 часов вечера, и меня на вокзале встретил наш консул – Александр Сергеевич Максимов.
Нагасаки
А.С. Максимов любезно пригласил меня остановиться у него в здании русского консульства. Консульство занимало усадьбу, бывшую собственностью Русского Императорского правительства. Усадьба была небольшая, но уютная и была расположена в саду; рядом же была православная церковь.
Максимов готовился к отъезду. Он мне сказал, что уедет во Францию сейчас же, как состоится признание Японией советской власти и назначение последней своих представителей в Японии (ожидать в Нагасаки своего заместителя он, конечно, не собирался).
В течение, кажется, шести дней, которые я провел в Нагасаки, я все время пользовался гостеприимством милого А.С. Максимова. Нагасаки как город особого интереса не представлял. Это обширный и благоустроенный портовый город с превосходной бухтой и отлично оборудованными пристанями. Как мне говорили, в Нагасаки имеются обширные и отлично оборудованные мастерские и доки, дающие возможность ремонтировать самые большие суда и строить новые. Окрестности Нагасаки, говорят, очень благоустроены, красивы, и там много хороших дач. Летом в Нагасаки, как на морской курорт, съезжается много народа.
Как-то во время прогулки я обратил внимание, что у многих встречных японок лица совсем русского типа; некоторые были типичными хохлушками Черниговской или Полтавской губерний. Максимов мне это объяснил. Оказывается, Нагасаки с давних времен был портом для иностранных судов (было даже время, когда иностранные военные суда могли заходить и продолжительно стоять только в Нагасаки). На берегу постепенно образовались особые кварталы, которые считались как бы русскими, английскими, французскими, немецкими и др.
«Русский квартал» был обширный. Матросы на время стоянки судов в Нагасаки обзаводились в соответствующих кварталах временными женами. Отсюда и появилось и подросло поколение японцев, у многих из которых оказались европейские физиономии и европейское сложение.
Недалеко от консульской усадьбы нанимал усадьбу известный по периоду адмирала Колчака в Сибири атаман Семенов. Максимов мне сказал, что Семенов просил узнать, могу ли я его принять. Хотя репутация Семенова была отрицательной, я все же решил его повидать и лично вынести о нем то или иное впечатление. Я ответил, что я сам пойду на другой день его навестить. На другой день утром мне было передано, что он будет меня ждать в 4 часа дня.
Семенов, в форме забайкальского казака, с погонами генерал-лейтенанта, встретил меня у подъезда снимаемой им усадьбы и повел в свой кабинет. Стены кабинета были убраны несколькими штандартами полков Забайкальского казачьего войска и серебряными георгиевскими трубами. На стене висели довольно большие фотографии адмирала Колчака, генерала Деникина и генерала барона Врангеля. На письменном столе стояла фотография Великого князя Николая Николаевича. Мне показалось, что не все эти фотографии занимают свои «постоянные» места; я подумал, что это некоторая «декорация» для меня.
Впрочем, может быть, я и ошибся. Семенов, в общем, скорей мне понравился. Он подробно мне рассказал о себе, о своем прохождении службы, о своей «карьере». На меня он произвел впечатление крупного самородка, с природным умом, сильной волей, начитанного и, по-видимому, всем интересующегося и легко воспринимающего и впитывающего в себя все его интересующее.
Такие типы в прежнее время могли быть в одно и то же время и разбойниками и строителями земли. У него, как я слышал, был главный недостаток в том, что он не умел подбирать помощников, и около него собирались самые отрицательные типы.
Семенов подробно мне изложил свой проект о «коммерческой» работе в Монголии совместно с монгольскими князьями и при поддержке со стороны японцев.
Впоследствии я узнал, что о «поддержке» японцев Семенов говорил правду: японцы действительно намечали крупную работу в Монголии при участии Семенова. По-видимому, японцы считали Семенова для этой цели вполне подходящим как по его личным качествам, так и по его связям в Монголии и Китае (Семенов имел звание монгольского князя и имел звание мандарина 1-го класса).
В день Рождества Христова 1924 года я выехал из Нагасаки в Шанхай на японском пароходе «Nagasaki Maru». Перед самым отходом парохода, прощаясь с провожавшим меня А.С. Максимовым, я увидел около него чиновника министерства внутренних дел, навещавшего меня в Токио. Увидев, что я его узнал, он очень радостно со мной попрощался, пожелав счастливого пути. Ясно, что он был командирован, чтобы проверить мой отъезд.
Шанхай
На пристани в Шанхае встретил меня Борис Сергеевич Яковлев (был офицером в армии у адмирала Колчака). Яковлев служил во французской полиции, и квартира у него была на французской концессии в доме, принадлежавшем французскому правительству. Он мило предложил мне остановиться у него. Он сказал, что в гостиницах останавливаться очень дорого, а брать комнату в какой-либо частной квартире в таком городе, как Шанхай, особенно для меня, небезопасно и слишком рискованно. Он сказал, что докладывал своему начальству о моем приезде и получил разрешение меня устроить на своей квартире. Я его поблагодарил и предложение его принял.
Шанхай самый крупный торговый центр для торговли между Европой и Америкой с Китаем. Но это был всегда не только торговый, но и крупный политический центр на Дальнем Востоке. Было мнение, что в Шанхае легче многое узнать относительно Японии и Китая, чем в Токио и Пекине. Великие державы, помимо военных агентов в Токио и Пекине, держали таковых и в Шанхае. Генеральные консулы Соединенных Штатов и европейских государств выполняли в Шанхае функции не только торговые, но в очень большой степени и политические.
Европейская часть города (районы иностранных концессий) была уже и при мне застроена совсем как большие европейские и американские города. Говорят, что за последние десять лет сильно и очень хорошо обстроилась французская концессия.
Китайская часть города – сплошная грязь и вонь. Насколько я всегда любовался в Токио крайне чистыми и очень аппетитными съедобными лавками, настолько подобные китайские лавки в Шанхае были просто противны: грязь, какие-то большие черви и всюду висящие (за головы) копченые утки с чрезвычайно вытянутыми шеями, как бы повешенные.
Климат в Шанхае отвратительный. Зимой (часто и осенью и в начале весны) страшно сыро и промозгло, а летом невыносимая, парящая жара.
В окрестностях Шанхая интересных мест нет, если не считать двух больших загородных парков. Местность под городом и кругом совершенно плоская: весь этот район прежде возделывался под рисовые поля, поэтому и до сих пор сохранилась очень большая сырость.
Во время моего пребывания в Шанхае (начало 1925 г.) уже много говорили о начинающемся «засилье» русских на французской концессии. На Av. Joffre действительно тогда открылось много самых различных русских магазинов.
Русская колония была довольно многочисленна; думаю, что больше чем наполовину она состояла из военных (казачий отряд генерала Глебова160, небольшой отряд генерала Лебедева, прибывшие из Владивостока после его захвата красными, а затем группа военных, группировавшаяся около генерала Дитерихса, и те, кои просачивались из Маньчжурии).
Большое воспитательное и благотворительное дело делали генерал Дитерихс и его жена. Они вывезли из Владивостока, кажется, около 50 девочек – русских сирот, родители коих погибли в Сибири и на Дальнем Востоке. В китайской части города, около французской концессии, генерал Дитерихс снял очень дешево большую усадьбу, приспособил ее под жилища и под классы для девочек, устроил церковь и повел большое патриотическое дело, отдавая ему все свое свободное время и все средства, которые он зарабатывал на службе, на почте. Его жена разделяла его работу.
Как и в прочих местах русского зарубежного расселения, церковный вопрос имел на Дальнем Востоке громадное значение. Всюду создавались новые православные церкви, всюду объединялись приходы. Но к сожалению, и на Дальнем Востоке объединение не было полным. Правда, там не было разделения на соборян (антоньянцев в просторечии) и на евлогианцев. Но раздоры и разъединения происходили по другим причинам.
В Шанхае был прежде прекрасный православный храм, но он почему-то был построен в китайской части города и, кажется, в 1923 году (или начале 1924 г.) пострадал во время беспорядков: внутренность выгорела и кой-что было разграблено. Было решено устроить новую церковь в Шанхае на французской концессии, так как опасались, что если ее устраивать на территории бывшей русской концессии, то при признании китайцами большевиков последние на нее могут наложить руку.
В Шанхае находился епископ Симон, подчиненный архиепископу Пекинскому Иннокентию, в епархию которого входил Шанхай. Инициаторами по постройке или устройству новой церкви была группа военных с генерал-лейтенантом Глебовым во главе. Епископ Симон полагал более правильным временно подправить храм, бывший в китайской части города, а затем собрать средства для постройки нового храма в Шанхае на территории французской или русской концессии. Генерал Глебов с этим не согласился, указывая, что этим разрешение вопроса откладывается в долгий ящик. Спорящие стороны ни до чего договориться не могли. Тогда генерал Глебов вместе с местным офицерским союзом арендовал на французской территории довольно большой дом. Часть дома была отведена под церковь, а в других частях дома устроился союз офицеров, казачий союз и военный клуб.
Церковь была быстро оборудована, и отыскался военный священник, который считал себя не подчиненным архиепископу Иннокентию и епископу Симону. Служение в церкви началось, и вся русская колония в Шанхае была довольна. Но архиепископ Иннокентий, у которого был очень решительный и неприятный характер (митрополит Платон мне его так характеризовал: «Умный, решительный, но с неукротимым характером! Если что-либо ему не нравится – он готов все перевернуть, все разломать»), ополчился против генерала Глебова и шанхайского офицерского союза. Он заявил, что какая-то «банда разбойников» незаконно и неправильно устроила церковь в Шанхае, пригласив служить священника, который без его, Иннокентия, разрешения не может служить в Шанхае; что нельзя устраивать церковь рядом с клубом и собраниями, где курят и пьянствуют; что это просто какой-то кабак. Под угрозой репрессии архиепископ Иннокентий потребовал закрытия церкви. Когда не покорились – он отлучил от церкви священника и членов офицерского и казачьего союзов.
Впоследствии в это дело вмешались митрополит Антоний (написавший архиепископу Иннокентию) и Великий князь Николай Николаевич (по приказанию которого писалось генералу Глебову и председателю офицерского союза в Шанхае генерал-лейтенанту Вальтеру161; генерал Вальтер, бывший военный агент в Китае, был человеком чрезвычайно деликатным и корректным, но и он вступил в очень резкую переписку с архиепископом Иннокентием). Дело уладилось только после смерти архиепископа Иннокентия, и в Шанхае установилось церковное успокоение. Помимо некорректности генерала Глебова и недопустимой резкости архиепископа Иннокентия, все это дело раздувалось главным образом тем, что русская колония в Шанхае разделилась на две части и поддерживала, с одной стороны, Глебова, а с другой стороны, епископа Симона и архиепископа Иннокентия.
Но, несмотря на этот грустный инцидент, в Шанхае в конце концов создался прекрасный храм. Везде, где только создавалась в Китае более или менее значительная русская колония, сейчас же устраивалась церковь.
Как я уже говорил раньше, в Харбине большую работу вел епископ Нестор, работавший с благословения архиепископа Харбинского Мефодия. На ст. Маньчжурия, на границе с Забайкальской областью, менее заметную, но, пожалуй, еще большую работу вел епископ Иона.
Епископ Иона, будучи во время революции 1917 года в Москве архимандритом, пострадал от большевиков; был арестован, избит прикладами, и ему сильно повредили голову. Едва выжив, еще больным он пробрался в Сибирь и был в отряде оренбургского атамана Дутова. После крушения фронта адмирала Колчака епископ Иона пробрался в Маньчжурию и обосновался около ст. Маньчжурия.
Мне говорили, что он по грошам собирал довольно крупные суммы, помогал неимущим русским и устроил несколько небольших школ-мастерских, через которые пропускалась молодежь для обучения ремеслу.
Сам он жил в небольшой хате со служкой, и [в ней] была устроена небольшая молельня. Народ приносил ему хлеб, сахар, чай. У него же по целым дням около хаты кипел громадный самовар. Он принимал всех к нему приходящих, выслушивал, давал советы, молился с ними, исповедовал и всех поил чаем. Уходили от него с облегченной душой, с надеждой на лучшее будущее. Популярность епископа Ионы среди казаков, крестьян, рабочих и баб была очень большая. Про него говорили: «Он наш мужик; он все понимает, все разбирает и сердце облегчает».
Не знаю, насколько верно, но я слышал от одного забайкальского казака, приезжавшего в Шанхай с Китайско-Восточной железной дороги (и побывавшего несколько раз на ст. Маньчжурия), что епископа Иону чрезвычайно уважали казаки и крестьяне и на советской территории; было якобы несколько случаев, когда казаки и крестьяне тайно перебирались из Забайкалья в Маньчжурию с единственной целью повидать епископа Иону и у него исповедаться.
Если даже это и неверно, эти слухи лишь подтверждают справедливость рассказов о большой популярности епископа Ионы. К сожалению, кажется, в 1920 или начале 1921 года он заболел тяжелой формой ангины (вероятно, был глубокий нарыв). Доктора не было, и епископ Иона по совету кого-то прополоскал горло керосином. В результате произошло заражение крови, и он скончался в тяжелых мучениях.
В Шанхае я видал нескольких лиц, приезжавших из Харбина. Из разговора с ними, а также из писем генерала Хорвата (жившего тогда в Пекине) я убедился, что мне ехать в Харбин действительно нельзя.
Между тем мне очень хотелось посмотреть, так сказать, внутренность Китая. Поэтому я воспользовался приглашением Елизаветы Николаевны Литвиновой, предлагавшей мне приехать на некоторое время в Ханькоу, где ее покойному мужу принадлежала чуть ли не треть русской концессии, обширные чайные плантации и несколько заводов для выделки кирпичного чая. На Дальнем Востоке русские ее называли «чайной королевой». Она являлась главной благотворительницей по устройству и поддержке русских церквей, по устройству и поддержке самых различных школ. Много она помогала и неимущим русским беженцам.
Вышел я из Шанхая на небольшом, но прекрасно оборудованном английском пассажирском пароходе. По реке Янцзы-Кианг до Ханькоу от Шанхая надо было идти почти четверо суток. Даже по сравнению с такими сибирскими реками, как Иртыш и Обь, Янцзы-Кианг производит потрясающее впечатление. В своей нижней части местами с одного берега другой едва виден. Глубина реки такова, что канонерки и небольшие крейсера свободно доходят от океана до Ханькоу. Дальше же вверх, почти до предгорий Тибета, ходят небольшие речные пароходы и могут проходить маленькие миноносцы.
Пейзаж по сторонам реки совсем не интересен. Тянутся сплошные рисовые поля, прорезанные по разным направлениям каналами, являющимися главным путем сообщения на джонках. Довольно редкие селения с парохода производят впечатление муравьиных куч, настолько они переполнены людьми, живущими в очень тесно построенных одна рядом с другой фанзах (небольших домах-хатах). На реке и каналах около селений целые флотилии джонок, которые для многих семей заменяют дома.
Проходя на пароходе мимо одного из таких селений, мой спутник, английский консул, обратил мое внимание на ловлю китайцами рыбы. Они пускали со своих джонок в воду на привязи бакланов (вид дикого гуся-нырка), у которых на шеях были надеты кольца. Птица ныряет, ловит рыбу, а проглотить ее не может (мешает кольцо). Когда птица вынырнет с вытянутой головой и торчащей изо рта половиной рыбы, китаец притягивает ее к лодке, вынимает рыбу из клюва, бросает ее в лодку, а птицу вновь на привязи пускает в воду.
На двух остановках (названий я теперь не помню), где, по рассказам, славились мастера работами из слоновой кости, я с англичанином ходили смотреть их работу. Работа и мастерство действительно поразительные. Англичанин кой-что купил, но для меня цены были не по карману.
Английский консул возвращался в свой участок, где-то около Тибета, после отпуска. По его словам, от последней остановки парохода ему предстояло еще совершить путешествие на носилках (в паланкине) в течение пятнадцати дней по очень скверной дороге. На мой вопрос: обеспечена ли всегда возможность получить носильщиков, он ответил, что это вполне обеспечено, ибо «мы хорошо платим». «А сколько же вы платите носильщикам?» – «Для меня, моего лакея и для багажа нужно три паланкина. На каждый паланкин требуется две пары носильщиков, то есть всего 12 человек. Считая для них дороги в один конец пятнадцать дней и обратно пятнадцать дней, я должен их нанять на один месяц. За это я уплачиваю каждому, при его продовольствии (питаются они рисом), по 5 долларов американских, что составляет 10 иен, или 10 мексиканских долларов, на которые ведутся здесь все расчеты. Всего же, значит, 60 американских долларов». Я удивился, что плата так мала. Англичанин мне ответил, что по китайским масштабам эта плата очень высокая и нет отбоя от предложений.
Ханькоу
Пароход подошел к пристани в Ханькоу около 4 часов дня. Встретил меня генерал-майор Бурлин162 (бывший в штабе у адмирала Колчака помощником начальника штаба). Он служил в Ханькоу в качестве инструктора по строевому обучению полиции на бывшей русской концессии.
Он проводил меня в гостиницу и сказал примерно следующее: «Обстоятельства несколько изменились. Китайцы, как вы знаете, признали советскую власть. Вчера уже здесь появился в советском консульстве какой-то большевик. На этих днях ожидают проезда и большевистского консула. Елизавета Николаевна очень боится, как бы ваше посещение не отразилось плохо на ней. Вас она очень хочет видеть, но просила меня привести вас к ней в дом сегодня в 11 часов вечера, чтобы никто не видел, что вы были у нее». Я согласился.
Хотя первое время большевики держали себя тихо и скромно, но впоследствии оказалось, что предосторожность, принятая Елизаветой Николаевной, могла быть не напрасной. Впоследствии, когда большевики уже укрепились в Китае и обнаглели, в Ханькоу как-то приехал генерал Лебедев (бывший начальником штаба у адмирала Колчака) и бывал у Е.Н. Литвиновой. Большевики нажали на китайские власти, Лебедев был китайцами арестован и посажен в тюрьму. Прошло много времени, пока Е.Н. Литвиновой, потратив на это очень крупные средства, удалось высвободить из тюрьмы Лебедева и перевезти его сейчас же (прямо из тюрьмы) на английский пароход. Но бедный Лебедев застудил в китайской тюрьме почки, долго болел в Шанхае и скончался от болезни почек.
В назначенный час, пробираясь в темноте «как тать», я был приведен к маленькой калитке сада Е.Н. Литвиновой. Затем через сад проведен в ее дом. Обстановка меня поразила: это была не частная квартира, а какой-то антикварный магазин. Масса очень ценных, старинных китайских вещей, но все это как-то беспорядочно переполняло комнаты. Получалось впечатление, что собраны здесь вещи из нескольких обширных квартир. В большой комнате, куда меня провел лакей, у окна стоял круглый столик, на котором были печенья и вино. Явно, что приготовлено для нашего собеседования. Я обратил внимание на то, что среди китайских вещей, у стены, на небольшом возвышении, под балдахином и окруженное золоченым шнурком стояло какое-то кресло. Литвинова потом мне рассказала, что это кресло привезено сюда из их дома в Шанхае. Что когда Государь Император Николай II, будучи наследником, ездил на Дальний Восток, он был у них в Шанхае в их доме и сидел в этом кресле.
Ждать Е.Н. Литвинову мне пришлось минут пять. В комнату вошла высокая, видная и еще красивая женщина. Произвела она на меня очень хорошее впечатление. Женщина она, безусловно, умная и властная.
Говорили мы довольно долго, и я, прощаясь, не пожалел, что ради знакомства с ней (а не только ради предлога знакомства с ней) я сделал путешествие из Шанхая в Ханькоу.
На другой день я завтракал у генерала Бурлина, и он показывал мне город. Европейская часть мне понравилась больше районов шанхайских иностранных концессий. Более уютные домики-особняки, больше зелени. Китайскую часть города не осматривали, так как там было очень неспокойно и европейцам не рекомендовалось туда заглядывать. На другой день мы тронулись в обратный путь.
Китайская смута начала 1925 года и шанхайские события того же времени
Китайская смута, завершившаяся падением китайской Императорской династии перед мировой войной и провозглашением республики, из-за борьбы между собой правителей отдельных провинций приобрела характер постоянной, нескончаемой внутренней борьбы, разорявшей страну и совершенно нарушавшей торговые отношения с Европой, Америкой и Японией.
Из этих стран поведение Японии производило впечатление, что она что-то замышляет, что-то подготовляет и даже как будто поддерживает и китайскую смуту, оказывая помощь то одному, то другому из китайских генералов-правителей.
В то же время Япония в своей зоне (кажется, в Тяньцзине) держала малолетнего претендента на китайский престол, заботилась о его воспитании и обучении и как будто подготовляла его для занятия вновь китайского престола, если это для нее окажется выгодным. Одновременно с этим Япония ласкала маньчжурского маршала Чань-Дзо-лина и как бы поощряла его честолюбивые мечты расширить свою власть и стать правителем не только Маньчжурии, но и всего Северного Китая.
После крушения в Сибири фронта Колчака и гибели адмирала советская власть явно хотела воспользоваться смутой в Китае и направить ее по большевистскому руслу. Начавшаяся в Китае работа красных должна была беспокоить и японцев и маньчжурского маршала (тигра, как его называли) Чжан Дзо-лина. К началу 1925 года в различных районах Китая образовались очаги восстаний с явно коммунистическим направлением. Сильные брожения возникли в районе Пекина, в районе Нанкина и в районе Шанхая.
Красные банды, подступившие к Шанхаю, угрожали совсем парализовать европейскую торговлю и угрожали шанхайским иностранным концессиям.
Определенно с благословения Японии и при ее широкой материальной поддержке маршал Чжан Дзо-лин формирует значительную армию в районе Мукдена и ведет ее под своим начальством на Пекин. От Пекина отдельные отряды армии Чжан Дзо-лина двигаются на Нанкин и на Шанхай. Я не собираюсь здесь описывать всего того, что происходило, но хочу лишь отметить очень странную историю, которая случилась, когда Чжан Дзо-лин подошел к Пекину.
Он подошел к Пекину не как завоеватель, а как освободитель от бесчинств красных и как восстановитель в стране порядка. В Пекине ему готовили торжественную встречу; на другое утро он должен был во главе части своих войск торжественно вступить в город. В этот же вечер в одном из пекинских дворцов был устроен бал, на котором должен был присутствовать сын маршала Чжан Дзо-лина и старшие генералы. Были приглашены представители всех держав. Бал состоялся. Китайские генералы и сын Чжан Дзо-лина на нем присутствовали. Сын Чжан Дзо-лина, получивший европейское воспитание и образование, принял участие в танцах. Но около 12 часов ночи все китайские генералы и сын маршала исчезли. Никто ничего не понимал. На другой день выяснилось еще более странное происшествие: армия Чжан Дзо-лина отошла от Пекина к северу, и никакого «торжественного вступления» в столицу не произошло.
Так никто точно и не знал, что именно произошло; говорили, что это «вступление» не соответствовало видам Японии и маршалу предложено было отойти от Пекина. Но операция в направлении на Нанкин и Шанхай состоялась. В составе армии Чжан Дзо-лина был небольшой русский отряд163 (он, кажется, никогда не превышал 2500 человек) под начальством очень разгульного, но и очень доблестного генерала Нечаева164.
В конце января и в начале февраля 1925 года положение Шанхая было несколько тревожное. Полиции на иностранных концессиях, совершенно достаточной для мирного времени, ввиду почти полного окружения Шанхая революционными бандами и грабежей в китайских частях города, было явно недостаточно. «Морской пехоты» у англичан и французов было мало. Спущенных с судов десантных отрядов было также недостаточно.
Японцы держали себя загадочно. Казалось бы, японцы могли срочно доставить в Шанхай достаточные силы, но они как-то держались в стороне, и их было мало заметно.
Определенной и наиболее существенной угрозой революционным бандам являлась судовая артиллерия, но она ничего не могла бы сделать, если бы бунтующие китайцы, особенно ночью, ворвались бы на иностранные концессии.
Положение было серьезное. Одна попытка со стороны китайских банд ворваться ночью на французскую концессию произведена
была. Окончилось все благополучно, и бунтовщики были отброшены только благодаря тому, что вопреки распоряжению французского комиссара (вероятно, из-за гуманно-демократических идей!), чтобы первые ленты из пулеметов и залпы из винтовок были направлены поверх голов, пулеметы были направлены правильно, а из винтовок целились в колени.
Когда бунтовщики бросились на два широких моста, отделявших их зону от защитников концессии (каких-нибудь 120—150 шагов), их встретили хорошим прицельным огнем. Побито публики было порядочно, но все кончилось благополучно, и бунтовщики поняли, что с ними церемониться не будут. А если б первые залпы и огонь из пулеметов были направлены поверх голов, то, конечно, тонкая цепочка защитников была бы опрокинута и перебита, а на французской (возможно, что и на соседней английской) концессии прошла бы волна грабежей и массовых убийств. Ценой «жестокости», подбив 150—200 бунтовавших китайцев, французская охрана спасла, наверно, тысячи жизней невинных людей (в том числе женщин и детей) и спасла вообще Шанхай от разграбления и пожара.
Однажды днем ко мне пришел неизвестный мне русский офицер и передал мне письмо. Письмо оказалось от генерала Нечаева, начальника русского отряда в армии маршала Чжан Дзо-лина. Нечаев мне писал, что он со своим отрядом дошел до Шанхая и просил разрешения приехать ко мне ночью на свидание. Я согласие дал.
Ночью (после 11 часов вечера) генерал Нечаев приехал на автомобиле. Мы познакомились и беседовали почти до утра. Он рассказал про то, на каких условиях и как был сформирован русский отряд. Сказал, что они смотрят на свое участие в китайской смуте только как на временное, чтобы ценой его купить право иметь в Маньчжурии постоянный русский отряд, который впоследствии можно будет значительно увеличить и употребить его на борьбу с большевиками в Забайкальской области (конечно, как и надо было ожидать, эта фантазия не осуществилась).
Затем он рассказал о действиях своего отряда, постоянно составляющего авангард Маньчжурского корпуса. Сказал, что фактически главная тяжесть боев падает на его отряд.
Рассказал, что несколько раз случалось наталкиваться на скрытое наружно влияние и руководство со стороны японцев. Смеясь, рассказал, что, подходя к Нанкину, как-то под вечер его отряд натолкнулся на неожиданно упорное сопротивление китайцев. Начальник его авангарда доносит, что продвинуться дальше он не может. Нечаев, ничего не понимая и привыкнув, что китайцы сейчас же отступают, как выясняется стремление дойти «до штыка», решает самому проверить, в чем дело.
Пробирается вперед. Неприятель стреляет метко и спокойно. Нечаев ползет в цепь. Впечатление, что противник готовится к контрудару; огонь очень сильный. Нечаев ничего не может понять, но видит, что сделать со своим отрядом ничего не может. Приказывает, как только стемнеет, отползать.
Ночью отряд Нечаева занял в тылу приличную позицию, и Нечаев решил дать день отдыха. Днем ему докладывают, что его хотят видеть два японских офицера. Он их принимает, угощает; беседуют. Японцы рассказывают, что у них тут рядом небольшая концессия и из-за опасения, что китайцы ее разграбят, с военных судов свезены на берег две роты и что они заняли позицию у концессии. Что накануне на них повели наступление китайцы, но какой-то странный китайский отряд. Они еще никогда не видели, чтобы китайцы так спокойно наступали под огнем и так вели огонь. Сошлись почти до штыкового удара, что они, японцы, очень боялись, что китайцы их опрокинут. Положение их, японцев, было очень тяжелое, но что, к их счастью, китайцы ночью отступили.
Нечаев понял, какой китайский отряд преградил накануне ему дорогу, но ничего японцам не сказал. Ничего не сказали ему и японцы, но просили его передать кому надо, что лучше на Нанкин не наступать, чтобы не пострадали концессии японцев.
Поговорили, выпили и разошлись.
Насколько я знаю, Нанкин тогда наступающим китайским отрядом не брался. Его просто «обтекли», направляясь на Шанхай. Но по-видимому, и у Шанхая было приказано не оставаться и в бои не ввязываться. Нечаев сказал, что на другой день они отступают на север к Тяньцзину.
Вообще, повторяю, тогда получалось вполне определенное впечатление, что японцы направляли действия Чжан Дзо-лина, а сами открыто в борьбу не вмешивались.
Вторая моя встреча в тот же период была с атаманом Семеновым.
Как-то ночью раздались звонки у парадной двери, и мой хозяин, Яковлев, пошел открывать. Через несколько времени приходит и говорит, что приехал по срочному делу атаман Семенов и просит его принять.
Я выхожу в переднюю. Стоит какой-то крупный китаец в очках, с мандаринским шариком на китайской шапочке. Когда я вошел, китаец снял очки и оказался атаманом Семеновым.
Я его впустил в свою комнату и спросил, что это за маскарад. Семенов мне сказал, что он был вызван японцами из Нагасаки и получил поручение переговорить с одним из китайских генералов по вопросу о работе в Монголии. Что в ставку этого генерала надо было проезжать через китайскую часть Шанхая, а так как это небезопасно делать в европейском костюме, то он и оделся китайцем, на что он, как мандарин 1-го класса, имеет полное право.
Семенов сидел у меня довольно долго и, в сущности говоря, ничего определенного и ясного не рассказал. Его рассказ смахивал больше на предположения, а не на определенные решения.
Он в общем повторил то же, что он мне говорил в Нагасаки. Сказал, что события могут приблизить осуществление работы в Монголии; что японцы в этом отношении вполне договорились с маршалом Чжан Дзо-лином, при штабе которого в качестве представителя Семенова находится генерал-майор Клерже165. Что ему, Семенову, поручено переговорить с каким-то китайским генералом, который теперь командует «бунтующими» китайцами под Шанхаем (называл ли он мне или нет фамилию этого генерала, я не помню); что этот генерал имеет крупные связи на границе с Монголией. Рассказ Семенова носил довольно фантастический характер, и, думаю, его «миссия» носила (по отношению китайцев) характер простой информационной разведки. Больше Семенова я не видел.
Коснувшись вопроса о китайской смуте и поведения тогда Японии, ныне, когда я об этом пишу (январь 1938 г.), невольно хочется высказать некоторые соображения о роли Японии в событиях в Китае за эти последние двенадцать-четырнадцать лет.
В конце 1924 и в 1925 году получалось такое впечатление: Японии необходимо было обеспечить для себя возможность получать на Азиатском материке необходимое сырье, необходимые предметы питания. Для этого надо было стать более прочно на Азиатском материке. Фактического владения Кореей и Квантунским полуостровом, а также зависимости маньчжурского маршала Чжан Дзо-лина было, по-видимому, недостаточно. Надо было еще более подчинить своему влиянию Маньчжурию, надо было получить возможность разрабатывать богатства Монголии и вообще ими пользоваться, нужно было взять под свой контроль и направлять в желаемом направлении деятельность китайского правительства. Но для последнего надо было еще создать подходящее правительство (в Китае, при полной неразберихе, не существовало одного, признанного всем Китаем, правительства), правительство и достаточно авторитетное, и в то же время зависимое от Японии.
Как можно было всего этого достигнуть?
Маньчжурский тигр, Чжан Дзо-лин, был послушным орудием в руках японцев, но в 1924 году начало очень сильно проявляться в Маньчжурии влияние Северо-Американских Штатов. Штаты, со своей программой «открытых дверей», все покоряли и приобретали своим денежным могуществом, своей все поглощающей экономической политикой.
Япония к 1924 году уже много достигла в Маньчжурии, была «почти» хозяином положения. После завершения постройки ряда железнодорожных линий (из которых главными были: две в обход Харбина на север к Амуру; другая – от Чан-Чуня к монгольской границе и вдоль последней; третья – от Чан-Чуня на соединение с японо-корейскими железнодорожными линиями) она приобретала в Маньчжурии чрезвычайно выгодное и стратегическое положение и мощную железнодорожную сеть для эксплуатации наиболее богатых районов Маньчжурии и Монголии.
Но. Соединенные Штаты зорко следили за работой Японии в Маньчжурии, и последняя рисковала, что все может сорваться. Правда, одни Соединенные Штаты явно не были склонны доводить дело до войны, но могли договориться с Англией и оторвать от Японии маршала Чжан Дзо-лина. А так как стать полным хозяином в Маньчжурии для Японии являлось вопросом жизни или смерти, то надо было этого добиться.
События в Китае, когда смута, тянущаяся уже много лет, подрывает торговлю и прочие экономические интересы великих держав в Китае, давали возможность Японии на этом сыграть.
Я слышал в Шанхае из очень серьезных источников (и этому я верю), что Япония под шумок даже раздувала китайскую смуту.
Расчет у Японии был такой. В конце концов, как это было и в период боксерского восстания, великие державы решат положить конец смуте в Китае и навести порядок. Но после мировой войны с мировой сцены сошли и пока вновь не заняли свое прежнее место Россия и Германия. Ни Соединенные Штаты, ни Англия, ни Франция не могут послать в Китай крупных сил, чтобы навести там порядок. Остается только одна Япония, которая это может сделать. Но делать это самой она в 1924 году считала более чем рискованным: Америка, Англия и Франция могли договориться между собой и этого ей просто не позволить.
Оставалось действовать так, чтобы эти великие державы, неся громадные экономические потери в Китае, сами попросили Японию проделать операцию по наведению порядка в Китае. Япония, конечно, поломалась бы, поторговалась бы и на это согласилась, получив за это право хозяйничать в Маньчжурии (хотя бы без аннексий) и в Монголии.
Операции, которые предпринял маршал Чжан Дзо-лин в Китае в 1924 и начале 1925 года, были, конечно, произведены по указаниям Японии. Но с одной стороны, по-видимому, Чжан Дзо-лин начал вырываться из рук Японии (и явилось опасение, что он, захватив Пекин и Северный Китай, может оказаться слишком могущественным и окончательно сбросить с себя японское влияние), а с другой стороны, как бы не оправдывались расчеты на то, что великие державы дадут Японии особый «мандат». Это заставило Японию временно убрать назад в Маньчжурию Чжан Дзо-лина.
Кажется, через два года после этих событий, под влиянием большевистской пропаганды и поддержки советской власти (а по некоторым данным, и не без участия скрытого Японии) смута в Китае опять разгорелась.
Япония на этот раз действует более открыто: новое выступление Чжан Дзо-лина и движение его армии к Пекину явно поддерживается Японией. Но здесь происходит что-то неясное (по крайней мере для нас): Чжан Дзо-лин опять возвращается в Мукден и по дороге, при подходе к Мукдену, в поезд с моста бросается очень сильная бомба, которая попадает в вагон маршала, и Чжан Дзо-лин умирает от полученных ран. Его сын вскоре совсем отстраняется от власти в Маньчжурии. На юге, в самом центре главных торговых интересов великих держав, у Шанхая, японцы определенно спровоцировали столкновение с китайцами, произвели крупный десант и разгромили китайскую армию, действовавшую у Шанхая.
Но и это не вызвало у великих держав той реакции, которую якобы ожидали японцы. «Мандата» они опять не получили, и опять все пошло по-старому. Теперь (1937—1938 гг.) мы видим третью стадию событий в Китае.
Япония, Германия и Италия вышли из Лиги Наций. Лига Наций оказалась совершенно импотентной в смысле санкций против государств (конечно, сильных), нарушавших устав Лиги. Недоразумения между Англией и Италией из-за Абиссинии (а главным образом из-за угрозы со стороны Италии главной артерии – пути, связывающего Англию с Индией) создали такое положение, при котором в настоящее время Англия не может рискнуть отправить значительную часть своего флота на Дальний Восток. Франция в морском отношении слишком слаба и, конечно, никогда не рискнет отправить свой флот из Средиземного моря на Дальний Восток. Остаются только одни Северо-Американские Соединенные Штаты, которые могли бы направить большие морские силы для угрозы Японии. Но одни Соединенные Штаты никогда на это не рискнут.
Япония это все учла. «Мандата» для наведения порядка в Китае великие державы не дают и, по-видимому, по различным соображениям (главным образом из-за общественного мнения «демократических» группировок) никогда не дадут. Жизненные интересы Японии требуют получить право свободно хозяйничать в Маньчжурии, на севере Китая и в Монголии.
Великие державы делятся на две группы: Германия и Италия не будут мешать Японии, Франция бессильна что-либо сделать, у Англии связаны руки, Соединенные Штаты в одиночестве против Японии не пойдут. Все указывает, что создавшимся положением надо воспользоваться. И Япония им и воспользовалась.
Первоначально, после смерти маршала Чжан Дзо-лина, она постепенно подготовила образование самостоятельного Маньчжурского государства, на престол которого она возвела Императора Pu-Ji, своего ставленника, который, конечно, будет все делать по указке представителя Японии. Затем, не объявляя войны Китаю, она разгромила вооруженные силы нанкинского правительства, заняла Пекин, Тяньцзин, Нанкин и Шанхай (не занимая только иностранных концессий). Как будто подготовляется операция против Кантона (январь 1938 г.) и принятие мер, чтобы через Индокитай (французские владения) не поступало в Китай оружие. В Англии, Франции и Соединенных Штатах «демократия» кричит и волнуется; устраиваются митинги, созываются конгрессы, на которых выносятся требования бойкотировать японские товары, «заставить» Японию оставить в покое Китай.
Больше всего кричат советское правительство и его агенты. Но – «Васька слушает, да ест». Япония свое дело делает, считая, что все это ничем серьезным ей не угрожает. Думаю, что через несколько времени все успокоится и великие державы примирятся с совершившимися фактами.
В первых числах марта (1925 г.) я решил двинуться в Европу, так как мне нужно было быть в Париже к половине апреля. Наведя справки о пароходах, я решил идти на пароходе немецкой компании. Пароходы этой компании недавно перед тем начали рейсы между Германией и Японией. Пароходы были новые, очень благоустроенные, и путешествие на них оказалось сравнительно дешевле, так как 1-й класс по цене и по обстановке соответствовал 2-му классу английских, американских и французских пароходов, а вместо 2-го класса был «mittel Klasse», как бы среднее между 2-м и 3-м классом пароходов других государств. В этом «mittel Klasse» не было мягкой мебели (мебель деревянная или соломенная, с плетеными сиденьями) и стол с несколько меньшим выбором блюд, но цена за проезд бралась значительно меньше стоимости проезда во 2-м классе пароходов других стран. Мне очень хвалили эти пароходы, указывая только на один недостаток: они не заходили во французские порты. Таким образом, при путешествии на них меньше удавалось видеть.
Но ради экономии, а также указываемых мне других преимуществ (большая чистота, образцовый порядок и чрезвычайно внимательное отношение к пассажирам), я решил идти на пароходе прежних врагов. Как оправдание своему решению я себе говорил, что война кончилась и просто глупо продолжать смотреть на немцев как на вечных врагов; наоборот, в будущем наши страны должны наладить добрососедские и дружественные отношения.
Возвращение в Европу
Вышел пароход из Шанхая 6 марта. Насколько помню, пароход назывался «Бремен».
Дальше я буду писать, придерживаясь кратких записей, которые я вел во время пути.
7 марта. В довольно большой трехместной каюте я оказался один. Рано утром, когда я был еще в постели, я услышал в коридоре какие-то разговоры. Выяснилось, что кто-то из офицеров парохода проверял имевшиеся у него отметки о пассажирах. Около двери моей каюты разговаривающие остановились, и я услышал следующее: «Кто в этой каюте?» Вероятно, старший коридорный сказал: «Отмечено, что в каюте г-н Лукомский; больше пока в каюте никого нет». Первый голос: «Это русский генерал Лукомский. Командир приказал, чтобы генерала Лукомского не беспокоили и до Генуи к нему в каюту никого больше не сажали». Я был прямо потрясен.
Должен сказать, что действительно, несмотря на то что в Гонконге и Сингапуре много насело публики и, по-видимому, все каюты были переполнены, ко мне до самого конца (я высаживался в Генуе) никого не посадили.
Внимание со стороны администрации парохода и прислуги было полное.
10 марта (я не описываю захода в Гонконг, о котором столько написано, что мое описание не интересно). Рано утром пароход стал у пристани г. Манилы (Филиппинские острова).
После утреннего завтрака ехавший на пароходе русский доктор (собственно, поляк Менжинский) предложил мне в компании нескольких человек (он, немец-профессор Тидеман, немец-врач Шлипке и китаец-доктор) проехать на автомобиле к так называемым «белым горам», откуда проведен водопровод в г. Манилу. Расстояние до гор 20 английских миль. Дорога – прекрасное шоссе.
Сначала проехали дачные места (масса зелени, всевозможных пальм, цветов); затем въехали совершенно «в деревню». Проехали через четыре манильские деревни.
Деревенские постройки в удивительном порядке. Небольшие дома поражают чистотой и культурным устройством. Везде в окна видны фотографии, картины, на полках книги. Жители имеют совсем «не дикий» вид. Многие из женщин одеты в яркие, чистые платья. Все деревни в зелени: преимущественно бамбук, мангу и пальмы (больше всего бананные). Около селений много плантаций сахарного тростника и табачных.
В селениях устроены школы и мастерские для различного рукодельного труда. В школах преподают на английском языке. Испанский язык, на котором хотя и говорит еще большинство взрослого населения, постепенно вытесняется английским. Американцы очень хорошо культивируют богатейший край (как известно, американцы дали теперь Филиппинам автономные права). Доктор-китаец смотрел-смотрел, а потом сказал: «А все же все это рано или поздно, но перейдет в руки Японии».
Дорога, по которой мы ехали, очень красива. Пересекли мы несколько небольших, но довольно многоводных рек (мосты есть и каменные, есть и бамбуковые). Около селений на речках и по берегам большое оживление: женщины моют белье, дети купаются, катаются на бамбуковых плотах, ловят рыбу. Говорят, что есть один серьезный минус жизни в этих районах (если не считать москитов и лихорадок) – это громадное количество змей.
«Белые горы» представляют из себя красивую, с богатой растительностью цепь гор в 4—5 тысяч футов высоты. Местами видны белые, меловые утесы (отсюда, вероятно, и название «белые горы»). Около места, откуда начинается городской водопровод, река падает вниз очень красивым водопадом. Американцы охраняют район водопровода и, опасаясь, вероятно, что-либо может быть испорчено посетителями, не пускают туда никого без особого письменного разрешения.
Поездкой мы все остались очень довольны.
К отходу парохода (к 6 часам вечера) на пристани собралась масса местной публики: одни провожали своих друзей и знакомых, другие просто ради любопытства. Местные красавицы были разодеты в праздничные и довольно яркие платья; на многих платья местного типа, с оригинальным корсажем в виде каркаса, юбки испанского покроя и почти все с шалями (но не на плечах, а на руках – вероятно, не набрасывали на себя из-за жары).
Дамы на пароходе с большим интересом рассматривали туалеты местных дам и вслух делали свои замечания. Очень оригинальны корсажи – как бы на каркасах. Вероятно, это опять-таки следствие жары, чтобы материя платья не приставала к телу и белью. Под каркасами видно полупрозрачное легкое белье, а на каркасах еще более прозрачная яркая и легкая материя.
При отходе парохода на пристани делалось что-то невообразимое: экспансивная публика кричала, пела, пищала.
11 марта. Море тихое; масса летучих рыбок. Солнце начинает поджаривать, и сегодня всю палубу затягивают тентом.
12 марта. Море как зеркало.
13 марта. В 10 часов утра подошли к северной оконечности острова Борнео и бросили якорь в полутора верстах от города Магу. Мелко, а потому суда останавливаются вдали от берега.
Это английская колония. Город Магу расположен на седьмом градусе северной широты на северной оконечности острова Борнео, около места разработки нефти. Для подачи нефти на суда проведено в море несколько труб нефтепроводов, которые поддерживаются на поверхности воды особыми бакенами на якорях. Когда нужно – концы труб поднимаются на суда при помощи кранов.
Хотя мы простояли против города целый день, спуска на берег не было. С парохода же видно только, что все кругом города покрыто густым лесом, а вдали видны горы. Пляж, по-видимому, хороший.
С интересом наблюдал громадных медуз; некоторые в диаметре были около метра. Почти все медузы оранжевого цвета.
Вечером любовался фосфоресценцией воды; масса светящихся моллюсков; некоторые светят как яркие электрические лампочки.
В 10 часов вечера двинулись дальше.
14 марта. Море тихое; погода пасмурная, и было прохладно.
15 марта. Море гладкое как зеркало. Хотя солнце все заливает светом и теплом, но в каютах, при открытых иллюминаторах и электрических вентиляторах, жары нет.
Прошли мимо какого-то небольшого острова, покрытого густой растительностью.
По вечерам играет оркестр, и молодежь танцует модные танцы. Солидные немцы относятся к этим танцам неодобрительно.
16 марта. В 7 часов утра ошвартовались, как говорят моряки, около Сингапурской пристани. Сингапурский порт великолепен и как база для британского флота очень хорош. Ныне же (1938 г.), когда закончено расширение гавани, построены громадные доки и мастерские, это исключительный по качествам порт, который может служить базой для громадного военного флота и который благодаря мощным укреплениям с дальнобойной артиллерией является действительно вторым Гибралтаром.
В 9 часов утра я с небольшой компанией отправился в город. Красива только набережная и генерал-губернаторский дом с прилегающим к нему парком. Город же ничего особенного не представляет. Китайская часть города очень красочна, но вонь везде страшная. Затем поехали на автомобиле в ботанический сад, по чудной аллее, так ярко описанной Клодом Фарраром. Выехав за черту города, были очарованы. По бокам шоссе, тянущегося среди сплошных садов, наполненных всевозможными пальмами, мимозами, другими тропическими деревьями и цветами, на протяжении примерно 8—10 верст тянутся отдельные виллы, из которых многие красивой архитектуры. Все более состоятельные обыватели живут за городом.
Ботанический сад очень обширный и богатый. По всем направлениям изрезан дорогами для автомобилей, для верховой езды и дорожками для пешеходов. Обошли очень богатую и интересную оранжерею.
За ботаническим садом тянутся обширные сады мангустана. Теперь фруктов на деревьях не было, и они сами по себе не красивы. Местами попадаются участки леса, еще не подвергнутые культуре, и начинаются малайские селения.
Объехав порядочную часть этого района, поехали к так называемому «резервуару». Это большое природное озеро, лежащее среди красивой местности. Оно вычищено, берега укреплены и всюду великолепные газоны, площадки с цветами и группы деревьев. Вода из озера направляется в фильтры и затем поступает в городской водопровод. По берегам проложены дорожки со скамейками, устроены беседки. Говорят, что по вечерам собирается здесь много публики.
Так как днем жарко и большинство из мужчин занято службой, то развлекаются по вечерам и ночам. Ботанический сад и «резервуар» – любимые места сингапурских обывателей.
Минуса два: говорят, что много комаров и москитов, а в местах, прилегающих к более диким лесным участкам, очень много змей, и при этом очень ядовитых.
Вернулись мы на пароход к 12 часам дня и позавтракали. После завтрака приехал на пароход китайский доктор, ехавший с нами из Шанхая по вызову какого-то богатого китайца из Сингапура. Доктор приехал с сыном этого китайца на двух автомобилях и предложил нескольким пассажирам, в том числе и мне, проехать посмотреть устройство богатого китайского дома, а затем провезти нас в музей. Мы поехали.
Оказалось, что за китайской частью города вдоль берега бухты тянутся отдельные усадьбы богатых китайцев. То, что мы осмотрели, представляет из себя очень богатую, но чрезвычайно безвкусную постройку, как бы приспособленную исключительно для кутежей кафешантанного типа. Обстановка наполовину китайская, наполовину европейская.
Что из себя представляет жилая часть дома (2-й этаж), мы не видели. Китаец (который приезжал на пароход с китайцем-доктором), который пригласил нас осмотреть дом, сказал, что туда пройти нельзя, так как там помещается его больной отец.
Из большого hall, обставленного крайне безвкусно, шла широкая мраморная лестница во второй этаж – в жилые комнаты. Рядом же с лестницей очень широкая дверь открывалась в обширную парадную комнату с большими окнами и хорами. Китайцы нам объяснили, что в этой комнате, рядом с которой было еще две небольшие гостиные, принимаются гости. Из этой же комнаты имеется выход в сад, разбитый до берега моря.
В саду две большие беседки в китайском стиле, приспособленные под столовые. От берега проведена в бухту довольно длинная как бы дамба, в конце которой большая беседка, опять-таки представляющая из себя обширную, богатую и безвкусную столовую. Поразило нас то, что на дамбе, по пути к столовой, на самом видном месте устроено два W. С. Общее впечатление, что это, скорей, какой-то богатый загородный кабак, а не частный дом.
По-видимому, китаец недавно разбогател, не пожалел денег на устройство «роскошного» помещения, а какой-нибудь ничего тоже не понимающий подрядчик соорудил ему что-то невероятное.
Но что меня удивило больше всего, это то, что китаец-доктор, производивший вполне культурное впечатление и, по-видимому, многое видевший, хотя бы в Шанхае, как бы хвастался перед нами, что его соотечественник имеет такое прекрасное поместье. В музее отдохнули от китайского дома.
Музей действительно богатый. Имеются отделы: этнографический, старинного оружия, фауна Малайского полуострова, Борнео и Суматры; красота и разнообразие большие (от слона, тигра, кабана, гориллы до самых маленьких зверьков и пташек); богатейший отдел змей; морской отдел (рыбы, черепахи, кораллы и пр.); всевозможные ткани, одежды и вышивки; отдел бабочек.
Чтобы подробно осмотреть этот музей, нужно не меньше недели. Мы же просто его обежали и к 4 часам дня вернулись на пароход.
Из зверей, представленных в музее, меня больше всего поразил экземпляр дикого кабана. По размерам вроде быка, щетина почти белого цвета, очень большая голова с громадными клыками. Просто какое-то чудище.
В 5 часов дня пароход отошел. Шли по узкому проходу среди очень красивых берегов и островов. Видели довольно большое малайское селение, устроенное на сваях над водой.
Весь путь от пристани до выхода в более расширенное место пароход сопровождался несколькими десятками выдолбленных из дерева душегубок (пирог), но не таких, как наши, а очень изящных и, по-видимому, очень устойчивых на воде. В каждой такой лодчонке сидело по полуголому малайцу, поразительно ловко работавшему одним веслом и дававшему своим лодкам большую скорость. Они выпрашивали деньги и, когда их им бросали, ныряли за ними с лодок и затем, вскочив обратно в лодку, опять неслись рядом с пароходом.
17 марта. Море спокойное. Небо облачное и не жарко. Проходим Малаккским проливом; периодически встречаются небольшие, покрытые густой растительностью острова.
К 7 часам утра 18-го должны быть в порту Belawan на северовосточной оконечности острова Суматра. Предполагают простоять довольно продолжительное время, так как ожидается погрузка большой партии табака.
Едущий на пароходе немецкий доктор, по словам других немцев, довольно видный коммунист; он был в советской России, побывал в Китае и теперь возвращается в Германию. Говорят, что за ним на пароходе установлено наблюдение, дабы он не вздумал вести пропаганду среди команды.
18 марта. В 6 часов утра вошли в реку и к 7 часам утра подошли к пристани Belawan’a. Река довольно узкая (не более полуверсты), но настолько глубокая, что даже при океанских отливах пароходы свободно подходят к Belawan’y. Кой-где по берегам видны редкие домики на сваях – жилища рыбаков. Оба же берега, насколько хватает глаз, покрыты тропическими джунглями, подходящими вплотную к реке. Вид общий очень красив.
Город Belawan, собственно, небольшое селение, обслуживающее порт с пакгаузами и пристанями. Этот город является как бы портом городу Меданг, отстоящему от берега верст на 15 на острове Суматра – в центре табачных плантаций. Туда ведет от Belawan’a железная дорога. Это датская колония.
Город Belawan грязный и неинтересный. В 9 часов утра нас несколько человек поехали на автомобиле в Меданг. Шоссе хорошее; тянется среди тропического леса, наполовину состоящего из различного сорта пальм. До города Меданг мы проехали через три малайских селения. Тип построек тот же, что в Маниле и около Сингапура, но живут здесь малайцы много бедней и грязней.
Меданг – маленький, очень чистенький городок. Состоит он из двух частей: деловой и промышленной (банки, конторы, лавки и пр., а также официальные здания) и другой, дачного характера, где расположены отдельные усадьбы (в зелени, садах и цветах), где живет более зажиточная часть населения. Как в городе, так и в селениях, кои мы проехали, несколько интересных буддийских храмов и несколько старых мечетей. Население – преимущественно малайцы, но есть довольно много китайцев и индусов.
Весь этот район (окрестностей города Меданг) представляет главный интерес своим тропическим лесом, местами еще совершенно девственным. Табачные плантации, конечно, никакого интереса не представляют (с точки зрения простого туриста).
Дамы с парохода приехали в Меданг покупать всякие вышивки. Этим, говорят, славится весь этот район. Вышивки есть на шелку и на полотняных тканях.
Вечером из-за массы москитов и всякой мошкары все садятся на пароходы с закрытыми иллюминаторами. Сегодня первый день действительной жары.
19—22 марта. Море все время было удивительно спокойно. Жары особенной не было. Почти все время было облачно и дул легкий ветерок.
Наконец коммунист пробовал «объединиться» с матросами, но что-то скоро вернулся и на чей-то вопрос, успешно ли он беседовал, мрачно ответил: «Они все монархисты».
Один из пассажиров 1-го класса заболел, и, так как судовой врач нашел, что положение больного очень серьезно, он пригласил на консультацию русского (поляка) врача, который едет с нами. Это приглашение вызвало бурю негодования среди трех немецких врачей-пассажиров (один из них коммунист). Приглашенному врачу судовой врач сказал, что он не хочет иметь дела со всякой социалистической и коммунистической сволочью, а потому своих компатриотов и не пригласил. Больной быстро стал поправляться, и надежда врача-коммуниста (который, как говорят, считается очень хорошим врачом) посрамить врача-монархиста не оправдалась.
По вечерам любуемся светящимися медузами и светящими моллюсками, которые, как электрические лампы самых различных размеров, ярко горят в воде.
23 марта. В 9 часов утра подошли в Коломбо. При санитарной проверке оказалось, что один из пассажиров 1-го класса подозрителен «по оспе». Англичане сначала хотели нас поставить на двухнедельный карантин, но затем смилостивились и ограничились тем, что больного отправили в госпиталь на берег, а всем пассажирам и команде решили сделать прививку оспы.
Я как «матерый беженец», испытавший эту операцию за свои странствования с 1920 года уже несколько раз, отнесся к этому спокойно, но американцы, англичане, датчане, немцы и прочие «иностранцы» отнеслись к сей мере с негодованием и возмущением. В конце концов, покричав и поволновавшись, все покорно пошли на прививку. Вся эта операция продолжалась почти до 3 часов дня, а затем англичане разрешили съехать на берег.
Порт Коломбо искусственный, огражден молом. По размерам мне показался очень небольшим, много меньше Новороссийского. Торговая часть города ничего интересного не представляет. Зато туземная часть (сенгалевская) очень красива и красочна, прямо сказка. Побывали в двух буддийских храмах. Чрезвычайно красива толпа на улицах. Фигуры сенгаленцев вылиты как из бронзы.
Везде богатая растительность, главным образом мимозы, пальмы и магнолии. Всюду цветы, и очень разнообразные. Какие-то громадные деревья были тоже покрыты желтыми цветами типа кувшинчиков.
Часть города, где живут англичане, очень хороша. Отдельные коттеджи все в цветах и зелени. Всюду устроены теннисы, площадки для крокета, футбола и пр. Имеется великолепный скаковой круг. Вообще умеют хорошо устраиваться просвещенные мореплаватели. Живут хорошо.
Успели посмотреть окрестности города, проехав вдоль берега моря к так называемой Лавинии. Там великолепный пляж (было много купающихся); ресторан на возвышенном месте, откуда очень хороший вид; кругом красивый парк.
На обратном пути, в ожидании катера на пароход, примазался к богатой американке, которая в обществе нескольких своих знакомых пошла в магазины купить изделий из слоновой кости, материи и вышивки. Когда мы вошли в магазин, бывший с нами доктор (русский-поляк), обращаясь ко мне по-русски, сказал: «генерал». Хозяин магазина, показывавший вещи американке, бросился ко мне и, обращаясь на довольно приличном русском языке, спросил: «Вы правда русский и русский генерал?» После моего утвердительного ответа он что-то сказал бронзовому мальчишке, тот куда-то пропал и через несколько минут я был окружен несколькими аборигенами, говорившими: «Карош русский; ух как карош»; «Давно не видел настоящий русский» и т. п. Все зазывали к себе в лавки, и мне в конце концов пришлось от них просто сбежать.
Это показывает, что много в Коломбо истрачено русских денег, если так обрадовались русскому и оказалось несколько человек, умевших изъясняться по-русски. Там же один старик мне объяснил, что все торговцы старались научиться говорить по-русски, так как самый лучший покупатель и самый лучший человек был «русский».
Утром 24-го тронулись дальше. Предстоял непрерывный переход в течение семи дней, и остановка будет только перед входом в Черное море.
Что покажет дальше Индийский океан, не знаю, но пока (25 марта) очень тихо, нет качки, но и нет обещанных нам развлечений в виде различных морских чудищ (акул, больших летучих и светящих рыб и пр.).
24—29 марта. Море удивительно спокойно; нет никаких признаков волны. Температура вполне сносная, а по вечерам даже прохладно. Кроме летучих рыбок и дельфинов ничего не видели. Один только раз около парохода выскочила какая-то очень большая рыба, но какая, никто сказать не мог. По вечерам любовались светящимися моллюсками и крупными светящимися медузами. Местами вода вокруг парохода сплошь светилась; получалось впечатление, что в воду погружены крупные электрические фонари.
Пища давалась в нашем «mittel Klasse» простая, но сытная, и все были так голодны, что все казалось вкусным. С удовольствием я уничтожал и холодные немецкие супы; особенно мне понравился суп из сушеных абрикосов.
29 марта подошли к Африке и вошли в Аденский залив (Баб-эль-Мандебский). Рано утром 31-го будем в Периме (около Адена), где будем брать нефть.
По приглашению помощника капитана я, под его руководством, осмотрел всю пароходную машину. Я прежде никогда не видел устройства нефтяного отопления на больших пароходах. Я пришел в восторг от порядка и чистоты во всех машинных отделениях.
Во время перехода от Коломбо к африканскому берегу, как-то днем, на пароходе была произведена тревога: в море был брошен по приказанию появившегося на палубе капитана буек, раздался крик «Человек за бортом!», сигнал тревоги, и началось приготовление к спуску двух шлюпок.
Пароход положил на борт руля и пошел к буйку, приближаясь к нему по кругу. Шлюпки были чрезвычайно быстро приготовлены к спуску и по команде помощника капитана спущены на воду (в каждой шлюпке, кроме гребцов и рулевого, было по офицеру). Шлюпка, первая подошедшая к буйку, его выловила, и затем они вернулись к пароходу, медленно двигавшемуся рядом, и быстро были подняты наверх.
Весь этот маневр был произведен чрезвычайно отчетливо и быстро. У меня получилось впечатление, что так может работать только команда военных кораблей. Я невольно вспомнил случай (кажется, в 1910 г.), когда с парохода Русского общества пароходства и торговли при подходе к Севастополю (пароход шел из Одессы; был ноябрь, вода была очень холодная) упал в воду сидевший на перилах парохода боцман (качка была довольно сильная, а он, разговаривая с каким-то матросом и что-то показывая, поднял руки и опрокинулся навзничь в море). Я и бывший тут же матрос начали орать: «Человек за бортом!» Прошло несколько минут, пока вахтенный приказал спускать шлюпку, а капитан приказал дать «полный ход назад» (это, конечно, менее остроумно, чем на том же ходу описать круг). Что-то у шлюпки заело; ее долго не могли спустить. Стали рубить какие-то веревки. Боцман долго держался на воде в сидячем положении, но когда к нему уже подходила шлюпка, он взмахнул руками и пошел ко дну.
Когда после маневра нашего немецкого парохода ко мне подошел помощник капитана и спросил меня: «Какое ваше впечатление?», я не удержался и сказал: «Мое впечатление, что это не коммерческий пароход, а военный транспорт». Он улыбнулся и ответил: «Вы почти правы. Все наши офицеры, начиная с командира, морские офицеры, а команда – все матросы с бывших военных кораблей и набраны после тщательной проверки. Среди них коммунистов и социалистов нет. Может быть, это покажется странным, но наше социалистическое правительство предоставляет нам полную свободу по подбору людей и знает, что любых расхлябанных и склонных не к работе, а к митингам мы на пароходы не возьмем».
30 марта. Море так же спокойно. Вышли на «большую дорогу» и чуть ли не через каждые полчаса встречаем пароходы. Океаны кончились, и предстоит, как говорят, очень душный и неприятный переход по Красному морю.
Пароход наш полон миссионерами. Характер их различный. Два старика немца-миссионера держат себя в стороне от других. По воскресеньям служат и стараются влиять на пароходные нравы, но явно безуспешно. Три миссионера-датчанина очень серьезны, очень ко всем внимательны, держат себя чрезвычайно скромно. Два католика с явным презрением относятся к другим миссионерам и держатся совершенно особняком. Несколько американцев-миссионеров (кажется, есть и методисты и баптисты) и американский доктор при какой-то американской миссии, со своими многочисленными сыновьями (зовут их на пароходе «христианскими мальчиками») ведут себя очень бурно, занимаются спортом, купаются в бассейне, устроенном на палубе, кувыркаются в воде через головы и пр. Раздают пассажирам карточки с призывом ежедневно молиться, не ругаться и пр.
Немцы относятся к ним очень сдержанно, а один немец даже сказал: «Какие они там миссионеры, они все почти только закамуфлированы под христиан (особенно баптисты), а в действительности американские евреи, делающие в Китае хорошие коммерческие дела».
Вечером 29 марта две жены американских миссионеров (очень эффектные, седовласые американки) вместе со своими взрослыми сыновьями (кажется, пять «мальчиков»; младшие дети в этом участия не принимали) оделись в роскошные китайские халаты (на дамах было что-то вроде старинных русских шушунов), обходили пассажиров и говорили, что эти костюмы будут разыгрываться в лотереи. Но кажется, эта затея успеха не имела, так как цены на вещи были назначены очень высокие (от 150 до 200 американских долларов). Немец, говоривший про «камуфляж», злорадствовал: «Вот видите, я недаром их назвал американскими евреями. За вещи, которые, как я хорошо знаю, стоят 30—50 американских долларов, они хотят получить в 5—6 раз больше. Настоящие янки. Вся их миссионерская деятельность направлена главным образом на то, чтобы скорей разбогатеть».
Едет еще на пароходе курьезный датский миссионер (на вид лет 60), который всем по очереди рассказал, что два года тому назад он потерял в Шанхае жену. Оставшись с четырьмя детьми, он женился вторично в Шанхае, но опять овдовел, и умерли все его дети. Что теперь он списался со своими родственниками в Дании, чтобы опять жениться, так как миссионеру без жены быть невозможно.
31 марта. В 7 часов утра подошли к острову Перим. Это угольная и нефтяная английская станция. Остров без единого деревца и имеет крайне печальный вид. Жить на нем невесело.
На пароход прибыла целая стая чернокожих. Продают страусовые перья, боа из страусовых перьев, челюсти акул, пилы от рыбы-пилы, кораллы и пр. До живых козочек включительно. Простояли четыре часа. Набрали нефть и пошли дальше. До порта Судан переход был отличный.
2 апреля. В 8 часов утра к пристани Порт-Судан. Городок очень невзрачный. Растительности почти нет. Жители – служащие в порту англичане, небольшой английский гарнизон, служащие на железной дороге и туземцы, преимущественно обслуживающие порт. Имеется небольшой базар и ряд довольно жалких лавок. Из местных (то есть вообще африканских) произведений торгуют главным образом шкурами диких зверей и слоновой костью (конечно, и изделиями из слоновой кости).
Интересны типы туземцев: от светло-бронзовых до совершенно черных включительно. Больше всего сомалийцев. Чернокожие красавицы с браслетами и кольцами на руках и ногах. Лица изукрашены бороздами (шрамами) по щекам и на лбу. В носах или небольшие кольца, или целые браслеты. Вид отвратительный.
Порт-Судан – главным образом военно-политический английский порт. Он связан железной дорогой с главными пунктами Судана и Египтом. Таким образом, даже в случае затруднения воздействовать на Египет через Александрию англичане имеют возможность в любую минуту оказать давление с юго-востока, что стороны Порт-Судана. Оборудован порт хорошо и приспособлен для быстрой выгрузки больших тяжестей и одновременной разгрузки не меньше восьми больших транспортов.
В 10 часов вечера, приняв для Генуи тысячу тонн картошки, двинулись дальше.
4 апреля проходим мимо Синая.
5 апреля рано утром подошли к Суэцу. На берег публику не выпускали. Судя по тому, что было видно с парохода, ничего интересного Суэц не представляет.
После трехчасовой стоянки двинулись в Суэцкий канал. Канал (протяжение 125 миль) – очень интересное сооружение; сам по себе он узок (так что при встрече судов один из пароходов должен подтягиваться к берегу и пропускать другой), за исключением двух-трех мест, где канал расширяется в виде озер. При пропуске очень больших судов они в узких местах канала не встречаются.
Аравийский берег на всем протяжении канала – голая пустыня. Африканский берег покрыт довольно частыми оазисами с довольно богатой растительностью; видно, что много пресной воды.
Вечером 5 апреля подошли к Порт-Саиду. Я на берег не съезжал. По-видимому, ничего интересного Порт-Саид не представляет, а за один провоз на ялике до берега брали по шиллингу с человека и столько же обратно.
В 12 часов ночи двинулись дальше и вышли в Средиземное море. Началась Европа.
В Генуе я с парохода прошел прямо на вокзал и через какой-нибудь час уже отправился по железной дороге в Ниццу. В Париже я был 15 апреля.
Великий князь Николай Николаевич предложил мне остаться в Париже для выполнения работ, которые он предполагал мне поручить. Я согласился, но просил разрешения проехать на некоторое время в Нью-Йорк, чтобы на месте закончить кой-какие свои дела и попрощаться с теми из членов моей семьи, которые не могли бы переехать в Париж.
В половине мая, через Шербург, я отправился в Нью-Йорк. Попав в Нью-Йорк, я этим завершил свое кругосветное путешествие. В конце июня 1925 года я вновь оставил берега Америки, и на этот раз, вероятно, навсегда.
Государственный архив Российской Федерации, ф. 5829, оп. 1, д. 1—6, 10.