Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России — страница 23 из 151

Сейчас же мы поехали на квартиру нашего друга Каврайского, где уже нас ждало несколько приятелей. Трое суток мы совместно оканчивали работу Ронжина (он больше переписывал нашу стряпню), и после окончания работы она была опять через ту же форточку водворена в канцелярию Академии. Все прошло хорошо, и Ронжин получил за эту работу хорошую отметку. Но писарь его шантажировал несколько лет, и Ронжину переплатить этому господину пришлось много.

После окончания мною третьей темы (в феврале 1897 г.) совершенно неожиданно, как тогда казалось, случилась тяжелая драма: моя жена застрелилась.

Будучи страшно подавлен тем, что произошло, обвиняя себя в том, что я проглядел то, что могло предотвратить несчастье, и обвиняя во многом моих близких (которые были в курсе некоторых обстоятельств, но скрыли их от меня), я хотел уехать обратно в свою часть и подал рапорт об отчислении от Академии.

Об этом узнал С.А. Ронжин, и в конце концов меня отговорили от этого, указывая, что лучше всего мне попросить разрешение у начальства Академии уехать на некоторое время из Петербурга, но не отчисляться от Академии. Академическое начальство отнеслось ко мне в высшей степени внимательно, настояв, чтобы я взял обратно рапорт и уехал на месяц в отпуск. Я так и сделал.

В апреле 1897 года я защищал свою третью тему, получил за нее полный балл и, будучи причислен к корпусу офицеров Генерального штаба, взял ваканцию в Киевский военный округ.

На выбор мною Киевского военного округа повлияло главным образом то обстоятельство, что командующим войсками в нем был М.И. Драгомиров. Памятуя слова профессора тактики Кублицкого, мне хотелось лично познакомиться с учением Драгомирова, проводимым им в Киевском военном округе.

О своем пребывании в Академии я должен еще раз отметить, что в общеобразовательном отношении Академия дала, конечно, много. Дала она много и теоретических знаний. Но практических знаний дала она мало.

Выходя в Генеральный штаб, мы, в сущности говоря, почти ничего не знали собственно о службе Генерального штаба. Мы очень мало знали о современных требованиях в военном деле, будучи достаточно начинены историческими примерами.

Вспоминая старое, невольно удивляешься, что начальство Академии не только не заботилось узнать слушателей Академии и их направить, но ничего не делало и для установления какой-либо связи между слушателями Академии. Не было ни клуба, ни вечерних собраний слушателей Академии, и мы друг друга почти не знали, поддерживая между собой связь небольшими группами.

Перед откомандированием нас на новые места службы нас повезли в Царское Село представляться Государю Императору Николаю II.

До этого раза я видел Государя несколько раз, только издали. В первый раз я видел Государя, тогда еще Наследника Престола, на параде в Красном Селе в 1888 году (при приезде Германского Императора Вильгельма II). Второй раз я видел Государя в 1894 году, на похоронах Императора Александра III. Третий раз я видел Государя на набережной Невы, около Академии Генерального штаба, зимой 1895 года, когда Государь проезжал в санях: я прозевал стать во фронт. Затем я видел Государя еще несколько раз на улицах Петербурга, проезжавшего в коляске или санях. Наконец, я видел Императора Николая II в 1896 году в Красносельском театре и один раз на выходе в Зимнем дворце.

Для представления Государю нас выстроили в Александровском дворце, кажется в библиотеке; у меня осталось впечатление полутемной большой комнаты, заставленной по стенам книжными шкафами. При нашем представлении присутствовали военный министр генерал Ванновский, начальник Академии генерал Леер и правитель дел Академии полковник Золотарев.

Государь вышел в сопровождении дежурства (генерал-адъютант, генерал свиты и флигель-адъютант). Его Величество, обходя, останавливался перед каждым, выслушивал слова представления («Представляется Вашему Императорскому Величеству 11-го саперного Императора Николая I батальона штабс-капитан Лукомский по случаю окончания Николаевской Академии Генерального штаба и причисления к Генеральному штабу»), подавал руку и задавал несколько вопросов. Вопросы большей частью касались прежней службы и прохождения академического курса.

Государю в это время было 29 лет, и на меня произвело впечатление, что Его Величество несколько конфузился, разговаривая с нами и повторяя часто одни и те же вопросы. Но в то же время на всех нас Государь произвел впечатление человека чрезвычайно сердечного и доброжелательного; видно было, что Его Величество интересуется нами и что ему приятно с нами разговаривать.

Дойдя до меня и спросив о моем переходном балле на дополнительный курс и о выпускном балле, Е. И. В. обратился к военному министру, генерал-адъютанту Ванновскому, и сказал примерно следующее:

«Из расспросов представляющихся офицеров я выношу впечатление, что на дополнительный курс Академии могли попасть только те, которые имели, в среднем, около одиннадцати. Очень многие, имевшие в среднем много выше десяти, на дополнительный курс не попали. Из числа не попавших в прошлом году на дополнительный курс я знаю несколько вполне достойных офицеров, как, например, князь Волконский и Половцов (оба кавалергарды), которые имели очень хорошие баллы и, по моему мнению, были бы отличными офицерами Генерального штаба. Я слышал, что оценка баллами на экзаменах носит часто случайный характер. В существующих правилах о переводе офицеров на дополнительный курс и выборе офицеров для службы в Генеральном штабе есть какие-то серьезные недостатки. Я прошу Вас подробно мне доложить этот вопрос и подумать, нельзя ли как-нибудь исправить несправедливость по отношению к целому ряду офицеров, допущенную в прошлом году при переходе со старшего на дополнительный курс Академии».

Эти слова Государя произвели на нас очень сильное впечатление, особенно потому, что мы сами чувствовали, что мы хотя и попали в число избранных, но что общие основания для выпуска в Генеральный штаб очень далеки от совершенства.

Впоследствии мы узнали, что в результате доклада генерала Ванновского были внесены некоторые изменения в порядок прохождения курса Академии, а всем нашим товарищам, имевшим при переходе на дополнительный курс свыше десяти баллов в среднем, была предоставлена возможность представить в Академию работы на особо заданные темы, и часть из них была принята на дополнительный курс в Академию и выпущена в Генеральный штаб.

Киевский военный округ. 1897-1909 гг.

После окончания Академии, получения прогонных денег, предписаний и прочего я уехал из Петербурга. По расчету поверстного срока, я мог явиться в Киев только через три недели. (При командировках прогонные деньги выдавались у нас в России по расчету проезда на лошадях: обер-офицерам на две лошади, штаб-офицерам и генералам на три лошади, генералам, занимающим должности командиров корпусов и выше, – на шесть лошадей. При командировках по Высочайшему повелению прогоны выдавались вдвойне. Расчет денег на лошадей производился по особому почтовому дорожнику. Ездили же, конечно, по железной дороге. При переводах из одной части (или штаба, управления) в другую и при новых назначениях время прибытия на новое место службы исчислялось опять-таки из расчета, как будто данное лицо ехало на лошадях. Этот архаический расчет так и продолжал действовать до мировой войны.) Так как после пережитой драмы мне не хотелось ехать в Севастополь к матери, то я поехал в Бердянск, где отец в то время строил коммерческий порт. Дочь моя, Зина (ей тогда было пять лет), с гувернанткой поехали с моей матерью в Севастополь.

Уезжал я из Петербурга под впечатлением бывшего со мной случая при осмотре Ораниенбаумской стрелковой школы, показавшего мне, что каждому уготовлена своя судьба.

После того как нам (выпускным из Академии офицерам) были показаны различные усовершенствования по обучению стрелковому делу, нам демонстрировались последние образцы огнестрельного оружия. Полковник Федоров (боюсь, что перевираю фамилию; в памяти вертится Федоров, Федотов, Федосеев.) из постоянного состава школы показывал и рассказывал нам устройство и действие револьвера Нагана последнего образца. Мы, офицеры, стояли вокруг большого (длинного, но узкого) стола. Я стоял напротив полковника Федорова. Во время его объяснений я машинально взял со стола несколько учебных патронов, подержал их в руках и положил обратно на стол.

Полковник Федоров, рассказав устройство револьвера, зарядил его учебными патронами и сказал: «Действовать револьвер может двояко: для каждого выстрела можно поднимать курок и стрелять, нажимая на спуск; но можно, если надо вести быструю стрельбу, не поднимать отдельно курка, а просто нажимать на спуск. Курок при этом сам будет подниматься и опускаться, производя выстрел. Делать это надо так.» При этом полковник Федоров приподнял револьвер так, что дуло его было направлено мне в живот. В этот момент в моем мозгу пронеслась мысль, что, когда я брал в руку патроны со стола, один из патронов был тяжелее других.

Я быстро поднял руку и, взяв за ствол направленный на меня револьвер, опустил дуло в направлении на стол и сказал: «Простите, господин полковник, говорят, что иногда и палка стреляет. В данном же случае у вас в руках револьвер, и направлять его мне в живот не следует. Кроме того, я должен сказать, что мне показалось, что один из патронов тяжелее других».

Полковник вспыхнул и сказал: «Прошу меня извинить. Револьвер, даже незаряженный, конечно, направлять в слушателей нельзя; но, впрочем, опасности в данном случае нет никакой – здесь не может быть боевого патрона. Вот, посмотрите». С этими словами он направил дуло револьвера уже с поднятым курком на середину стола между собой и мной и нажал на спуск.

Раздался выстрел, пуля, попав в какой-то металлический предмет, лежавший на столе, разлетелась кругом мелкими брызгами. Мой китель оказался порванным в нескольких местах; пострадала немного одежда и моих соседей. К счастью, никто не оказался раненым.

Бедный полковник Федоров стоял перед нами совершенно растерянный, и его большая рыжая борода тряслась. Из-за его спины появился разгневанный начальник школы (кажется, генерал Гапонов⁶⁵) и куда-то увел Федорова.

У меня мелькнула мысль: судьбой мне не суждено было погибнуть при этом случае.

В Бердянске я прожил недели две и поехал в Киев. В Киеве я никогда до этого не был. Кто-то рекомендовал мне Фундуклеевскую гостиницу около Крещатика, где я и остановился.

В день моего приезда я отыскал других офицеров, вышедших в Киевский округ (Эрдели⁶⁶, Ронжина, Розанова⁶⁷ и Вирановского⁶⁸), и на другой день мы все отправились в штаб Киевского военного округа.

Принял нас старший адъютант отчетного отделения полковник Толмачев⁶⁹ и повел к генерал-квартирмейстеру, генерал-майору Рузскому⁷⁰. Затем нас повели представляться начальнику штаба, генерал-майору Шимановскому⁷¹, и знакомиться со всеми чинами штаба.

Первые впечатления

При содействии молодых офицеров Генерального штаба предыдущих выпусков мы быстро ориентировались и познакомились с обстановкой.

Начальник штаба, генерал-майор Шимановский, произвел на нас не особенно приятное впечатление. Принял нас очень сухо, указал, что будет беспощадно требовать от нас большой работы, и приказал со следующего же дня начать службу в тех отделениях, в которые нас назначит генерал-квартирмейстер. (Я был назначен в строевое отделение, Ронжин – в управление начальника военных сообщений, а Эрдели, Вирановский и Розанов – в отчетное отделение.)

Генерал-майор Шимановский произвел на нас впечатление человека сурового, желчного, необщительного и вообще крайне неприятного. Нам сказали, что он пользуется полным доверием командующего войсками генерала Драгомирова и является грозой не только в штабе округа, но и во всем округе; что его все боятся, но и уважают за высокую порядочность, за знания и за работу.

Генерал-квартирмейстер, генерал-майор Николай Владимирович Рузский, наоборот, произвел на нас очень приятное впечатление. По словам наших старших товарищей, он был выдающимся работником, отличным офицером Генерального штаба, очень требовательным по службе, но прекрасным старшим товарищем вне службы; был не прочь весело провести время и кутнуть. Старшим адъютантом строевого отделения был полковник барон Беер⁷², аккуратный немец, прекрасный офицер, но немного сухарь. Старшим адъютантом отчетного отделения был всеми нелюбимый полковник Толмачев (Иван Николаевич), в просторечии «швабра». Нас предупредили, что с ним надо быть очень осторожным, так как все, что с ним говорится, становится достоянием начальства. Старшим адъютантом мобилизационного отделения был полковник Колоколов, прекрасный офицер, знающий свое дело, но горький пьяница (страдал запоем). Шимановский и Рузский прощали ему этот недостаток за его прекрасное знание мобилизационного дела.

Начальником военных сообщений был генерал-майор Мартсон⁷³. Прекрасный человек и добрый товарищ. Два его старших адъютанта – полковник Глинский⁷⁴ и полковник Рейс⁷⁵ были блестящими офицерами, но горькими кутилами. Шимановский, сам аскет и враг всяких напитков, прощал им их наклонности к спирту (а подчас и к скандалам), стараясь их перевоспитать, но безуспешно.

Дежурным генералом был генерал-майор Фролов⁷⁶ (впоследствии дежурный генерал Главного штаба), очень знающий работник и отличный офицер.

Состав других офицеров в штабе был очень симпатичный. Особенно нам понравился и сразу стал нашим другом капитан Александр Сергеевич Пороховщиков⁷⁷. Но, кроме крайне несимпатичного И.Н. Толмачева, был и молодой капитан Генерального штаба Юрий Никифорович Данилов⁷⁸, который не вызывал к себе доверия и симпатии. Он был помощником старшего адъютанта мобилизационного отделения, считался выдающимся и знающим работником, был чрезвычайно корректен и любезен, но. доверия к себе не вызывал, и все держались с ним начеку.

Примерно недели через две после нашего зачисления в различные отделения штаба округа нам было объявлено, что в такой-то день и час мы должны явиться в полной парадной форме в дом командующего войсками для представления командующему войсками генерал-адъютанту Драгомирову.

В назначенное время мы собрались в приемной дома командующего войсками. Прибыли также начальник штаба генерал Шимановский и генерал-квартирмейстер генерал Рузский.

Генерал Шимановский прошел в кабинет Драгомирова. В ожидании его выхода мы все несколько волновались. Вспоминаю, что меня лично беспокоило то, что, по рассказам, генерал Драгомиров любил задавать довольно неожиданные вопросы, и я боялся, как бы не растеряться и не оказаться дураком. Наконец, дверь из кабинета командующего войсками отворилась и на пороге показалась несколько тучная фигура Драгомирова, приближающегося к нам, опираясь на палку (он был тяжело ранен пулей в колено на Шипке в 1878 году и всегда ходил с палкой). Подойдя к нам, он остановился и внимательно нас осмотрел. Как теперь помню его внимательные глаза, которые, как казалось, заглядывали в самую душу. Генерал Рузский нас представлял.

Останавливаясь перед каждым из нас, Драгомиров расспрашивал нас о нашей прежней службе, о прохождении курса в Академии и о том, что побудило нас взять ваканцию именно в Киевский военный округ.

Обойдя нас, генерал Драгомиров обратился к нам с кратким словом. Суть его заключалась в следующем. Офицеры Генерального штаба являются ближайшими помощниками войскового начальства в вопросах воспитания, обучения и управления войск. В высших штабах в руках офицеров Генерального штаба сосредоточиваются вопросы по подготовке к войне. Из этого вы видите, какая громадная роль выпадает на офицеров Генерального штаба. В повседневной жизни строевых штабов офицеры Генерального штаба являются звеньями, которые связывают старших начальников с подчиненными и на которых часто выпадает роль быть между ними буфером. Очень часто от поведения офицеров Генерального штаба зависят отношения штабов со строем, и часто они влияют на отношения начальников к своим подчиненным. Офицер Генерального штаба в роли начальника штаба должен быть со своим начальником как жена с мужем: между ними не должно быть секретов и должно быть полное доверие и полное единомыслие в работе. Офицер Генерального штаба должен всемерно помогать начальнику и его оберегать. По отношению к строю офицер Генерального штаба должен быть всегда благожелательным и смягчать все недоразумения, возникающие между старшим начальником и подчиненными ему строевыми начальниками. К сожалению, многие офицеры Генерального штаба этого не понимают, относятся к строевым свысока, и их за это строй не любит. Усвойте себе, что только при дружной и совместной работе штабов со строем армия сильна. Я беспощадно преследую и буду преследовать офицеров Генерального штаба, которые не понимают своей роли по отношению к строю. Теории вы в Академии набрались много, но практически службы офицеров Генерального штаба вы не знаете. Вам надо учиться и учиться. Предупреждаю, что те из вас, которые проявят недостаточную ревность для изучения службы в Генеральном штабе или своим поведением покажут себя недостойными службы в Генеральном штабе, – в него не будут переведены. На время вашего прикомандирования к Генеральному штабу вы должны смотреть как на практическую школу. Учителя у вас, в лице начальника штаба округа и генерал-квартирмейстера, будут хорошие, но, предупреждаю, требовательные и суровые.

Затем, пожелав нам успеха, генерал Драгомиров нас отпустил.

Работа в штабе округа была действительно для нас, причисленных к Генеральному штабу, практической школой. Прежде всего от нас генерал-квартирмейстер потребовал изучения (именно изучения, а не простого ознакомления) приказов генерал-адъютанта Драгомирова в бытность его начальником 14-й пехотной дивизии (в Кишиневе до войны 1877—1878 гг.), а затем – по Киевскому военному округу. Генерал Рузский постоянно нас вызывал к себе в кабинет и в беседе проверял приобретаемые нами познания и давал свои разъяснения.

Нам постоянно задавались генерал-квартирмейстером различные отдельные работы и требовался по ним личный доклад. Мы должны были ознакомиться с данными об австро-венгерской армии, познакомиться с театром вероятных военных действий с Австро-Венгрией. Попутно мы знакомились с текущей штабной работой по строевой, мобилизационной и отчетной частям.

На период летних маневров 1897 года мы были командированы в штабы дивизий. Я был прикомандирован к штабу 5-й пехотной дивизии, находившемуся тогда в Житомире. За время этого прикомандирования я помню три характерных случая, обрисовавшие некоторых старших начальников и порядок службы.

Первый случай относится к отчислению от командования 5-й пехотной дивизией генерал-лейтенанта Голубева⁷⁹ (кажется, я не перевираю его фамилию).

Впоследствии я узнал, что генерал Драгомиров получил вполне точные и верные данные о каких-то недопустимых хозяйственных операциях Голубева. Дело было очень скандальное, и Драгомирову не хотелось предавать его огласке путем предания генерала Голубева суду. Он решил развязаться с ним другим путем.

В то время я этого не знал, и, будучи прикомандирован на время маневров к штабу 5-й пехотной дивизии, я лишь узнал, что совершенно неожиданно, за два дня до начала маневров, получена была телеграмма из штаба корпуса, что на следующий день прибудет в Житомир командующий войсками и произведет смотр 5-й пехотной дивизии. Дивизии было приказано быть построенной в районе лагеря к 7 часам утра.

Ровно в 7 часов утра к фронту выстроенной дивизии подъехал верхом генерал Драгомиров. Его сопровождали начальник штаба округа генерал Шимановский, генерал-квартирмейстер генерал Рузский и несколько офицеров Генерального штаба. Объехав фронт дивизии, Драгомиров приказал начальнику дивизии произвести короткое строевое учение дивизии. Затем начался смотр отдельно по полкам. Производились строевые и тактические учения полков, батальонов, рот. Потом, также по полкам, производилась поверка знаний солдат путем вопросов и задавая небольшие задачи.

Смотр затягивался. В первом часу начальник дивизии попросил начальника штаба генерала Шимановского доложить командующему войсками, нельзя ли сделать перерыв для обеда и не согласится ли командующий войсками сам закусить.

Генерал Драгомиров ответил, что три полка, которые он в данное время не смотрит, должны быть отпущены на обед, а затем по очереди приводимы в поле для продолжения смотра. Сам же он отказывается от закуски и просит только дать ему стакан квасу.

Смотр частей дивизии продолжался до 6 часов вечера. Все сбились с ног. Казался неутомимым только сам командующий войсками, лично всем руководивший.

Я уже слышал про смотры генерала Драгомирова, но присутствовал на лично им проводимом смотру впервые и был не только крайне заинтересован, но прямо поражен продуманностью, интересом и толковостью показных учений, умением практически все показать и умением все разобрать, все узнать и получить действительную картину подготовки частей во всех отношениях.

Прослужив шесть лет в строю в Одесском военном округе, я никогда ничего подобного не видел и просто не мог себе представить, что так можно и так должно проверять подготовку строевых частей. Как все это было отлично от смотров в Красном Селе! Чувствовалось, что всякое очковтирательство при драгомировских смотрах не может иметь места.

Смотр кончился. Драгомиров приказал подать коляску. В ожидании коляски он говорил с командиром корпуса генералом Любовицким⁸⁰. Когда коляска была подана, генерал Драгомиров, попрощавшись с командиром корпуса, пошел к коляске. Непосредственно за ним шел начальник дивизии генерал Голубев. Прежде чем сесть в коляску, генерал Драгомиров, как будто что-то вспомнив, быстро повернулся и, обращаясь к генералу Голубеву, сказал примерно следующее: «В прошлом году я смотрел 5-ю пехотную дивизию и нашел много недочетов, отмеченных мною в приказе по округу. По моему приказанию Вашему Превосходительству было передано через корпусного командира, что я, во внимание к прежней вашей службе, не принимаю никаких мер против вас, но предлагаю вам в течение года привести дивизию в полный порядок. Год прошел. Сегодняшний смотр мне показал, что ничего не сделано. Подготовка дивизии плоха во всех отношениях. Мы с вами больше не можем служить в одном округе. В течение ближайшего месяца, если вам это удастся, вы имеете возможность перевестись в другой округ. Если вам угодно – вы, Ваше Превосходительство, можете теперь же воспользоваться месячным отпуском».

После этого генерал Драгомиров сел в коляску и уехал на Житомирский вокзал, где его ждал вагон.

Не знаю, пытался или нет генерал Голубев перевестись в другой округ, но недели через три после этого смотра мы прочитали в «Инвалиде» Высочайший приказ об увольнении его в отставку по прошению.

Второй случай относится к маневрам частей 5-й пехотной дивизии. Я был назначен исполняющим должность начальника штаба отряда, состоявшего из одного пехотного полка, двух батарей и одного полка конницы. Начальником отряда был генерал-майор Путилов⁸¹ (тот самый Путилов, именем которого была впоследствии названа сопка в Японскую войну – Путиловская сопка), только что произведенный в генералы (он был командиром пехотного полка в 5-й пехотной дивизии) и получивший назначение бригадным командиром в какой-то другой округ.

После первых трех дней маневра была назначена дневка. Задания на следующий день мы долго не получали. Наконец, часов в 6 вечера прибывший из штаба дивизии офицер-ординарец привез на имя начальника отряда пакет, на котором значилось: «Вскрыть ровно в двенадцать часов ночи с такого-то на такое-то число». Генерал-майор Путилов передал мне пакет и приказал принести ему без пяти минут до указанного часа.

Часов в 9 вечера, после ужина, мы, молодежь, сели играть в карты. Начальник отряда был в соседней хате; на дворе шел сильный дождь. Только мы начали игру, как вошел в нашу хату генерал-майор Путилов. Посидев несколько времени с нами, он увел меня в свою хату, сказав, чтобы я захватил свою походную сумку. Когда я пришел к нему, он меня спросил:

«Где у вас присланный пакет?» – «В сумке». – «Дайте мне его, я его вскрою и посмотрю, какое нам дается задание на завтра». – «Ваше Превосходительство, ведь указано вскрыть пакет в 12 часов ночи, а теперь еще нет и 91/2 вечера». – «Это вас не касается. Вскрою я». – «Нет, Ваше Превосходительство, я, как начальник штаба, против этого протестую. Я, во всяком случае, не могу принимать в этом никакого участия и до 12 часов ночи отказываюсь отдавать от вашего имени какие-либо распоряжения по отряду». – «Фу, какой вы формалист! Ну хорошо, я вскрывать пакета не буду, но вы мне его дайте, я его спрячу у себя». Я дал ему пакет и ушел в свою хату.

Через каких-нибудь полчаса пришел вестовой генерала Путилова и сказал мне, что генерал меня зовет к себе. Я пошел. Застал я Путилова над картой со вскрытым пакетом в руках!

Генерал Путилов встретил меня словами: «Приказано отряд поднять по тревоге и ночным маршем двинуться к такой-то переправе и захватить ее до подхода противника. Боюсь, что мы не успеем. Ведь Киевский полк стоит от нас в шести верстах и туда можно попасть только по лесным дорожкам, а мы не связаны с полком летучей почтой. Надо немедленно послать к командиру полка двух офицеров-ординарцев по разным дорогам и приказать полку подняться по тревоге и выходить туда-то». – «Ваше Превосходительство, да ведь нет двенадцати часов. Подумайте, какой будет скандал, если сюда приедет посредник и нас поймает!» – «Стоит такая погода, что не только посредник, но никакая собака носа на двор не высунет. Давайте делать распоряжения».

Я категорически отказался. Генерал-майор Путилов рассердился, но покорился. Я ушел к себе.

Без четверти двенадцать наружная дверь распахнулась, и в хату ввалилась какая-то крупная фигура в бурке, с которой струями скатывалась вода. Вошедшая фигура быстро двинулась ко мне со словами: «Штабс-капитан Лукомский, где пакет с заданием?»

Я только после этой фразы узнал вошедшего: это был бригадный командир 5-й пехотной дивизии генерал-майор Байков⁸², который, как я слышал, был ярым врагом Путилова. Он был на маневрах старшим посредником. «Ваше Превосходительство, пакет у генерал-майора Путилова». – «А где генерал-майор Путилов?» – «У себя в хате». – «Ведите меня немедленно к нему».

Я накинул пальто, и мы вышли. В хате генерал-майора Путилова не оказалось. «Где генерал?» – обрушился Байков на вестового. «Только что Его Превосходительство сейчас вышли». Генерал-майор Байков бурей вылетел опять во двор. Я вышел за ним. «Где начальник отряда?» – гремел голос Байкова.

Мы опять прошли в хату, где был штаб отряда. Генерал-майора Путилова не было и там. Байков выходил из себя и требовал, чтобы начальника отряда немедленно разыскали. Часы показывали ровно 12 часов ночи!

Дверь хаты отворилась, и появился Путилов со словами: «Ну, господа, посмотрим, какое приказание содержит присланный пакет».

Генерал-майор Байков бросился к генерал-майору Путилову и прогремел: «Я вижу, Ваше Превосходительство, что пакет уже вскрыт. Как вы смели его вскрыть раньше 12 часов ночи?» Генерал-майор Путилов ответил: «Успокойтесь, Ваше Превосходительство, и не повышайте голоса. Теперь уже 12 часов ночи, и я только сейчас вскрыл пакет, но его еще не читал». – «Я, Ваше Превосходительство, настаиваю на том, что вы сделали преступление, вскрыв пакет раньше срока. Я подам об этом рапорт». – «Вы, Ваше Превосходительство, можете подавать какие угодно рапорты, но говорить мне в лицо, что я вру, вы не имеете права. Я требую, чтобы вы прекратили этот недопустимый разговор и мне не мешали. Я должен ознакомиться с полученным распоряжением и отдать нужные распоряжения. Прошу мне не мешать».

Байков, еще раз пригрозив, что подаст рапорт, немедленно уехал, сказав, что не хочет присутствовать при комедии, когда, вероятно, все распоряжения уже отданы.

После отъезда Байкова и отдачи нужных распоряжений Путилов пригласил меня пройти с ним в его хату. «Спасибо, что вы удержали меня от отдачи преждевременных распоряжений. Эта бешеная собака, Байков, меня ненавидит и постарается сделать все от него зависящее, чтобы мне напакостить. Вы уж меня не выдавайте, а я сам перейду в контрнаступление и расстрою происки Байкова».

Мне не пришлось «не выдавать» генерал-майора Путилова, так как меня никто ни о чем и не спрашивал. Впоследствии же я узнал, что генерал-майор Байков подал рапорт о том, что ровно в 12 часов ночи увидел в руках генерал-майора Путилова распечатанный пакет и отсюда вывел заключение, что пакет был преступно вскрыт раньше времени и что все распоряжения по отряду, вероятно, были отданы также раньше времени.

Генерал-майор Путилов со своей стороны подал рапорт с указанием на недопустимую грубость генерал-майора Байкова и привел доказательства, что все распоряжения были отданы после 12 часов ночи.

По этим рапортам была, по приказанию командира корпуса, произведена поверка времени отдачи Путиловым всех распоряжений и времени их получения в частях войск. Так как указание генерал-майора Байкова на преждевременность отдачи распоряжений генерал-майором Путиловым было опровергнуто, он получил выговор, и дело было прекращено.

Неблагоприятное для генерал-майора Байкова разрешение этого дела произошло отчасти и потому, что Байков был известен как человек склонный к ссорам и всяким скандалам. Характер у него был действительно собачий. А между тем он был очень талантливым человеком и очень образованным.

Мне говорили, что Академию Генерального штаба он проходил блестяще и должен был ее кончить первым, но М.И. Драгомиров, бывший в то время начальником Академии, узнав свойства характера Байкова, решил, что он для службы в Генеральном штабе негоден. Было дано соответствующее указание правителю дел Академии, и Байков, получив плохой балл на какой-то из тем, был выпущен из Академии по второму разряду.

Третий случай произошел в конце маневров (корпус против корпуса).

Последние минуты маневра. Идет общая атака. Я, в группе чинов штаба IX армейского корпуса, сопровождал командира корпуса, генерала Любовицкого, героя двух кампаний (за кампанию 1854—1855 гг. он получил Георгия 4-й степени, а за Турецкую кампанию 1877—1878 гг. – Георгия 3-й степени).

Вдруг из какой-то лощины выскакивает бригада 2-й сводной казачьей дивизии и несется на общий резерв корпуса, около которого мы ехали и который (один полк пехоты), с распущенными знаменами, с музыкой, в резервных батальонных колоннах, шел в атаку.

Растерявшийся генерал Любовицкий как мешок свалился с седла, выхватил шашку и, крича «карэ», «карэ», бросился в середину ближайшего батальона. Затем он долго бранил нас, что мы быстро не последовали его примеру.

Здесь главное не в том, что корпусный командир вспомнил устаревшую команду и отжившую свой век форму строя, а то, что, несмотря на все показные учения генерала Драгомирова, стремившегося создать действительные боевые картины, как только наступал момент атаки, каждый раз воспроизводились совершенно не жизненные батальные картины.

Осенью 1897 года мы, причисленные к Генеральному штабу, побывали на полевых поездках в пограничной полосе, а затем приняли участие в военной игре в штабе округа. Начальник штаба, генерал-майор Шимановский, устроил нам форменный экзамен по вопросам нашего ознакомления с австро-венгерской армией и вероятным театром военных действий.

Зима прошла быстро. Вторую часть зимы я работал в мобилизационном отделении, куда был прикомандирован из строевого отделения для ознакомления с мобилизационными работами. Городской, киевской, жизни я в этот период почти не знал. Взяв небольшую квартирку на Университетской Круглой (крутой спуск с Левашовской на Базарную площадь около Крещатика), я выписал из Севастополя свою дочь с ее гувернанткой, Ольгой Николаевной Дорогой. Бывал я только в некоторых домах моих друзей (Фок, Петере, Розанов, Эрдели).

Наша группа последнего выпуска из Академии жила очень сплоченно и дружно. К нам присоединились другие молодые офицеры Генерального штаба, и скоро мы образовали в штабе округа ядро, с которым все считались.

17 января 1898 года наша группа была переведена в Генеральный штаб, и я получил назначение старшим адъютантом в штаб 12-й пехотной дивизии, находившейся в Проскурове. Данные о жизни в Проскурове были не особенно утешительны, и я отправился туда без особого удовольствия.

Проскуров

В Проскуров я поехал один, указав гувернантке моей дочери, чтобы они выезжали тогда, когда я об этом напишу.

Проскуров как город произвел на меня просто удручающее впечатление. Это было скорей грязное еврейское местечко, с одной только мощеной, главной улицей.

Прежде всего, конечно, я отправился представляться начальнику штаба 12-й пехотной дивизии полковнику Константину Даниловичу Юргенсу⁸³. Он и его жена, Елена Михайловна, приняли меня как родного. Полковник Юргенс повел меня сейчас же к начальнику дивизии генерал-лейтенанту Карасу⁸⁴, который также меня обласкал. Затем Юргенс повез меня к себе обедать. Накормил меня очень хорошо, но я заметил большое пристрастие хозяина к водке и его требование, чтобы гости не отставали. Я подумал, что это ничего, если будет редко, но будет тяжко, если будет часто.

Ближайшие затем дни начальник штаба предоставил мне на устройство квартиры и на визиты. Я взял маленький домик на окраине города (близко от штаба и квартиры начальника штаба) и наскоро его обставил прибывшей уже из Киева мебелью. Затем выписал дочь с гувернанткой и занялся визитами. Список лиц, которых надо было посетить, составил мне полковник Юргенс.

Прежде всего я объехал старших начальствующих лиц в Проскурове: начальника 12-й кавалерийской дивизии генерала Орлова⁸⁵, начальника штаба этой дивизии полковника Рихтера⁸⁶, старшего адъютанта той же дивизии капитана Горского⁸⁷ (моего однокашника по Николаевскому инженерному училищу), командира Белгородского полка полковника Гернгросса, командира Днепровского пехотного полка (фамилию не помню). На меня чрезвычайно приятное впечатление произвели генерал Орлов и полковник Гернгросс. Полковник Рихтер оказался крайне надутым и несимпатичным человеком; командир Днепровского полка произвел впечатление грубого самодура; Горский оказался милым, но горьким пьяницей. Мои сослуживцы по штабу дивизии оказались очень симпатичными, но, как мне показалось, терроризованными начальником штаба.

Во время моих визитов произошел случай, характерный для Проскурова: извозчик, перевозя меня через площадь, застрял в грязи. Тощие лошади ни с места. Еврей-извозчик, как ни старался криками и кнутом двинуть кляч, ничего не мог сделать. Тогда, встав на свое сиденье экипажа, он начал что-то кричать по-еврейски. Я ничего не понимал. Вдруг откуда-то из-за угла выскочил еврей и, на ходу засучивая штаны, бросился через грязь к нам. Подбежав к экипажу, он повернулся ко мне спиной. Я продолжал ничего не понимать. Извозчик мне тогда объяснил, что еврей, которому по таксе надо заплатить 5 копеек, довезет меня на своей спине до дощатого тротуара, а затем он, извозчик, выберется из грязи и меня подберет. Это выражение «по таксе» показало, что подобный способ передвижения вполне нормален. Я взгромоздился на еврейскую спину и верхом на еврее доехал до дощатого тротуара. Скоро подъехал и извозчик, что позволило мне более комфортабельно продолжать мои визиты.

Через неделю, когда я окончил устройство моей квартиры и закончил визиты, полковник Юргенс позвал меня в штаб, в свой кабинет, и объявил мне расписание наших занятий и «времяпрепровождения». В штабе надо было быть к 9 часам утра. Занятия продолжаются до 121/2 часа дня, когда все расходятся на обед. После обеда занятия необязательны. Каждый из чинов штаба приходит или не приходит на службу после обеда, в зависимости от того, есть ли у него работа или нет. Остается в штабе опять-таки столько, сколько этого требует имеющаяся работа. Начальник штаба, нормально, после обеда в штаб не приходит.

По пятницам после обеда все чины штаба во главе с начальником штаба собираются в штабе, перечитывают мобилизационные соображения и вносят в мобилизационную записку, дневник и приложения необходимые поправки. Затем до 9 часов вечера под руководством начальника штаба ведутся беседы на военные темы, а в 9 часов вечера все идут ужинать к начальнику штаба.

Два раза в месяц, по субботам (через субботу), начальник штаба и все чины штаба собираются в собрании Днепровского полка к 7 часам вечера. Там до 9 часов вечера по этим дням делаются чинами штаба (офицерами Генерального штаба) и офицерами Днепровского полка сообщения на военные темы. Затем обыкновенно все остаются ужинать в собрании Днепровского полка.

По средам и по воскресеньям чины штаба дивизии приглашаются к часу дня обедать к начальнику штаба дивизии. Присутствие на этих обедах обязательно, и по средам никаких занятий в штабе после обеда не производится.

Один раз в месяц, по воскресеньям (обыкновенно первое воскресенье после 1-го числа), начальник штаба и чины штаба приглашаются на обед к начальнику дивизии к 7 часам вечера. Затем один раз в месяц, в дни по выбору начальника штаба, он и чины штаба ездят в Волочиск, куда походным порядком доставляются верховые лошади. В окрестностях Волочиска под руководством начальника штаба производится небольшая полевая поездка и решаются задачи в поле. Затем обед на Волочиском вокзале («Буфет там хороший», – сказал К.Д. Юргенс) и возвращение в Проскуров. Это расписание является для всех обязательным, и уклоняться от него, сказал Юргенс, не допускается.

Прошел месяц, и я понял, что «расписание» довольно тяжкое. Обеды и ужины у К.Д. Юргенса были чрезвычайно обильные и с большими возлияниями. А тут еще мой приятель Горский просил обедать у него по вторникам, причем требовал осушить хрустальный бочонок (довольно изрядной величины, думаю, около двух бутылок) водки. Хотя его супруга пила не меньше его, но все же и на мою долю приходилось много. Довольно часто стали меня приглашать Орловы и Гернгросс, хотя у них (особенно у Гернгросс) по спиртной части не насиловали, но все же фактически почти ни одного дня не оставалось свободным. Конечно, при отсутствии в Проскурове всяких развлечений и смертной скуке подобные «расписания» были понятны, но я все же решил несколько освободиться от кабалы начальника штаба. Я ему сказал, что страстно люблю верховую езду и охоту; что поэтому я хочу иметь в полном своем распоряжении воскресные дни для верховых поездок и охоты. Мое заявление встретило чрезвычайное сопротивление; Юргенс усмотрел в нем чуть ли не бунт. После долгого разговора, видя мое упорство, К.Д. обиделся и сказал: «Делайте как хотите».

Я перестал бывать у него по воскресеньям, и наши отношения примерно в течение месяца были очень натянуты; но затем, убедившись, что я действительно с раннего утра по воскресеньям куда-либо уезжаю верхом, он примирился, и с этих пор никаких недоразумений в наших отношениях не было.

Должен отметить, что К.Д. Юргенс как офицер Генерального штаба и начальник штаба дивизии был чрезвычайно сведущ и был образованным и прекрасным работником. От него я многому научился и в совершенстве постиг службу штаба дивизии и обязанности офицера Генерального штаба по отношению полков дивизии.

Но вообще жизнь в Проскурове и сам Проскуров мне страшно надоели. Я просто стал опасаться, что могу спиться. А тут еще приближалась весна, и Проскуров стал превращаться в непролазное болото. Пришлось для пешего хождения завести громадные высокие калоши, к которым прикреплялись веревки для держания их в руках, и этим не позволялось калошам оставаться в грязи. Для вечерних путешествий я завел электрический фонарь, но затем для верности заменил его простым керосиновым фонарем.

В те вечера, в которые я никуда не ходил, я просто изнывал дома. Нападала такая тоска, что не хотелось и читать. Куда-либо идти «на огонек» не хотелось: опять водка и карты. Душой я отдыхал только у Орловых и Гернгросс, но я не был знаком с ними настолько близко, чтобы ходить к ним без приглашений.

Как-то в конце апреля 1898 года, в одно из воскресений, сидя и скучая дома, я получил телеграмму из Киева за подписью генерала Рузского: «Согласны ли быть назначенным в штаб округа помощником старшего адъютанта мобилизационного отделения?» Я чуть не закричал от радости. Немедленно послал ответ о согласии и пошел доложить о полученной телеграмме и моем ответе полковнику Юргенсу.

К.Д. Юргенс был искренне огорчен. Мы с ним действительно сошлись и привязались друг к другу. Он мне сказал: «Мне очень жаль с вами расставаться, но я был убежден, что вас возьмут в штаб округа. Делать нечего. Давайте вспрыснем ваше назначение». Распили мы бутылку шампанского, и я, радостный, пошел домой. Даже Проскуров мне в этот вечер показался красивым городом. 7 мая полковник Юргенс получил телеграмму из штаба округа с сообщением о моем назначении и предписанием немедленно меня командировать к месту новой службы.

Штаб Киевского военного округа

Считая время моего прикомандирования к Генеральному штабу, то есть еще до назначения старшим адъютантом в штаб 12-й пехотной дивизии, я в общей сложности прослужил в штабе Киевского военного округа более десяти лет (помощником старшего адъютанта штаба округа с 6 мая 1898 г. до 16 декабря 1902 г. и старшим адъютантом с 16 декабря 1902 г. по 4 декабря 1907 г.). А всего в Киевском военном округе я прослужил почти двенадцать лет, из коих более одиннадцати лет в Киеве.

Это дает мне возможность коснуться многих интересных вопросов, которые, характеризуя Киев и Киевский военный округ, до известной степени дадут данные и о том, что в этот период делалось вообще в России.

О начальствующих лицах и о некоторых офицерах Генерального штаба

Начну с командовавшего во время начала моей службы в Киевском военном округе войсками округа Михаила Ивановича Драгомирова.

До начала моей службы в Киевском военном округе я, в сущности говоря, чрезвычайно мало знал про М.И. Драгомирова. Знал, что он был прежде профессором в Академии Генерального штаба, затем начальником Академии. Знал, что он в вопросах воспитания и обучения войск проводит суворовскую науку, и, наконец, знал, что он является одним из героев войны 1877—1878 годов, блестяще проведя переправу через Дунай. Этим ограничивались мои знания М.И. Драгомирова. Слышал я, будучи в Академии, что у Драгомирова много врагов и что его идеи очень многими оспариваются…

Узнал я М.И. Драгомирова только после поступления на службу в Киевский военный округ. Предки Драгомирова, по-видимому, были выходцами из Сербии. Осели они сначала в Польше (Драгомирецкие), а затем в «Хохландии», оказачились и играли видную роль в истории нашего малороссийского казачества и Запорожья.

Если я не ошибаюсь, прадед М.И. Драгомирова осел в Черниговской губернии в Конотопском уезде, и от него пошел род черниговских дворян Драгомировых. Драгомировский хутор под Конотопом, в котором родился (в 1830 г.) М.И. Драгомиров и который затем ему принадлежал, был родовым гнездом семьи Драгомировых.

Первое образование М.И. Драгомиров получил в местной, конотопской сельской школе. Он любил с чувством глубокой благодарности вспоминать первого своего учителя – дьячка, который умел делать своих учеников грамотными, обучая русскому языку с поразительным знанием, умением и любовью. Драгомиров говорил: «У этого моего первого учителя я приобрел твердый фундамент, и ему я обязан тем, что стал грамотным человеком».

Военное образование М.И. Драгомиров получил в Константиновском военном училище, окончив которое первым он вышел в лейб-гвардии Семеновский полк. Затем он поступил в Академию Генерального штаба, которую окончил первым с большой золотой медалью. Службу в Генеральном штабе он начал в Петербургском военном округе – в штабе войск гвардии и Петербургского военного округа.

Блестяще окончивший Академию Генерального штаба молодой Драгомиров был отмечен профессорами Академии как очень талантливый человек, подающий большие надежды. Вскоре он был привлечен в Академию, сначала в качестве лектора, а затем и в качестве профессора тактики и военной истории.

Еще до Академии, а затем в Академии, не удовлетворяясь проходимыми курсами, и, наконец, после окончания Академии Драгомиров горячо принялся за сомообразование. Он старательно изучил французский и немецкий языки и перечитал и проштудировал все мало-мальски выдающееся, что он нашел в печати на русском, французском и немецком языках. Он не ограничивался военными вопросами и военными науками, а расширял свое образование по всем отделам человеческих знаний. Уже молодым офицером Генерального штаба он выделялся как высокообразованный и культурный человек.

Расширению кругозора и образования способствовало и тесное общение М.И. Драгомирова с целым рядом выдающихся сверстников и современников не только среди военных, но и среди людей самых различных профессий и кругов. Между прочим, одним из ближайших друзей Драгомирова был Таганцев.

Довольно значительная группа из этой плеяды образованных и выдающихся людей образовала небольшое общество, которое в шутку называли «золотая рота». Они периодически собирались на обеды или ужины, устраивали собеседования на различные темы, знакомили друг друга со всем интересным, что появлялось в литературе, обсуждали современные вопросы, спорили, говорили.

Так как эти собрания очень часто бывали со спиртными напитками, а иногда бывали в этом отношении и излишества, то враги, недоброжелатели и просто завистливые люди распространяли слухи, что «золотая рота» – просто собрание пьяниц. В действительности же это было собрание выдающихся людей, взаимное общение которых приносило им всем громадную пользу.

Это был период после Крымской кампании, показавшей отсталость России от Европы во всех отношениях, в частности в военном. Отсталость России в военном отношении Драгомиров объяснял тем, что у нас в армии не только проявилось пренебрежение к идеям славных периодов русской военной истории, но были совершенно забыты суворовские заветы воспитания войск. Про какое-либо «воспитание» у нас совершенно забыли, заменив его мертвыми формами муштры. Это, по мнению Драгомирова, и повело к понижению боеспособности нашей армии. Техническая отсталость лишь усугубляла общее состояние слабости армии.

М.И. Драгомиров горячо принялся за восстановление старых, суворовских методов воспитания и обучения войск. Он решил воскресить давно забытое, столь соответствовавшее духу русского человека.

Начав свою проповедь юным офицером Генерального штаба, он ее продолжал всю свою жизнь. Вел он свою работу путем печати, изданием забытых суворовских заветов («Наука побеждать», «Солдатская памятка»), изданием курса тактики, лекциями с кафедры Академии Генерального штаба, работой как начальник штаба Киевского военного округа, как начальник 14-й пехотной дивизии, как начальник Академии Генерального штаба и, наконец, как командующий войсками Киевского военного округа.

Несмотря на то что Драгомиров приобрел большой авторитет еще в качестве профессора Академии Генерального штаба, а затем его закрепил как военный писатель и руководитель практического воспитания и подготовки войск, вся его деятельность велась в атмосфере чрезвычайной недоброжелательности со стороны очень и очень многих и встречала постоянное сопротивление – активное, а где такового нельзя было проявить, то пассивное. Сам Драгомиров говорил: проводить идеи чрезвычайно трудно, понимают только единицы, а масса или враждебна, или пассивна.

Проводя свои идеи, добиваясь проведения их в жизнь и сталкиваясь часто с почти непреодолимыми затруднениями или явно недобросовестными возражениями и передергиваниями, М.И. подчас обострял и сам доказательства в пользу проведения своих мыслей и положений (например: скорострельный сон – «Медведь»). Последним пользовались враги и недоброжелатели, упрекая М.И. Драгомирова в пренебрежении техникой.

Чтобы составить себе представление о причинах трудности проведения в жизнь идей М.И., необходимо вспомнить общую обстановку, в которой приходилось работать Драгомирову.

Блестящий для русской армии период «екатерининских орлов» со смертью Императрицы Екатерины II сменился упадочным периодом краткого царствования Павла I. Трудно созидать, но легко разрушать! Несмотря на краткость царствования Императора Павла I, когда преследовалось все екатерининское, когда попали в немилость все выдвинувшиеся в царствование Великой Императрицы, крыло разрушения тяжело коснулось русской армии. Вместо суворовской школы стала процветать прусская муштра. Были, конечно, яркие проблески, как Итальянский поход Суворова, но в общем все представители суворовской школы отстранялись, все ими проводимое крепко забывалось.

В царствование Императора Александра I войны с Наполеоном, конечно, опять всколыхнули и пробудили деятельность русской армии, опять выдвинулись на первый план суворовские ученики и соратники: Кутузов, Багратион, Барклай-де-Толли, но это была последняя вспышка. После 1812 года в русской армии начинается упадочный период. Аракчеевские принципы приобретают доминирующее значение. Муштра заменяет воспитание. Продолжительная, двадцатипятилетняя служба солдат в строю отодвигает на второй план вопрос быстрого и планомерного обучения солдат: при продолжительной службе, под руководством старослуживых (дядек), фельдфебелей и унтер-офицеров эта подготовка, это обучение происходит как бы само собой.

Длительный период без больших войн (Кавказ, подавление Польского восстания, Венгерский поход, конечно, не изменяют общей обстановки) как бы закрепляет (стабилизирует) создавшееся положение. Старшие начальники привыкают только «командовать» (исключение в этот период представляет флот, особенно Черноморский, где выдвигается ряд блестящих начальников, действительно воспитавших и обучивших офицеров и матросов). Это период упадка сухопутной армии. Командиры частей и ротные командиры являются полными хозяевами положения. Были, конечно, среди них и блестящие начальники и командиры, действительные «отцы-командиры», заботившиеся во всех отношениях о своих подчиненных, но было очень много и таких, которые, предоставляя всю власть по воспитанию и обучению солдат низшим начальникам, сами только командовали, а часто и «кормились». Вредной была создавшаяся обстановка, которая позволяла старшим начальникам почти ничего не делать и позволяла проявляться хозяйственному хищению за счет солдат и лошадей.

Этот же период ознаменовался отсталостью русской армии в техническом отношении по сравнению с западными государствами. Расплатой за все это было поражение русской армии в кампанию 1854—1855 годов. После 1854—1855 годов до Русско-турецкой войны (также показавшей отсталость русской армии в техническом отношении), а затем и после последней принимаются усиленные меры для лучшего технического снабжения русской армии и для упорядочения войскового хозяйства. Наряду с этим, конечно, изменяются уставы, принимаются меры для лучшей боевой подготовки армии, для улучшения общей ее боеспособности.

М.И. Драгомиров, не отрицая ни необходимости технического улучшения армии, ни упорядочения войскового хозяйства, в вершину угла ставил необходимость воспитания солдата и офицера и их военной подготовки. Он выдвигает на первое место дух. Он требует прежде всего подготовки человека, которому должна быть придана машина (ружье, пушка, пулемет). Он возражает против увлечения техникой, доказывая, что человека нельзя заменить машиной.

Враги же Драгомирова трезвонили повсюду, что М.И. отсталый, что он возражает против технических усовершенствований, что он хочет вернуться в чистом виде к суворовским временам, не понимая, что при современной технике суворовский афоризм «пуля – дура, штык – молодец» не только потерял значение, но чрезвычайно вреден.

Среди современников Драгомирова были блестящие полководцы: Гурко, Скобелев, Радецкий⁸⁸. Из них Радецкий и Гурко командовали после Турецкой кампании войсками в военных округах (Гурко – в Варшавском, Радецкий – в Харьковском и Одесском). Они умели вести подготовку войск к бою и были чрезвычайно требовательны. Но ни одного из них так не бранили за их требовательность, как бранили М.И. Драгомирова; требования ни одного из них не извращались так, как извращались требования Михаила Ивановича.

Почему это? Да потому, что только один из них, именно М.И. Драгомиров, кроме требований, так сказать, технического характера (обучения войск), настойчиво и непреклонно требовал работы по воспитанию войск. А эта работа требовала повседневной заботы, необходимости начальникам отдавать себя всецело на воспитание и обучение вверенных им частей. Никакое очковтирательство не помогало и не спасало. А это не могло нравиться; отсюда и враждебное отношение, стремление извратить учение Драгомирова, стремление всякими способами избавиться от неугодного и неприятного человека.

Первый период деятельности М.И. Драгомирова – это его профессорская деятельность в Академии Генерального штаба. Молодой и талантливый офицер Генерального штаба, блестящий лектор, отличный писатель скоро обращает на себя всеобщее внимание и становится крупным военным авторитетом. В 1868 году (то есть в 38 лет) он уже генерал-майор и назначается начальником штаба Киевского военного округа.

Начальником штаба округа он остается до 1875 года (не имея под рукой никакого материала, я могу ошибаться в датах. Возможно, что в указаниях мною годов будут допущены ошибки). Командующими войсками Киевского военного округа в этот период были генералы Козлянинов⁸⁹ и Дрентельн⁹⁰. С деятельностью Драгомирова в качестве начальника штаба округа я совершенно не знаком и касаться ее не буду. Слышал, что при генерале Козляни-нове и Дрентельне Драгомиров как начальник штаба пользовался большим влиянием.

В 1875 году генерал Драгомиров (45 лет) получает 14-ю пехотную дивизию, штаб которой был в Кишиневе. Наступает возможность на практике самому заняться воспитанием и обучением войск дивизии, практически испытать и проверить теорию, основанную на чужой практике. Драгомиров горячо принимается за работу.

Приказы по 14-й пехотной дивизии за весь период командования ею Драгомирова до начала Русско-турецкой войны 1877 года представляют чрезвычайный интерес. В них изо дня в день развертывается колоссальная и полная интереса работа М.И. по воспитанию и обучению дивизии. Эти приказы являются чрезвычайно ценным дополнением к отделу воспитания войск курса тактики Драгомирова. Эти приказы подтверждают правильность его теоретических указаний, доказывают, что суворовская система воспитания и обучения войск сохраняет свою силу и значение и при усовершенствовании техники огнестрельного оружия.

Я всегда удивлялся тому, что приказы генерала Драгомирова по 14-й пехотной дивизии были мало кому известны. Они, казалось бы, должны были быть настольной книгой для каждого строевого офицера начиная со взводного командира вплоть до командира корпуса (и даже округа). Каждый нашел бы в них массу чрезвычайно полезных и правильных указаний.

Наступает 1877 год. М.И. Драгомиров ведет свою дивизию на войну – на экзамен. Для М.И. это желанный и страшный экзамен. Большое счастье вести на него собой подготовленную дивизию; естественное волнение: оправдает ли практика проводимые идеи?

Но экзамен выдержан, и выдержан отлично. Возложенная на Драгомирова переправа через Дунай проводится им блестяще. 14-я дивизия, переброшенная первой, на понтонах, на правый берег Дуная, дерется блестяще, разбивает турок, закрепляется на высотах, и под ее прикрытием наводится понтонный мост через Дунай и переводятся по нему новые части. Генерал Скобелев (М.Д.), прикомандированный к Драгомирову на время операции по переправе через Дунай, поздравляет М.И. с победой и блестящей работой дивизии.М.И. особенно доволен тем, что 14-я дивизия в бою действует так, как ее он учил действовать на маневрах. Доволен тем, что не было «ружейной трескотни»: солдаты берегли патроны, хорошо целились и верно стреляли. Дух дивизии оказался превосходным; младшие начальники разбирались в обстановке и руководили своими отделениями и взводами.

Георгий 3-й степени был дан Государем Александром II М.И. Драгомирову в награду за переправу через Дунай. После переправы через Дунай и первых успехов после этого, как известно, Плевна задержала продвижение русской армии на юг и отвлекла на себя главные силы.

VIII армейский корпус под начальством Радецкого занял перевал у Шипки и преградил путь Сулейман-паше, долженствовавшему помочь Плевненской армии Осман-паши. Геройская шипкинская эпопея покрыла славой VIII армейский корпус, в состав которого входила и 14-я пехотная дивизия.

К сожалению, Драгомиров был тяжело ранен в одном из первых шипкинских боев (во время одной из атак Сулеймана он, находясь в передовой линии, был ранен ружейной пулей в колено) и был эвакуирован. Колено было раздроблено. Только чудом удалось избегнуть ампутацию ноги; но рана была настолько серьезна и так плохо поддавалась лечению, что о возвращении в строй нельзя было и думать.

В 1878 году М.И. Драгомиров назначается начальником Академии Генерального штаба (48 лет).

Блестящее командование дивизией и опыт войны закрепляют авторитет М.И. Он уже не только блестящий теоретик-профессор, но и общепризнанный авторитет как строевой начальник и как боевой генерал. Одиннадцатилетнее пребывание во главе Академии Генерального штаба (1878—1889 гг.) дает возможность М.И. создать свою, «драгомировскую» школу, проводить свои идеи в вопросах организации, воспитания и боевой подготовки русской армии.

В 1889 году Драгомиров назначается командующим войсками Киевского военного округа. В этой роли, руководя подготовкой войск одного из главных передовых округов, имея под своим начальством 5½ армейского корпуса, будучи предназначенным руководить операциями в случае войны с Австро-Венгрией (при этом намечалось ему подчинить еще три корпуса, из коих два из состава Одесского военного округа – VII и VIII), Драгомиров приобретает громадное значение.

Главная деятельность Драгомирова как командующего войсками округа заключалась в следующем:

1) Правильная постановка в войсках округа воспитания и обучения войск. Эта часть, являясь как бы главной сутью «учения» М.И. Драгомирова, естественно, привлекает его особенное внимание, и он старался проверять ее лично. С этой целью он постоянно объезжал войска округа, давал указания на местах и в своих приказах по округу подробно разбирал результаты проверок и преподавал необходимые указания.

2) В доведении до возможного совершенства боевой подготовки войск округа. С этой целью Драгомиров производил показные учения, начиная с роты и эскадрона и кончая крупными отрядами из всех родов оружия.

М.И. стремился полевую работу войск приблизить, насколько возможно, к боевой действительности и приучить войска к притуплению чувства самосохранения. Как известно, Драгомиров с целью приблизить подготовку войск к боевой действительности даже возбуждал вопрос о желательности небольшой процент холостых патронов заменить при двусторонних учениях боевыми. Но это Петербургом принято не было. Существенную роль при занятиях в поле играли требуемые Драгомировым сквозные атаки пехоты, прохождение конницы через пехоту и артиллерию. Маневры с боевыми патронами против противника, обозначенного мишенями, были введены в русской армии по настоянию Драгомирова.

3) В наблюдении за правильным несением войсками внутренней и гарнизонной службы. Особенно строго требовал М.И. безукоризненно точного несения войсками гарнизонной службы. За малейшие провинности в этом отношении виновные строго карались. Обязанности часового, разводящего, караульного начальника, рунда, дежурного по караулам наиболее приближали этот отдел службы мирного времени к боевой службе, а отсюда и непреклонное требование Драгомирова безукоризненно знать и соблюдать все требования гарнизонного устава. Это вызывалось еще и громадным и ответственным правом воинских чинов употреблять в дело оружие в мирное время.

4) В наблюдении за правильным ведением войскового хозяйства. Всякие злоупотребления в этом отношении карались М.И. жестоко.

5) В доведении до возможного совершенства мобилизационной готовности войск округа. По настояниям Драгомирова с 1898 года в России были введены пробные мобилизации с действительным призывом запасных и поставкою лошадей и повозок. Ведя общее наблюдение за мобилизационной подготовкой округа, Драгомиров передал непосредственное руководство этим делом в руки начальника штаба округа.

6) В выработке плана сосредоточения войск к границе на случай войны с Австро-Венгрией и в разработке распоряжений для первоначальных военных действий. Основания разрабатывались начальником штаба округа по непосредственным указаниям М.И., а дальнейшей разработкой всех подробностей руководил начальник штаба округа.

7) В подготовке приграничного района с Австро-Венгрией для сосредоточения армии и военных действий (проведение стратегических участков железных дорог, шоссейных путей, устройство оборонительных линий и опорных пунктов, устройство базисных магазинов и складов и т. п.), а также устройство тыла для сосредоточиваемых к границе армий.

Обращено было чрезвычайное внимание на пополнение неприкосновенных запасов и устройство складов и их своевременное освежение. Вся перечисленная громадная работа велась при непосредственном наблюдении, руководстве и участии Драгомирова. Как результат этой колоссальной работы явилось то, что Киевский военный округ уже к концу девятидесятых годов считался первым из округов по своей подготовке. Авторитет Драгомирова в вопросах подготовки войск стал непререкаемым. Многие шипели, но открыто возражать не смели. Требования Драгомирова в отношении правильной постановки мобилизационного дела привели к полной реорганизации управления по делам о воинской повинности Министерства внутренних дел и к действительно правильной мобилизационной подготовке в русской армии. Насколько правильны были указания Драгомирова относительно сосредоточения армий в случае войны с Австро-Венгрией и директивы для первоначальных боевых действий армий, показывает то, что при начале войны 1914 года операции первоначально развернулись в полном соответствии с предначертаниями, кои давались М.И. Драгомировым еще в период 1896—1900 годов.

Не вина М.И. Драгомирова, что многое в смысле подготовки русской армии к войне не было доделано: прежде всего, надо отметить, что после периода блестящей деятельности русского Главного штаба, когда во главе его стоял генерал Обручев, в деятельности Главного штаба наступил период маразма. Затем, после ухода М.И. Драгомирова с должности командующего войсками Киевского военного округа, из-за качества его заместителя, генерала Сухомлинова⁹¹, и старших чинов штаба округа работа штаба Киевского военного округа пошла сильно на убыль. и, наконец, война с Японией 1904—1905 годов расстроила всю русскую армию. Но обо всем этом слово впереди. Здесь же надо отметить, что результаты работы Драгомирова как командующего войсками округа были настолько очевидны, что, по существу, признавались и самыми ярыми из его врагов.

Очень трудно, не имея под рукой соответствующих материалов и справок, систематически изложить и очертить деятельность Драгомирова как командующего войсками округа. Я остановлюсь на, может быть, несколько странном изложении: я укажу на нападки на Драгомирова и, давая им объяснения, этим самым, как мне представляется, я очерчу главную суть учения и работы М.И. Драгомирова.

Драгомирова обвиняли в том, что он, потворствуя солдатам, подрывал авторитет начальников, якобы шельмуя их в своих приказах и ругая их в присутствии подчиненных.

Прежде всего коснусь вопроса о «потворстве» солдатам.

Требования Драгомирова к начальству по отношению к солдатам фактически сводились к следующему: относитесь к солдатам прежде всего по-человечески; заботьтесь о них, понимая, что солдаты «серая святая скотинка», то есть хорошие, но темные люди, которых надо развивать, к себе привязывать и от которых затем можно все требовать; воспитывайте и учите солдат; в сомкнутом строю требуйте беспрекословной дисциплины, но для работы в отделе или в рассыпном строю подготовляйте сознательных исполнителей; отнюдь не муштруйте солдат, ибо этим превращаете их в манекены и отбиваете всякую способность соображать; в казармах и лагерях, вне занятий создавайте для солдат приятную для них обстановку, то есть развлекайте, способствуйте группировке земляков, не возбраняйте говорить на их родном языке; воспитывайте и обучайте солдат сами, а не передавайте это дело в руки дядек, унтер-офицеров и фельдфебелей.

Все эти требования были вполне правильны, логичны, обоснованны и естественны, но. требовали большой, ответственной работы всего офицерского состава, начиная от командиров корпусов до младших офицеров включительно. Проверочная же система Драгомирова, которой он руководил, лично ее направлял и сам проверял, открывала все недочеты, выясняла и выдвигала виновных. Эта же система разрушала систему очковтирательства, свившую прочное гнездо в русской армии и имевшую в своей основе: «все допускается для того, чтобы не выносить сор из избы и представить, что в данной части все хорошо, все благополучно». Наконец, Драгомиров неуклонно и систематично проводил принцип, что кому больше дано, с того больше и взыщется. Михаил Иванович строго наблюдал, чтобы начальствующие лица в соответствии со своим положением делали свое дело: «кому надо править – правь; кому полагается везти – вези».

За ошибки Драгомиров не взыскивал, но строго карал за саботаж, за уклонения, за обман (очковтирательство), за отсутствие заботы о солдатах, за преступные деяния.

Все это, конечно, требовало от командного состава постоянной, повседневной и большой работы. А это многим не нравилось.

Так как система воспитания и обучения войск, проводимая Драгомировым, требовала, прежде всего, большой и систематической работы со стороны старшего командного состава и так как за невыполнение требований, предъявляемых командующим войсками округа, в первую голову страдал именно этот состав (Драгомиров, придерживаясь поговорки, что рыба с головы вонять начинает, прежде всего отрубал вонючую голову), то, естественно, больше всего недовольных Драгомировым оказывалось среди именно этого старшего командного состава. Лица из этого состава, так или иначе обиженные Драгомировым, и создавали легенду о грубом обращении командующего войсками с командным составом и о якобы подрыве престижа, а следовательно, о подрыве Драгомировым дисциплины. Особенно шумели из числа пострадавших те, кои имели в Петербурге связи и, вынужденные оставить Киевский военный округ из-за «притеснений Драгомирова», переводились в другие военные округа. А таких было довольно много.

Прослужив в Киевском военном округе в бытность М.И. Драгомирова командующим войсками с 1897 по 1903 год, зная по рассказам о деятельности Драгомирова как командующего войсками в предыдущий период (с 1889 г.), а также проштудировав все приказы и приказания по округу за все время пребывания М.И. Драгомирова в должности командующего войсками Киевского военного округа, я могу констатировать:

1) Резок с командным составом М.И. Драгомиров был только в исключительных случаях, когда видел умышленное нежелание выполнять его требования и когда вообще церемониться не приходилось. Это относится как к приказам по округу, так и к личным разносам.

2) Были очень редко случаи разноса начальствующих лиц в присутствии подчиненных, но они вызывались каким-либо исключительным безобразием или являлись следствием того, что какой-либо отдельный случай выводил из себя М.И. Драгомирова. М.И. был вспыльчив, и бывали случаи, что он срывался. Но если это случалось без особо серьезных причин, М.И. быстро отходил и заглаживал свою резкость.

3) Младшие офицеры страдали очень редко. Больше доставалось старшим и обыкновенно тогда, когда М.И. Драгомиров решал, что данное лицо уже больше не может оставаться на занимаемом им месте.

Много нашумел в свое время один из первых приказов М.И. Драгомирова по округу (если не ошибаюсь, в 1889 г.), который начинался фразой: «В войсках Киевского военного округа дерутся.»

По поводу этого приказа было в свое время сказано много жалких слов: «Дерутся во всех округах, а не только в Киевском»; «Случаи, когда офицеры, фельдфебеля или унтер-офицеры закатывают в морду солдату, конечно, бывают, но в частях Киевского округа не больше и не чаще, чем в частях войск других округов»; «Судя по приказу генерала Драгомирова, можно подумать, что „мордобойство“ введено в систему в войсковых частях Киевского военного округа. Это ложь»; «Приказ генерала Драгомирова – это вынесение сора из избы; он на руку всякой социалистической сволочи.»; «По закону, конечно, бить по морде не разрешается. Начальство и командующий войсками могут, конечно, наказывать виновных и предавать их суду, но зачем же звонить об этом в приказе.»; «Своим приказом о „мордобойстве“ генерал Драгомиров подрывает дисциплину, возбуждает солдат против офицеров, подрывает офицерский престиж».

Если внимательно продумать все эти нападки на генерала Драгомирова за его приказ, то ясно станет, что их лейтмотив: Зачем выносить сор из избы? На этом и надо остановиться.

В нашей армии с незапамятных времен вплоть до катастрофической революции 1917 года неправильное понимание «чести полка», «чести мундира» заставляло культивировать принцип не сметь выносить сор из избы. Провинившихся членов полковой семьи старались без шума куда-либо спустить, всячески замазывая «историю». Граф Толстой в своем романе «Война и мир» талантливо это отметил. Попытки отдельных военных авторитетов это изменить, доказать, что гораздо лучше для той же «чести полка» открыто отмежеваться от мерзавца, заклеймить его, отсечь вредный член, никогда не достигали должного результата. Это ошибочное понятие о «чести полка» как-то вошло в плоть и в кровь нашей армии, и переделать это никто не мог. (Я помню случай, относящийся к мобилизации 1904 года, во время войны с Японией. Я тогда был старшим адъютантом мобилизационного отделения штаба Киевского округа. Была объявлена мобилизация 10-го армейского корпуса и входящей в его состав 10-й кавалерийской дивизии. Вслед за этим я получил телеграмму от командира одного из полков 10-й кавалерийской дивизии с просьбой назначить какого-то поручика из запаса не в их полк, а в какой-нибудь другой. Я ответил телеграммой, что это может быть сделано лишь после получения разъяснения, чем вызвана эта просьба и если она будет признана уважительной. Дня через два мне было доставлено с нарочным письмо от командира полка, в котором сообщалось, что этот офицер служил прежде в этом полку, но проворовался (украл золотой портсигар у своего приятеля), был уличен и, дабы не позорить чести полка, ему было дано два месяца отпуска, за время которого он должен был убраться из полка. Офицер этот действительно куда-то перевелся, но и там у него была грязная история, и его заставили уйти в запас. Письмо заканчивалось просьбой назначить этого офицера в какую-нибудь другую часть, так как «Вам должно быть понятно, что он не может вернуться в наш полк». Я доложил это письмо начальству, и мне было приказано ответить командиру полка, что этот офицер не может быть назначен ни в какую другую часть. Что, так как полк сам виноват в том, что этот мерзавец в свое время не был предан суду чести и не был исключен со службы без права зачисления в запас, то пусть сам полк за это теперь и рассчитывается. Этот офицер был назначен в свой полк, и командир полка предал его суду чести, по которому он был исключен со службы. Таких примеров можно было бы привести много.)

М.И. Драгомиров боролся против этой «системы», но и он ничего не достиг.

Много разговоров вызвал в войсках не только Киевского военного округа, но и в Петербурге случай, бывший с самим М.И. Драгомировым на маневрах через год после его приказа «В Киевском военном округе дерутся.», случай, который стал широко известен и который злорадно подхватили очень многие. Пропуская мимо себя какую-то часть, генерал Драгомиров остановил повозку обоза, на которой сидел какой-то солдат. «Почему ты не в строю, а на повозке?» – «Так что, Ваше Высокопревосходительство, я ноги натер». – «Слезай с повозки и разувайся».

Солдат неохотно слез, снял сапоги и портянки. Ноги оказались в полной исправности. Генерал Драгомиров обозлился, выругал солдата и несколько раз огрел его своей палкой (будучи раненным в колено во время Шипкинских боев 1877 года, М.И. Драгомиров прихрамывал и всегда ходил с палкой). Затем, как мне рассказывали, М.И. тут же присел на камень и, махнув рукой, сказал: «Да, в Киевском военном округе дерутся.»

Враги М.И. Драгомирова еще указывали на то, что приказ по округу – о том, что «дерутся», – выставил офицеров как каких-то извергов, истязающих солдат. Что так это понято широкими массами и иностранной прессой. Что этим нанесено тяжкое оскорбление всему корпусу офицеров, всей русской армии.

Конечно, М.И. Драгомиров, отдавая этот приказ, не покушался подрывать престиж офицеров, выставлять их на позор всему свету и указывать, что русский офицер не заботится о солдате. М.И. не только отлично знал, но постоянно сам отмечал, как в своих приказах, так и в своих статьях, основную черту русской армии – это заботу офицеров (от младших до старших) о солдате и близость русского офицера к солдату. Но наряду с этим он не считал допустимым умалчивать о позорных проявлениях склонности у некоторого процента офицеров к «мордобойству» и о ненаказуемости этой распущенности со стороны старшего командного состава. Наконец, М.И. Драгомиров, отдавая этот приказ, имел в виду не только рукоприкладство, практикуемое некоторыми офицерами, но и рукоприкладство, практикуемое (при этом в значительно большем размере, чем офицерами) фельдфебелями, унтер-офицерами, дядьками.

Ведь совершенно понятно, что если в данной войсковой части некоторые ротные командиры и младшие офицеры применяют «рукоприкладство», а батальонные командиры и командиры полка молчат и как бы это санкционируют, то командный состав из солдат (фельдфебеля, унтер-офицеры, ефрейторы) практикуют этот прием «внушения» еще шире и это уже превращается в систему воспитания и обучения и вводит новое, запрещенное законом, дисциплинарное наказание. Во всяком случае, необходимо констатировать, что указанный выше приказ генерала Драгомирова достиг своей цели. И не только в Киевском военном округе, но и во всей русской армии. Конечно, отдельные случаи «рукоприкладства» были и после этого приказа, но публика подтянулась, почувствовала, что это незаконно, подтянулся и командный состав из нижних чинов.

Коснувшись «рукоприкладства», надо сказать и о телесных наказаниях солдат, разрешавшихся по нашему закону, – или по суду, или как дисциплинарное взыскание для нижних чинов, перечисленных в разряд штрафованных.

Это наказание (розгами) как пережиток менее гуманитарного времени существовало в русской армии до девяностых годов XIX столетия, после чего было сохранено лишь в дисциплинарных батальонах.

Отмена дисциплинарного наказания розгами штрафованных в армии приветствовалась большинством командного состава. Но были поклонники этого наказания среди старых служак, указывавших, что после этой отмены нельзя справиться со штрафованными нижними чинами, а были и такие, которые указывали, что из-за отмены порки гораздо трудней обучать в артиллерии коноводов (в коноводы и четвертыми номерами с банниками в артиллерии, в некоторых батареях, по традиции назначали штрафных, и после неудачного учения их пороли). Эти поклонники «старины» обвиняли в этой отмене, «отразившейся на дисциплине и подготовке армии», того же М.И. Драгомирова.

В действительности хотя М.И. Драгомиров и был вообще против телесных наказаний и против порки, но интересно отметить, что он был против отмены телесных наказаний в армии. Я помню (если не ошибаюсь, это было в 1902 или 1903 году), на запрос военного министра о желательности полной отмены телесных наказаний в армии (то есть и в дисциплинарных батальонах) М.И. Драгомиров ответил письмом, в котором указал, что в мирное время порка должна быть отменена совершенно, но что для военного времени она должна быть в армии восстановлена. М.И. указывал, что, во-первых, во время боя постоянно бывают случаи, когда поднять солдата, залегшего под пулями, можно только палкой, а что после боя, при полной невозможности применять ряд дисциплинарных взысканий мирного времени, надо предоставить право начальствующим лицам (не ниже командира роты) наказывать розгами солдат, которые позорно себя вели во время боя.

Возвращаясь к нападкам на М.И. Драгомирова о «потворстве» солдатам и подрыве авторитета начальников, я еще остановлюсь на несколько более ярких случаях.

Большие маневры 1890 года войск Киевского военного округа против войск Варшавского военного округа. Командующий армией из войск Киевского военного округа – генерал Драгомиров. Командующий армией из войск Варшавского военного округа – генерал Гурко. Два важнейших округа. Командующие армиями – два героя Русско-турецкой войны и представители несколько иных школ подготовки войск в мирное время: у генерала Гурко доминировал принцип обучения войск, натаскивания их в поле, создавая при этом возможно более трудную обстановку (зимние маневры, ночлеги в поле зимой, трудные форсированные марши, преодоление всяких серьезных местных препятствий и пр.).

У генерала Драгомирова в основе — воспитание войск, венчаемое обучением и поверкой в поле.

Маневры в Высочайшем присутствии. Не только верхи армий, но вообще все военные были склонны смотреть на эти маневры с точки зрения кто окажется победителем. Гурко или Драгомиров? Штабы и начальники частей нервничали.

Маневры прошли хорошо для обоих округов, для обоих командующих войсками, но. генерал Гурко отдал один приказ после маневров – благодарность войскам округа и начальствующим лицам, а генерал Драгомиров отдал два приказа: первый – короткий – благодарность всем от старших начальников до солдат за получение им, генералом Драгомировым, Высочайшей милости, а второй – подробный разбор маневров, указание на замеченные ошибки, выговор некоторым начальствующим лицам.

Опять обиженные завопили: «выносит сор из избы», «шельмует начальников», «подрывает престиж начальников» и т. д. Объяснение же этому находится в той же системе воспитания и обучения войск, проводившейся М.И. Драгомировым: и на эти исключительные маневры он смотрел как на поверку тому, чему обучены войска; на поверку работы начальствующих лиц. Скрывать и замазывать недочеты генерал Драгомиров считал преступным. Считал при этом неуместным щадить и тех начальствующих лиц, кои упорно не хотели считаться с его требованиями или оказывались неспособными их воспринять, то есть непригодность коих в роли крупных начальников определялась наглядно.

Как следствие этого приказа несколько начальников дивизий принуждены были уйти в отставку.

Командир XI армейского корпуса Батьянов⁹². Человек способный, но совершенно несогласный с системой воспитания и обучения войск, проводимой генералом Драгомировым. При этом большой задира, будирующий против М.И. Драгомирова и писавший на командующего войсками жалобы в Петербург.

Было ясно, что долго они не могли совместно служить в Киевском военном округе. Терпение М.И. Драгомирова истощилось, и он решил с этим покончить. Случай подвернулся: по приказанию генерала Батьянова была снята и продана очень ценная крыша из медных листов, покрывавшая так называемый Уманский замок. Вырученные деньги по указанию генерала Батьянова пошли хоть на казенные надобности, но не предусмотренные законом.

С точки зрения закона генерал Батьянов совершил два преступления: приказал продать казенное имущество, которое не находилось в его ведении, и на незаконные надобности направил вырученные деньги.

М.И. Драгомиров послал генералу Батьянову официальное письмо, в котором, изложив преступность совершенной операции, указал, что он за это должен был бы возбудить вопрос о предании его суду, но не делает этого только во внимание к прежней службе генерала Батьянова и высокого поста, им занимаемого. Но что вместе с сим он считает совершенно невозможным, чтобы генерал Батьянов оставался впредь командиром корпуса в Киевском военном округе. Что он предлагает ему в самый кратчайший срок куда-либо уйти из Киевского военного округа, а что он, Драгомиров, со своей стороны обо всем этом деле напишет конфиденциальное письмо военному министру.

Генерал Батьянов, конечно, немедленно полетел в Петербург и устроил себе перевод в другой округ. Но до конца своей жизни он стал ярым врагом генерала Драгомирова, стараясь, где только это возможно, ему гадить и распускать про него самые невероятные слухи и сплетни.

Командир XII армейского корпуса генерал Дохтуров⁹³. Очень способный и выдающийся начальник. Сначала у него с генералом Драгомировым были хорошие отношения, но затем генерал Дохтуров, несогласный с какими-то требованиями генерала Драгомирова по обучению войск в поле, стал будировать и демонстративно не исполнять указаний командующего войсками округа.

М.И. Драгомиров очень ценил генерала Дохтурова и долго терпел его «пассивное сопротивление», но когда убедился, что его не переломить, на одном из маневров крупно с ним поговорил, и генерал Дохтуров должен был уйти из округа.

Командир X армейского корпуса генерал Случевский⁹⁴, бывший прежде командиром лейб-гвардии саперного батальона и саперной бригады Петербургского военного округа. Человек умный, но чистопробный тип начальника, вырабатывавшегося в Красном Селе. У него все было основано на стремлении «втереть начальству очки», представить все хорошо.

Генерал Драгомиров производит поверку одной из войсковых частей X армейского корпуса. Спрашивая о чем-то солдата, М.И. Драгомиров по глазам солдата видит, что тот смотрит на кого-то стоящего сзади генерала Драгомирова. Генерал Драгомиров резко оборачивается и видит, что генерал Случевский делает солдату какие-то знаки.

«Ваше превосходительство, вам здесь не Усть-Ижорский лагерь. Я в Высочайше вверенном мне округе не позволю обманывать начальство и заниматься очковтирательством.» Генерал Случевский после этого скоро ушел из Киевского округа и о генерале Драгомирове ласково не вспоминал.

Маневры. Генерал Драгомиров едет в коляске и догоняет какую-то часть, идущую по дороге походным порядком. В канаве, на обочине дороги, сидит солдат.

М.И. приказывает кучеру остановить лошадей и спрашивает солдата, что он тут делает. Солдат говорит, что он сильно натер себе ноги и не может идти. «Отчего же ты не сел в санитарную линейку?» – «Так что, Ваше Высокопревосходительство, господин фельдфебель не позволили и приказали идти пешком, а я не могу». – «Снимай сапоги и портянки и покажи мне ноги».

Солдат разувается. Генерал Драгомиров видит: портянки обворочены вокруг ног отвратительно, ноги грязные и действительно сильно стерты. «Обувайся и садись ко мне в экипаж». Перепуганный солдат исполняет приказание, устраивается на скамейке экипажа, и М.И. Драгомиров приказывает нагнать идущую впереди часть.

Надо сказать, что генерал Драгомиров особенно требовал заботы относительно солдатских ног (чтобы осматривали, заставляли держать их в чистоте и обучали хорошо навертывать портянки), указывая, что старая истина «победа пехоты – в ногах» верна и что для этого ноги солдат должны быть в полном порядке.

Догнав идущую впереди часть, генерал Драгомиров приказал ее остановить, потребовал командира полка, командира батальона, командира роты, взводного и фельдфебеля, продемонстрировал перед ними ноги солдата и выбранил всех за неисполнение его постоянных указаний о наблюдении за ногами солдат, а в частности и за то, что фельдфебель не позволил солдату сесть в санитарную линейку.

Этот случай наделал в свое время много шума, но не из-за того, что генерал Драгомиров «выбранил» начальствующих лиц, а из-за того, что вот, мол, «генерал Драгомиров подбирает солдат, усаживает их в свою коляску, а затем еще при солдатах делает замечания начальствующим лицам. Этим генерал Драгомиров развращает солдат и подрывает престиж начальствующих лиц».

Маневры. Приехавший генерал Драгомиров высылает вперед адъютанта с пакетом на имя начальника отряда одной из сторон. В пакете, полученном поздно вечером, говорится, что рано утром на следующий день (к такому-то часу) в отряд прибудет командующий войсками, отправляющийся в отряд с такой-то станции железной дороги. Начальнику отряда дается указание выслать разведку и перехватить командующего войсками; добавлено, что командующий войсками примет меры, чтобы проехать в штаб отряда незаметно.

В штабе волнение. Начальник отряда организует сам разведку, учитывая хитрый «хохлацкий» характер командующего войсками и крайне пересеченную местность. Ни одна тропинка не оставляется без наблюдения, начальникам разъездов даются подробные инструкции.

На следующее утро, в час накануне назначенный, к штабу подъезжает извозчичий экипаж, запряженный парой жидовских кляч, с поднятым верхом. Из экипажа вылезает М.И. Драгомиров и состоявший при нем штаб-офицер для поручений. Выскочившему его встречать начальнику отряда генерал Драгомиров задает вопрос: «Получили ли вы мое приказание перехватить меня по дороге в ваш штаб?» – «Так точно, Ваше Высокопревосходительство, получил, и разведка была выслана». – «Почему же меня никто не остановил?» – «Не знаю, Ваше Высокопревосходительство». – «Ну, об этом поговорим после окончания следующего маневра».

После маневра генерал Драгомиров приказал собрать всех офицеров и сказал приблизительно следующее: «Вчера я дал задачу перехватить меня по дороге с такой-то станции в штаб отряда, для чего выслать разведку. Как я сегодня узнал, была выслана целая сеть разъездов, не оставлены были без внимания и самые незначительные тропинки в лесу и через болото. В результате же никто меня не остановил, и я, к назначенному мною часу, приехал в экипаже в штаб отряда. Почему же все это произошло?

Да очень просто: не было учтено главного, а именно свойства и качества противника. Этим противником был я. Надо было прежде всего разобрать, что же можно было от меня ожидать, при моих свойствах и качествах. Если б об этом подумали, то стало бы ясно: Драгомиров стар и у него больная нога от старого ранения в Турецкую войну. При этих условиях совершенно невероятно, чтобы он сел верхом и стал бы пробираться по каким-то тропинкам к указанному пункту, отстоящему от станции в 30 верстах.

Более вероятно, что он поедет в экипаже или на повозке по одной из двух дорог, ведущих от железнодорожной станции к указанному пункту. А так как он еще страдает печенью, то наиболее вероятно, что он изберет лучшую, шоссейную дорогу.

Так я в действительности и сделал: приказал нанять извозчика, сел в его „драндулет” с состоящим при мне офицером и поехал прямо по шоссе. Единственное, что я сделал, чтобы скрыться от встречного разъезда, – приказал поднять верх экипажа. Разъезд по дороге я встретил, но он не обратил никакого внимания на жидовский выезд.

Этот маленький случай да запомнится всем вам, дабы вы знали, что на войне при всяких операциях надо прежде всего учитывать свойства и характер противника. А подготовляться к этому надо на наших упражнениях мирного времени».

Присутствующие много смеялись, но. не смеялся начальник отряда, ставший с этого времени ярым врагом генерала Драгомирова. Он считал, что командующий войсками высмеял его при всех, а в том числе и при его подчиненных.

Нужно ли сказать, что этого М.И. Драгомиров, конечно, совершенно не имел в виду, а учесть предположения и обиды всякого дурака совершенно невозможно.

Находились и такие, которые говорили, что генерал Драгомиров, относясь с пренебрежением к офицерам, всегда отказывается от приглашений на обеды в офицерских собраниях.

Это была самая беззастенчивая ложь. М.И. Драгомиров, если только здоровье ему позволяло, всегда принимал приглашения на обеды во время полковых праздников, но лишь ставил непременным условием, чтобы не было шампанского и чтобы вообще не было никакой роскоши. Неоднократно он принимал приглашения на пикники, устраивавшиеся в сводно-казачьей дивизии (он там очень любил бывать), а также принимал приглашения бывать и в других частях, если только был уверен, что расходы на данное празднество не раскладываются на офицеров части. Но М.И. Драгомиров не только категорически отказывался принимать приглашения на обеды во время смотров, поверок, маневров, но об этом даже, по его приказанию, было сообщено начальником штаба округа всем командирам корпусов: было указано, что командующий войсками запрещает его приглашать в этих случаях на обеды.

Причин этому было две: М.И. Драгомиров считал просто неудобным принимать обеды во время официальных посещений частей, а кроме того, он боялся, что эти обеды могут ложиться лишним бременем на и без того скудный офицерский бюджет.

Можно было бы привести еще несколько случаев публичных разносов начальствующих лиц, но я ограничусь лишь тем, что скажу, что все подобные разносы делались лицам, кои упорно не исполняли указания командующего войсками или кои оказывались совершенно не соответствующими занимаемым ими должностям, то есть генерал Драгомиров доводил дело до публичных разносов – после исчерпания всех прочих мер и когда выяснялась необходимость уволить данное лицо в отставку или убрать из округа.

Бывали, конечно, случаи, когда М.И. Драгомиров выходил из себя и кому-либо влетало больше чем следовало, но это бывало очень и очень редко.

Страдали преимущественно старшие начальствующие лица, не умевшие и не хотевшие работать. Их было и не жаль. Но это они, обиженные и оскорбленные, распускали всякую гадость про М.И. Драгомирова. За всю мою продолжительную службу в Киевском военном округе я никогда не слышал, чтобы М.И. Драгомирова бранило строевое офицерство. Строевое офицерство его и любило, а не любили те, которые или пострадали за дело, или имели основание его бояться.

Но, преследуя «злостных» неисполнителей своих указаний среди старшего командного состава, М.И. Драгомиров крайне бережно относился к тем, кои этих «злостных» намерений не имели. Укажу на командира IX армейского корпуса генерала Любовицкого и командира X армейского корпуса генерала Винберга⁹⁵. У обоих были и крупные достоинства и недостатки, но они работали добросовестно и никогда не слышали от генерала Драгомирова ни одного резкого слова.

Резок же М.И. Драгомиров бывал, и притом очень резок (и на словах, и в приказах, и в своих статьях), но по отношению к тем, кого, по его мнению, ничем другим не прошибешь. Особенно он бывал резок и беспощаден в отношении лиц, не желавших работать, злоупотреблявших своей властью, не чистых в денежном отношении и старавшихся его обмануть. Была еще категория лиц, коих он разделывал беспощадно, – это противники его идей воспитания и обучения войск и которые очень часто становились его непримиримыми врагами. Вполне допускаю, что бывали случаи, когда резкость М.И. Драгомирова в отношении этих лиц являлась чрезмерной, и он наживал новых врагов среди тех, кои считали себя обиженными. В объяснение этого можно только сказать, что вопросы-то эти были для М.И. Драгомирова чрезвычайно существенны и болезненны: это была суть его учения.

Создавались иногда крупные враги и вследствие иных, случайных обстоятельств. Укажу, например, про случай с генералом Пузыревским⁹⁶. Генерал Пузыревский был чрезвычайно талантливым офицером Генерального штаба и блестящим профессором Академии Генерального штаба в бытность М.И. Драгомирова начальником академии. М.И. Драгомиров чрезвычайно ценил генерала Пузыревского, хотя и считал, что он, как поляк, не особенно искренний.

Будучи назначен командующим войсками Киевского военного округа, М.И. Драгомиров предложил генералу Пузыревскому должность начальника штаба округа. Тот согласился. Но так как в Киевском округе должность начальника штаба округа была занята (генералом Малама⁹⁷), то было решено, что вопрос о назначении генерала Пузыревского будет поднят генералом Драгомировым несколько позже, уже после принятия им должности командующего войсками и соответствующего назначения генерала Маламы.

Через несколько времени после вступления в должность командующего войсками генерал Драгомиров получил известие из Петербурга о том, что генерал Гурко предложил генералу Пузыревскому должность начальника штаба Варшавского военного округа и что последний согласился.

Генерал Драгомиров первоначально этому не поверил: он считал, что у него настолько близкие и хорошие отношения с генералом Пузыревским, что последний, дав обещание Драгомирову, не ответил бы согласием на предложение генерала Гурко, не предупредив предварительно (или не списавшись) с Михаилом Ивановичем. Но полученное известие через несколько дней подтвердилось. М.И. Драгомиров был вне себя. Писал ли он что-либо Пузыревскому или нет – я не знаю. Я слышал только две версии.

По одной – М.И. Драгомиров, в разговоре с несколькими лицами, говоря про Пузыревского, сказал: «Это публичная девка, которая отдается тому, кто побольше платит». По другой – при встрече с Пузыревским на Ровненских маневрах (Варшавский военный округ против Киевского военного округа), когда генерал Пузыревский, уже в качестве начальника штаба Варшавского военного округа, подошел поздороваться к М.И. Драгомирову, последний руки не подал, сказав, что после того, что произошло, он с ним незнаком. Как бы то ни было, но с этого времени в лице генерала Пузыревского генерал Драгомиров приобрел врага, старавшегося делать ему всякие гадости.

Наряду со случаями беспощадной расправы с лицами, которые, по мнению М.И. Драгомирова, этого заслуживали, бывали случаи и келейной (без огласки) расправы с провинившимися. Вспоминаю случай с полковником Ренненкампфом⁹⁸ (впоследствии выдвинувшимся во время боксерского восстания и Японской войны, а затем бывшего командующим Виленского военного округа и командующим армией в мировой войне), бывшим в то время командиром Ахтырского гусарского полка (то есть еще «драгунского»).

Полковник Ренненкампф, будучи хорошим строевым командиром полка, слишком кутил и ввел слишком разгульный и кутящий характер жизни в среде офицеров Ахтырского полка. Генерал Драгомиров несколько раз через командира XII армейского корпуса предупреждал полковника Ренненкампфа о необходимости вести более скромный образ жизни. Но это не помогало. Наконец, в полку произошло крупное недоразумение на хозяйственной почве. Если не изменяет мне память, деньги, ассигнованные на полушубки для полка, были по указанию полковника Ренненкампфа истрачены по какому-то иному назначению. Дело получило огласку и грозило стать подсудным.

Генерал Драгомиров вызвал полковника Ренненкампфа в Киев. О чем и что говорил генерал Драгомиров в своем кабинете с полковником Ренненкампфом, осталось никому не известным, но полковник Ренненкампф выскочил из кабинета генерала Драгомирова весь пунцовый и совершенно ошалевший; проскочил мимо лестницы и попал в зало; оттуда бросился назад, сбежал с лестницы и, забыв про пальто, выскочил во двор. Выбежавший за ним дежурный полевой жандарм догнал его и передал пальто, схватив которое в руки и не надевая полковник Ренненкампф вскочил в коляску ожидавшего его извозчика.

На некоторое время жизнь командира Ахтырского полка стала скромней, кутежи в офицерском собрании полка стали менее шумными, и полк получил полушубки.

Через несколько времени генерал Воинов⁹⁹ (бывший сначала генералом для поручений при М.И. Драгомирове, а затем начальником Киевской местной бригады и которого генерал Драгомиров очень ценил и любил) спросил М.И. Драгомирова о мотивах, побудивших командующего войсками не поднимать историю о полушубках и не дать всему делу официального хода.

Генерал Драгомиров ответил примерно следующее: «Полковник Ренненкампф кутила и не всегда хорошо разбирается в казенном добре. но он блестящий командир полка как строевой начальник. Он будет отличным кавалерийским начальником и на высших постах. Такие люди, как Ренненкампф, на войне выдвигаются и могут сделать очень многое. В хороших руках он может дать очень много. Я убежден, что он, если бы ему приказали, пробьет и стену. Губить таких людей нельзя. Это и заставило меня поговорить с ним „по душам“, а не предавать его суду».

Другое тяжкое обвинение генерала Драгомирова, которое не рассеялось и до настоящего времени, заключалось в том, что его обвиняли в пренебрежении к технике.

Указывали на то, что, проповедуя слепо старый, отживший суворовский лозунг «пуля – дура, штык – молодец», М.И. Драгомиров, совершенно пренебрегая силой современного ружейного огня, проводит совершенно неправильное обучение войск, за которое будет пролито море крови. Что его «преступное» пренебрежение техникой и силой современного огня, при его популярности, авторитетности и значении в высших сферах, приведет к тому, что русская армия при будущей войне окажется отсталой во всех отношениях и ей будет грозить разгром. Указывали на то, что идеи М.И. Драгомирова способствуют тому, что и при следующей войне мы так же окажемся отсталыми, как это было в войне 1854– 1855 годов и 1877—1878 годов; в 1854—1855 годах наши войска были вооружены кремневыми ружьями, а наши противники – более дальнобойными винтовками, заряжавшимися с казенной части; в 1877—1878 годах мы были вооружены «крынками», а наши противники более дальнобойными и более скорострельными усовершенствованными винтовками. Это привело к тому, что наши войска несли потери еще в той зоне, из коей наши винтовки не могли поражать врага; следствием этого являлся моральный упадок войск и страшные потери. Указывали, что в будущей войне эта разница будет еще больше.

Кричали об этом враги М.И. Драгомирова, и это передавалось в офицерскую массу армии во всех военных округах, кроме Киевского. В Киевском военном округе офицеры знали, чему учит Драгомиров, а в других округах офицерство этого не знало и судило с голосов лиц, нападавших на Драгомирова.

В действительности, конечно, это было не так.

М.И. Драгомиров никогда пренебрежительно к технике не относился, но предупреждал и боролся против стремления машину (технику) поставить на первое место, а человека на второе. Он стремился проводить, что человеку придается машина, а не человек придается к машине. Он ставил на первый план дух войск, а не их техническое вооружение. Он доказывал, что победит не та сторона, которая лучше технически вооружена и снабжена, а та, которая имеет более сильный дух, которая воспитана и обучена так, что для конечной победы она не побоится пойти до конца, которая будет всегда готова дойти до штыка. Но вместе с этим, требуя прежде всего соответствующего воспитания и обучения войск, Драгомиров никогда не отрицал необходимости соответствующего технического снабжения войск. Нельзя забывать, что в период ответственной деятельности Драгомирова (главным образом, после Русско-турецкой войны 1877—1878 гг.) ему именно пришлось столкнуться с опасным течением выдвижения на первый план не человека, а машины. С этим он боролся и, естественно, в этой борьбе, может быть, иногда увлекался и чрезмерно заострял свои идеи и принципы. Например, так нашумевшая его статья «Медведь» (пулеметный сон). За эту статью ухватились все враги М.И. Драгомирова, указывая, что вот теперь ясно: сам Драгомиров определенно указал, что он против введения в армии пулеметов и скорострельных винтовок. Он против всякого улучшения технического снабжения армии. Он губит армию; подготовляет будущее поражение.

Касаясь этой статьи, надо сознаться, что она дала некоторое оружие в руки врагов Драгомирова, но вызвана-то она была именно чрезмерным увлечением значением огня и именно опасностью, что человека хотят заменить машиной.

В этот период увлечение значением огня было настолько сильное, что даже в коннице хотели ввести стрельбу с коня. Самым ярым проповедником этой «новой» идеи был профессор Академии

Генерального штаба (а впоследствии и начальник Академии) генерал Сухотин¹⁰⁰. Идея была настолько глупая и дикая, что сам Драгомиров сначала ее лишь мельком отметил как доказательство, до какого абсурда можно дойти из-за «огнепоклонства», предоставив Сухомлинову отвечать в печати Сухотину. Но, несмотря на блестящий разбор Сухомлиновым (Владимиром Александровичем) дикого проекта Сухотина, к общему удивлению, этот проект стал привлекать на свою сторону все большее и большее число сторонников. Даже блестящий и выдающийся во всех отношениях начальник Главного штаба генерал Обручев¹⁰¹ стал склоняться на сторону Сухотина и написал по этому поводу очень странное письмо Драгомирову, бывшему в это время уже командующим войсками Киевского военного округа.

Драгомиров увидел, что опасность надвигается серьезная, что это не вопрос о том, дать или не дать войскам более усовершенствованное огнестрельное оружие, а какое-то затемнение мозгов «огнепоклонством», грозящее совершенно извратить самые основания действия конницы, одного из главных родов войск.

Драгомиров взялся за перо и, кроме ряда писем генералу Обручеву, написал и ряд статей. Он высмеивал новый «проект», указывал на его нелепость и на его опасность. Он указывал, что сами «огнепоклонники» должны были бы понять, что «застрельщики» с коня (практиковалось особенно в казачьей лаве), при нынешнем (то есть уже того времени) дальнобойном ружейном огне, отжили свой век. Что конницу, когда нужно, можно и должно спешивать и возлагать на нее пехотные функции (действия в спешенном строю), но когда конница на конях, то преступно и недопустимо на нее возлагать функции, ей совершенно не присущие.

Нападая на Драгомирова за его «техническую отсталость» и за «вред», им приносимый армии, его враги указывали, что суворовскому изречению «пуля – дура, штык – молодец», которое он воскресил и проповедует, Драгомиров придает такое значение: все дело в штыке, в рукопашной схватке; огонь никакого значения не имеет. Отсюда уже делались дальнейшие выводы:

Драгомиров отстал и совершенно не понимает силы и значения ружейного огня. Поэтому он продолжает сидеть на своем «коньке» и мешает перевооружению пехоты более современным оружием и введению на вооружение пулеметов. Своей проповедью и обучением Драгомиров готовит поражение нашей армии на поле битвы, и армия, воспитанная и обученная по драгомировской системе, расплатится за это морем крови.

Указывалось, что то, что было правильно во времена Суворова, при слабости тогдашнего ружейного огня, совершенно не подходит к эпохе дальнобойного и скорострельного оружия.

В действительности учение Драгомирова извращалось – одними сознательно, другими бессознательно. Суворовскому изречению «пуля – дура, штык – молодец» М.И. Драгомиров придавал совершенно другое значение и другой смысл, чем тот, который приписывали ему его враги.

Драгомиров указывал, что, несмотря на усовершенствование огнестрельного оружия, суворовское изречение не потеряло и никогда не потеряет своей истины. Что смысл этого изречения заключается в том, что будут побеждать только те войска, которые будут иметь сердце, чтобы дойти до штыкового удара. Что одним огнем, как бы он ни был силен, храброго врага не собьешь с позиции и не заставишь отступить. А поэтому надо воспитывать и обучать войска так, чтобы знали, что в бою они должны дойти до штыкового удара, не рассчитывая, что противник будет опрокинут одной силой огня.

Драгомиров доказывал, что угроза удара в штыки настолько страшна для войск, к этому не подготовленных, что противник, видя, а главное, чувствуя, что против него наступают войска, стремящиеся добраться до штыка, в 99 случаях из 100 не выдержит и покажет тыл. Что русскому человеку свойственна рукопашная схватка, а потому надо к этому и вести. Все воспитание и обучение войск по драгомировской (возрожденной суворовской) системе к этому и вело. При обучении войск в поле он требовал, чтобы всякое двустороннее учение заканчивалось атакой и сквозным прохождением противных сторон.

Сквозные атаки (прохождения) пехоты против пехоты (как в боевом порядке, так и отдельными частями), кавалерии против пехоты и обратно, кавалерии против кавалерии и артиллерии, пехоты против артиллерии – все это делалось не только с целью приучить войска к тому, что бой должен оканчиваться ударами в штыки или конной сквозной атакой, но и для того, чтобы по возможности еще в мирное время приучать войска к подавлению чувства самосохранения. Наконец, эти сквозные атаки приучали и лошадей не бояться идти на строй, надвигающийся на них или встречающий их стрельбой, криками, шумом.

Кто видел эти учения – для тех не могло быть сомнения в их пользе: на первых учениях боялись и люди и лошади (шарахались в сторону, закидывались, поворачивали назад.), а на последующих смело и весело шли вперед.

Повторяю, М.И. Драгомиров никогда не говорил, что всякий бой закончится рукопашной схваткой, но он внушал и обучал, что всякая часть должна стремиться дойти до рукопашной схватки с противником. Одна эта воля «добраться до штыка» в 99 случаях из 100 морально сломит противника и заставит показать тыл.

Внушая, что «штык – молодец», Драгомиров не учил, что «пуля – дура», в том смысле, как это ему приписывали, а наоборот, обращал чрезвычайно серьезное внимание на обучение войск стрельбе и на меры для уменьшения потерь от неприятельского огня.

Проповедуя, что войска должны быть воспитаны в стремлении дойти до конца, до рукопашной схватки, Драгомиров никогда не противопоставлял штык – пуле. Обвинения Драгомирова в том, что он не хотел считаться с силой современного огня, что он не признавал технические усовершенствования и считал, что, «провозглашая: пуля – дура, штык – молодец», он хотел внушить, что, имея в руках только холодное оружие и решимость добраться «до штыка», хорошо подготовленная, но плохо вооруженная часть всегда опрокинет хорошо вооруженную часть, но не имеющую решимости дойти до штыка, были основаны или на недоразумениях, или на злостном извращении драгомировского учения.

Драгомиров, конечно, считал, что вооружение и нашей армии должно быть современно и не уступать вооружению противника, но возражал против чрезмерного увлечения техникой, указывая, что главное – дух, а не техника, что ружья, пулеметы и пушки не сами стреляют, а из них стреляют люди; что бараны, вооруженные до зубов, побегут перед львами, вооруженными хотя бы и несколько хуже, но имеющими решительность идти к победе, не боясь смерти, не боясь сойтись грудь с грудью.

Драгомиров боролся с тенденцией придавать огню решающее значение, учить войска, что огнем можно остановить или опрокинуть всякого противника. Он доказывал, что войска, так воспитанные, так обученные, при встрече с противником, который, невзирая на потери, будет стремиться дойти до штыка, не выдержат и побегут. Он требовал, чтобы воспитание и обучение войск велись так, чтобы, умея хорошо владеть своим огнестрельным оружием, войска знали, что для победы должны быть готовность и умение дойти до штыка.

После неудачной для русского оружия войны с Японией в 1904—1905 годах в военных верхах стали искать «виновника». Надо было чем-нибудь объяснить, казалось, совершенно непонятные и позорные поражения русской армии, которую побили «какие-то макаки», при этом даже более малочисленные, чем сосредоточенные на Дальнем Востоке русские силы. Позор получался «мирового масштаба». Русский колосс оказался действительно как бы на глиняных ногах. Белая европейская армия оказалась побита азиатами, учениками немцев.

Я дальше остановлюсь более подробно на причинах неудач для нас во время войны с Японией, здесь же только скажу, что для действительных виновников наших неудач являлось необходимым «отвести» от себя, указать козлище отпущения. Таковым оказался М.И. Драгомиров. В чем только его не обвиняли: и в развращении солдат, и в пренебрежительном отношении к офицерам, а главное – называли виновником в полной неподготовленности армии, следствием чего явились поражения на полях Маньчжурии. Эти обвинения были подхвачены недоброжелателями и глупцами, получили очень широкое распространение в 1905 году и отравили последние дни жизни Михаила Ивановича. В действительности же, конечно, все это чистейший вздор.

Система воспитания и обучения войск, проводимая Драгомировым, давала и не могла не давать отличные результаты. За весь период командования Драгомировым войсками Киевского округа, всегда военными верхами признавалось, что войска Киевского военного округа были наилучше подготовлены. При жизни генерал-адъютанта Гурко только последний ставился на равную доску с генерал-адъютантом Драгомировым в смысле подготовки войск.

Я остановлюсь здесь лишь на главнейших нападках на Драгомирова в вопросах, касающихся подготовки войск.

Он якобы препятствовал усовершенствованиям армии в техническом отношении. Конечно, это неверно.

Будучи командирован во Францию и ознакомившись с французской скорострельной пушкой, Драгомиров не только ее вполне одобрил, но в своем докладе по возвращении из командировки настойчиво указывал на необходимость перевооружения нашей артиллерии скорострельной пушкой. Но он категорически протестовал против принятия на вооружение несовершенной пушки, образец которой был у нас в Главном артиллерийском управлении выработан. Он указывал, что, пока мы не получим пушки не худшей, чем французская, нет смысла зря тратить деньги и вводить на вооружение какую-нибудь несовершенную дрянь, которую легко заменить более интенсивной стрельбой из состоящих на вооружении артиллерии поршневых и клиновых пушек. Придавая артиллерийскому огню громадное значение, Драгомиров своими требованиями достиг в Киевском округе того, что стрельба из поршневых и клиновых пушек по своей скорости и меткости была очень приближена к стрельбе из скорострельных пушек.

Это же возражение Драгомирова против перевооружения артиллерии скорострельными пушками дрянного образца объяснялось Главным артиллерийским управлением и отдельными лицами как пренебрежение к техническому усовершенствованию нашей артиллерии, а следовательно, и пренебрежение к современному артиллерийскому огню.

Что касается пулеметов, то при Драгомирове не было еще действительно хороших пулеметов. Драгомиров не возражал против вооружения армии пулеметами, но опять-таки предостерегал против увлечения снабдить армию скорострельным, но несовершенным оружием.

Более сложным вопрос представлялся Драгомирову по отношению скорострельной винтовки (тогда шла речь, конечно, не об автоматическом оружии – ружьях-пулеметах, о котором еще и не думали, а о замене однозарядной винтовки магазинной). Драгомиров, считая, что русская армия должна быть вооружена винтовкой, не уступающей по меткости и по дальности винтовкам возможных противников, принципиально считал, что однозарядная винтовка лучше.

Главная причина его предпочтения заключалась в том, что он считал, что для производства прицельного, меткого выстрела вполне достаточна скорость стрельбы, достигаемая из однозарядной, заряжающейся с казенной части, винтовки. Он, принимая во внимание нервность бойцов во время боя, опасался, что магазин, допускающий быструю стрельбу, приведет к тому, что, с одной стороны, бойцы будут увлекаться скоростью в ущерб меткости, а с другой стороны, трусы будут заглушать трескотней свой страх, пуская пули в небо. Наконец, Драгомиров считал, что переобременять нагрузку стрелка патронами (что являлось естественной необходимостью при введении на вооружение магазинки) вредно и, кроме того, чрезвычайно усложнит и затруднит снабжение войск патронами.

Эти опасения были, по существу, совершенно правильны, но спор с «огнепоклонниками» приобрел настолько горячий и страстный характер, что и Драгомиров некоторыми своими статьями давал повод своим противникам обвинять его в пренебрежении к современному ружейному огню.

В действительности же Драгомиров прилагал все усилия для усовершенствования стрелковой подготовки войск, а введением маневров с боевой стрельбой он поставил стрелковую подготовку на очень большую высоту по своей законченности.

При тактической подготовке войск, именно учитывая силу современного артиллерийского и ружейного огня, Драгомиров требовал от начальников всех степеней добиваться умелого применения к местности и соответствующих строев при наступлении и атаке (расчленение частей, наступление «змейками» в сфере артиллерийского огня, умение наступать цепями от рубежа к рубежу и пр.). Драгомиров настойчиво добивался, чтобы при сомкнутых строях достигалась полная подчиненность частей начальнику (доходящая до того, чтобы часть не рассуждая исполняла всякую команду начальника, хотя бы она была ошибочна и даже если б казалась нелепой (например, брать на караул прямо от ноги или исполнять команды, совершенно не предусмотренные уставами), а при разомкнутых строях развивать сметку и самостоятельность действий отдельных боевых ячеек и отдельных бойцов.

Вот это-то вполне основательное требование, чтобы сомкнутая часть была полностью в руках начальника и исполняла всякое его приказание, на практике приводило часто действительно к нелепостям и послужило поводом врагам Драгомирова возводить на него ряд самых глупых обвинений. Проводя это требование, М.И. Драгомиров не учел впитавшейся до мозга костей в нашей (да, я думаю, и во всякой) армии потребности «втирать очки начальству» и быть готовым выполнить все его требования, готовясь к ним заблаговременно.

Мы все, военные, знаем, как каждый строевой начальник старался узнать от друзей, соседей, приятелей и т.д. о том, какие трюки любит старший начальник, какие требования он предъявляет, что он смотрит и т. д. Об этом узнавали всякими путями и заранее старались подготовить в этом направлении свои части.

Было несколько случаев, когда Драгомиров отдавал неожиданные приказания. Например, смотря какое-то сомкнутое учение роты, Драгомиров говорит ротному командиру: «Кавалерия справа». Тот отдает соответствующую команду. «Кавалерия сзади», «Кавалерия слева». – указывает Драгомиров. Наконец, кричит ротному командиру: «Неприятель с неба!» (Аэропланов тогда еще не было!)

Командир роты командует: «На молитву, шапки долой!» Драгомирову это очень понравилось, и он обласкал ротного командира.

Идет полк походным порядком; справа от дороги, шагах в 150, кусты. Драгомиров, пропускавший мимо себя полк, подзывает командира одной из проходящих рот и говорит: «Из кустов открыт по вашей колонне огонь». Командир роты кричит: «Рота, за мной, ура!» – и бросается в направлении кустов. Рота бросается за ним. Драгомиров доволен; благодарит командира роты и роту.

Был еще ряд подобных случаев.

После этого во многих частях Киевского военного округа началось «натаскивание» частей. Стали заниматься «трюками» специально, затрачивая на это целые часы и действительно доходя до нелепостей. Старались иногда от ротных командиров вплоть до командиров корпусов.

Например, командир IX армейского корпуса генерал Любовицкий (кавалер двух Георгиевских крестов), производя как-то осмотр одной из частей своего корпуса и «подражая Драгомирову», приказал командиру роты скомандовать: «Первая шеренга кругом, вторые номера первой шеренги возьми на носы вторые номера второй шеренги и приседай.» Когда это было исполнено, приказал командиру другой роты, стоявшей около высокого забора, скомандовать: «Рота, кругом, полезай на забор и садись на нем по-вороньи».

Дошло это до Драгомирова. Жестоко влетело генералу Любовицкому и открыло глаза Драгомирову, что требования его хотя вполне разумны, но, по человеческой слабости и глупости, приводят к диким последствиям. Пришлось отдавать ряд указаний и пресекать не по разуму чрезмерную старательность подчиненных.

При обучении войск наступлению М.И. Драгомиров, требуя полного применения к местности, умения закрепляться на рубежах (с широким применением самоокапывания), требовал наступления и перебежек от рубежа к рубежу во весь рост, без залеганий в промежутках между рубежами и без ползания. Эти требования (включенные по настоянию Драгомирова в устав) вызвали особенные против него нападки и обвинения в пренебрежении к огню; указывалось, что эти требования будут приводить только к излишним и крупным потерям.

Драгомиров доказывал, что скорейшее передвижение от рубежа к рубежу является лучшей гарантией для уменьшения потерь. Кроме того, основываясь на своем боевом опыте и знании психики бойцов, он доказывал, что обучать лишним залеганиям просто вредно; что пуля будет заставлять залегать и без обучения; что цепь, которая заляжет под огнем, поднять чрезвычайно трудно.

Наконец, указывалось, что Драгомиров был врагом технических усовершенствований в смысле связи. Это безусловно неверно. Драгомиров лишь доказывал, что тактические средства связи (телеграф, телефон) являются хрупкими средствами связи и наряду с их применением нельзя забывать старого средства – ординарцев.

Вообще же лица (я говорю о лицах, добросовестно в это веривших, а не извращавших злонамеренно учение Драгомирова; как пример – таким «добросовестным» является и генерал-лейтенант Резанов, служивший офицером Генерального штаба в Киевском военном округе при М.И. и убежденный, что Драгомиров принижал офицеров и слишком носился с солдатами), обвинявшие Драгомирова в пренебрежении к технике (или же провозглашавшие его врагом всяких технических усовершенствований), не понимали или не хотели понять главного: Драгомиров воевал не против технических усовершенствований, а против тенденции ставить технику выше духа, машину выше человека.

Вся же практическая школа обучения Драгомирова, все его приказы по Киевскому военному округу всякому добросовестному критику должны были бы ясно показать, что все обвинения Драгомирова в пренебрежении техникой просто вздорны. К сожалению, даже теперь (после Японской и мировой войн) находятся или глупцы, или подлецы, которые дают совершенно извращенную оценку деятельности Драгомирова.

В № 25 15/28 февраля 1929 года «Двуглавого орла» (Вестник Высшего монархического совета) за подписью «Ополченец», в статье «Новое оружие и новая тактика», между прочим написано: «К великому прискорбию, наш Генеральный штаб еще не отделался от гибельного влияния, которое в свое время оказал на тактику русских войск генерал М.И. Драгомиров. Этот злой гений русской армии последовательно препятствовал переходу от берданки к магазинной трехлинейной винтовке, перевооружению артиллерии на скорострельный тип, отрицал тяжелую полевую артиллерию, издевался над обучением конницы огневой тактике, вообще мешал и высмеивал применение всякого технического совершенства и современное устройство военной силы. Драгомиров воображал, что он следует Суворову, для которого «пуля – дура, а штык – молодец», и т. д.»

Я уже достаточно говорил о взглядах Драгомирова на однозарядную, магазинную и скорострельную винтовки. Больше повторять не буду. Повторю только, что на обучение войск стрелковому делу М.И. Драгомиров обращал самое серьезное внимание. Он добивался хорошей стрельбы войск, он провел в жизнь маневры с боевыми патронами. Он никогда не «издевался над обучением конницы огневой тактике» (то есть действию конницы в пешем строю), но действительно высмеивал бывшее одно время стремление обучать конницу стрельбе с коня (проводил генерал Сухотин и К^о). Вряд ли ныне найдется идиот, который признал бы правильным и целесообразным подобное обучение.

Скорострельной артиллерии Драгомиров не отрицал, но возражал против замены хорошей поршневой пушки плохим образцом скорострельной пушки. Он требовал выработки хорошего образца (подобного французскому), а до этого настойчивым и умелым обучением полевой артиллерии он добился того, что в период с 1896 года до перевооружения нашей полевой артиллерии (1905 г.) полевая артиллерия Киевского военного округа (поршневые пушки) стреляла почти так же скорострельно и так же метко, как и скорострельные пушки наших западных соседей.

Драгомиров не отрицал тяжелую полевую артиллерию для полевых действий, но считал, что в полевой войне, нормально, орудия шестидюймового калибра являются наибольшим калибром, достаточным для разрушения полевых укреплений всех типов; он полагал, что лишь для разрушения заблаговременно укрепленных позиций могут понадобиться орудия восьмидюймового калибра. Драгомиров, как вообще и все военные авторитеты всех стран, лишь не предвидел того, что война на всем фронте может обратиться в чисто позиционную, когда по всему фронту (у нас от Балтийского до Черного моря, а у наших союзников от крайнего севера их фронта до швейцарской границы) появятся сплошные окопы в несколько рядов с бетонными сооружениями, бетонированными убежищами, батареями, гнездами для пулеметов и пр.

Драгомиров (как и другие авторитеты) полагал, что крупные калибры (свыше восьми дюймов) могут потребоваться лишь при борьбе против крепостей. Обвинять Драгомирова в этой непредусмотрительности – просто глупо.

Тактическому же обучению войск и стремлению, чтобы тактика войск была современна, Драгомиров придавал громадное значение. К последнему вопросу я еще вернусь, когда буду говорить о Русско-японской войне.

Говоря о нападках на М.И. Драгомирова за его якобы «гибельное для тактики русских войск учение», невольно себя спрашиваешь: действительно ли только это учение создавало Драгомирову значительное число врагов, сумевших посеять в умах очень и очень многих не только сомнение в правильности драгомировского учения, но и создать ему в умах очень многих представление как о «злом гении» русской армии? Представление, которое поддерживается до сих пор.

Думается, что здесь суть дела не в этом учении, а в чем-то другом. Это же другое, как мне представляется, заключается в свойствах Драгомирова, которые создали ему очень много врагов среди очень многих лиц в самых разнообразных русских слоях. Более же талантливые из его врагов сумели травлю против Драгомирова направить по пути травли его учения. Действительно: происходя из сравнительно небогатой малороссийской дворянско-казачьей семьи, М.И. Драгомиров сам пробился в ряды выдающихся людей, сам сделал себе блестящую карьеру, не имея никакой протекции и никаких связей. При этом с первых же офицерских чинов он никогда ни перед кем не заискивал и никогда ничего никому не спускал. Будучи по характеру крайне независимым, с громадным умом, сильной волей, исключительно находчивым, остроумным, а когда хотел, то и чрезвычайно ядовитым, он, исключительно хорошо владея пером и словом, был чрезвычайно опасным противником для всех, кто становился поперек его дороги или хотел его чем-либо задеть.

Как пример того, что Драгомиров никому не позволял наступить себе на ногу, независимо от положения лица, которое его задевало, я знаю следующий случай. В бытность Драгомирова начальником Академии Генерального штаба, а Великого князя Николая Николаевича Младшего¹⁰² – командиром лейб-гвардии Гусарского полка, как-то, после одних из маневров в Красном Селе, Великий князь Николай Николаевич устроил ужин, на который был приглашен Михаил Иванович. Выпито было много. Великий князь Николай Николаевич о чем-то заспорил с М.И. Драгомировым очень сильно и, рассердившись, позволил себе какую-то резкость. Все присутствующие затихли. М.И. очень сильно и в очень резких выражениях отчитал Великого князя, встал из-за стола и ушел.

На другой день утром приехал к М.И. Драгомирову какой-то генерал поговорить по поводу того, что произошло. Было ясно, что он приехал с ведома Великого князя.

Михаил Иванович выслушал и затем сказал: «Передайте Великому князю, что, по-видимому, кто-то переврал все то, что произошло. Помню, что выпито было очень много. Но совершенно не помню и не допускаю даже и мысли, чтобы Великий князь позволил себе какую-либо резкость по отношению генерал-адъютанта, который много старше его и годами и чином. Не могу допустить и того, что я позволил себе резкость по отношению Великого князя. Надо считать, что ничего не было».

Больше разговоров об этом инциденте и не было. У Великого князя с М.И. Драгомировым сохранились навсегда хорошие отношения, а другим этот случай послужил предостережением, что с Драгомировым надо быть очень осторожным.

Среди придворных у Драгомирова было много недругов; было много таковых и среди петербургской аристократии. М.И. никому не спускал.

Когда вышел роман Л. Толстого «Война и мир», появился разбор этого романа, талантливо написанный Драгомировым. Граф Л.Н. Толстой никогда не посмел чем-либо ответить на этот разбор, но в его лице Драгомиров приобрел врага. Впоследствии Толстой написал свой бесталанный разбор «Солдатской памятки» Драгомирова и выпустил свою преступную солдатскую памятку, призывавшую солдат уклоняться от военной службы.

М.И. Драгомиров, особенно впоследствии, занимая пост генерал-губернатора Киевской, Подольской и Волынской губерний, приобрел много врагов среди чиновной русской бюрократии, проводившей крайнюю черносотенную политику. Драгомиров доказывал, что этим путем не укрепляются, а, наоборот, расшатываются монархические основы. М.И. особенно возмущался и боролся против попыток жандармского корпуса и гражданской администрации раздувать всякие случаи противогосударственных настроений и на этом строить свою карьеру. Он требовал правды, которая в неприкрашенном виде и должна была представляться Царю.

Что же касается чисто военного дела, то в большинстве случаев авторами обвинений против Драгомирова являлись или пострадавшие от Драгомирова, или им сильно задетые. В числе их наиболее видными были Г.А. Леер (противник М.И. Драгомирова по толкованию основных вопросов стратегии и военного искусства-науки), генерал Пузыревский, генералы Сухотин, Батьянов, Дохтуров и некоторые другие. А затем шла стая мелких шавок, умело извращавших учение Драгомирова и смущавших умы рядового офицерства.

На наших окраинах (Привислянский край, Кавказ, Юго-Западный край – губернии Киевская, Волынская и Подольская, Туркестан, Сибирь, Дальний Восток) считалось необходимым объединять действия всех губернаторов и всех вообще гражданских властей путем объединения ряда губерний или областей в генерал-губернаторства. Но между командующими войсками соответствующих округов и генерал-губернаторами, если власть не объединялась в одних руках, постоянно происходили недоразумения и трения. Эти недоразумения и трения, естественно, передавались и наверх и вызывали осложнения между военным министром и министром внутренних дел. Часто недоразумения между местными высшими властями представлялись на разрешение Государя Императора. Военные власти были обыкновенно сторонниками объединения власти в одних руках, а именно в руках командующих войсками, назначая их и генерал-губернаторами. Министры внутренних дел, наоборот, всегда настаивали на необходимости разделения власти, указывая, что «генералы» (командующие войсками) совершенно не подготовлены для выполнения функций генерал-губернаторов. Министры внутренних дел доказывали лишь необходимость строго регламентировать права и обязанности командующих войсками и генерал-губернаторов и тем достигнуть того, чтобы местные затруднения были устранены. Но как ни регламентировались эти права и обязанности, а практика показывала, что двух медведей в одной берлоге помещать нельзя.

Как Император Александр III, так и Император Николай II были за единоначалие, за соединение в руках командующих войсками обеих властей. Но на практике до самой мировой войны 1914 года так и не было окончательно установлено, должно ли быть на местах единовластие или нет. Этот вопрос всегда разрешался от личности командующего войсками: если эта личность была значительная и властная – обе власти объединялись в ее руках; если слабая и менее характерная – был отдельно командующий войсками и отдельно генерал-губернатор.

Эта борьба на верхах за то или иное решение вопроса велась и относительно Киевского округа. В семидесятых годах генерал-губернатором в Киеве был генерал-адъютант Чертков¹⁰³, а командующим войсками – генерал-адъютант Дрентельн.

Происходит ряд крупных недоразумений; генерал-адъютант Чертков получает другое назначение, а на генерал-адъютанта Дрентельна были возложены функции и генерал-губернатора.

После смерти Дрентельна происходит опять разделение власти: в Киев одновременно получают назначения генерал-адъютант Игнатьев¹⁰⁴ – генерал-губернатором, а генерал-адъютант Драгомиров – командующим войсками. Происходит опять ряд трений. Последнее недоразумение было очень крупное: произошло столкновение между полицией и офицерами. Генерал-адъютант Игнатьев принял сторону полиции. Генерал-адъютант Драгомиров настаивал на подробном расследовании особым лицом, назначенным по Высочайшему повелению. В результате граф Игнатьев уходит, а в руках Драгомирова объединяются обе власти – гражданская и военная. (Впоследствии, после ухода Драгомирова, опять разделение: Клейгельс¹⁰⁵ – генерал-губернатор, Сухомлинов – командующий войсками. Опять недоразумения – Клейгельса убирают, а Сухомлинова назначают и генерал-губернатором. После Сухомлинова – вновь разделение: Иванов¹⁰⁶ – командующий войсками, а Трепов¹⁰⁷ (Ф.Ф.) – генерал-губернатор.)

Именно в период, когда М.И. Драгомиров был командующим войсками (до назначения его и генерал-губернатором), был пущен в ход ряд самых злостных обвинений против него и распускались слухи о его «смертных» грехах. Невольно напрашивается мысль, что к этому делу приложили руку местные агенты Министерства внутренних дел, кои, в своей рьяной работе, может быть, руководствовались указаниями свыше «наблюдать» за Драгомировым и о всем замеченном доносить, а может быть, и просто «перестарались», зная, что этим доставят удовольствие своему высшему начальству, которое получит в руки оружие для противодействия назначению Драгомирова генерал-губернатором. Я вновь подчеркиваю, что в отношении «совместительства» и «разделения» власти шла в Петербурге постоянная и очень упорная борьба между представителями обоих течений. При этих условиях даже невероятные и глупые сведения о «грехах» Драгомирова встречались радостно некоторыми петербургскими кругами, и если даже донесениям в душе и не верили, но все же ими пользовались и пускали «утки», которые могли залететь и во Дворец. Как бы ни была подла или глупа клевета или сплетня, она обыкновенно все же оставляет некоторый след.

В частности же у М.И. Драгомирова была репутация человека чрезвычайно острого на язык и не стесняющегося никакими рамками. Это способствовало тому, что всяким рассказам про «выходки» Драгомирова придавалась вера.

Существенную роль в «осведомлении» Петербурга о деятельности Драгомирова играл начальник жандармского управления в Киеве генерал Новицкий¹⁰⁸. Был ли он когда-либо обижен или чем-либо задет Драгомировым, я не знаю, но, вероятно, другого более рьяного и упорного врага, чем Новицкий, у Драгомирова не было. В частности, мне только известно, что Драгомиров требовал, чтобы Новицкий и его агенты не совали носа в войска. Драгомиров считал, что за поддержанием в войсках порядка и недопущением проникновения в войска революционной пропаганды должно наблюдать строевое начальство, которое за это и ответственно. Наблюдения же за благонадежностью в войсках со стороны корпуса жандармов Драгомиров просто не допускал. На этой почве он несколько раз резко говорил с генералом Новицким и писал в Петербург. В конце концов по настоянию Драгомирова Новицкий был убран (вышел в отставку).

На почве неладов с местными жандармскими властями Драгомирова обвиняли в либерализме, слишком ласковом отношении к жидам и попустительстве по отношению к революционерам. Из этих обвинений почву под собой могло иметь лишь обвинение в либерализме. Но конечно, не в том смысле, как это понимали корпус жандармов и наши крайне правые круги.

Драгомиров был сторонником прогресса, и таковой он связывал с широким предоставлением возможности народу выявлять свои таланты и развиваться. Он был горячим сторонником реформ, проведенных в царствование Императора Александра II. Но вместе с этим он являлся ярким представителем течения, видящего необходимость твердой и непреклонной Царской власти. Не сочувствуя некоторым государственным мероприятиям в царствование Императора Александра III и считая ошибочной политику, при которой как бы «замораживалась» внутренняя жизнь в стране, он в то же время преклонялся перед мощью и волей Императора Александра III, сумевшего выдвинуть Россию на мировой сцене на высоту, которой она никогда прежде не достигала. В царствование же Императора Николая II М.И. Драгомиров всегда скорбел, видя слабоволие Царя и постоянное расшатывание престижа Царской власти.

Можно охарактеризовать так взгляд Драгомирова: он считал необходимым, чтобы Царская власть была сильна и авторитетна и чтобы она не боялась давать больше свободы для развития местной жизни, не боялась известной децентрализации и местного самоуправления. Он считал, что излишняя централизация вредит делу и задерживает развитие страны; в сочетании же с недостаточно твердой Верховной властью это ведет к произволу министров и местных правительственных агентов.

Эти взгляды, конечно, не соответствуют понятиям о «либерализме», которые были усвоены в нашем бюрократическом аппарате, где слово «либерал» было почти равносильно «нигилисту», «революционеру».

В своей частной жизни Драгомиров любил собирать вокруг себя умных и интересных людей, с которыми можно было бы вести интересные беседы, приятно проводить время за завтраками и обедами (а М.И. любил в приятной компании хорошо поесть, выпить хорошего вина и поговорить), поиграть в винт (М.И. очень любил играть по небольшой в винт. Сам он играл очень хорошо и любил сильных партнеров. Но и здесь он подбирал прежде всего интересных партнеров).

В бытность начальником Академии Генерального штаба в Петербурге Драгомиров был в этом отношении избалован. При обширном знакомстве и значительном числе интересных лиц нетрудно было подбирать интересных и приятных людей, с которыми можно было бы часто видеться. В Киеве обстановка была не та. На положении командующего войсками можно было приблизить к себе и часто принимать только или старших начальников (а их было не много: один корпусный командир, два начальника дивизии, начальник саперной бригады, начальник штаба округа), или чинов, состоящих при командующем войсками (генерал для поручений, штаб-офицер для поручений, два-три адъютанта). Как видно, выбор невелик, да и некоторые из этих лиц не подходили к категории «приятных и интересных собеседников». Затем другая категория, из которой можно было черпать знакомых, это были старшие представители гражданского управления, суда и прокуратуры. Но с одной стороны, часть из них «тянуло к генерал-губернатору» и они боялись себя несколько скомпрометировать близкими отношениями с командующим войсками, а с другой стороны – среди них и не так много было интересных людей. Наконец, из многочисленного и крайне разношерстного киевского общества также большинство тянулось к генерал-губернаторскому дому.

Но во всяком случае, из последних двух категорий несколько человек подошли Драгомирову и стали завсегдатаями дома. Среди лиц, приглашавшихся на частные обеды и на винт к Михаилу Ивановичу было несколько и евреев. Я знаю, что у него бывали Бродские и Рубинштейн. Лазарь Бродский и Рубинштейн были исключительно порядочными людьми.

Прием в доме М.И. Драгомирова нескольких евреев послужил основанием к целому ряду доносов в Петербург и обвинению «в пристрастии к жидам». В действительности к «жидам» М.И. Драгомиров относился очень отрицательно (его известная брошюра о жидах, напечатанная в «Разведчике», 1905, № 761), но в то же время М.И. считал, что и среди «жидов» есть вполне приличные и хорошие люди, избегать которых было бы просто глупо.

Впоследствии, став генерал-губернатором, из-за внутренне-политических соображений и дабы не «дразнить гусей», М.И. порвал свои частные отношения и с теми редкими евреями, которые бывали у него в доме до его назначения начальником края.

Что же касается до обвинений М.И. Драгомирова в попустительстве революционерам, то это, конечно, была злостная клевета. Он не был согласен с системой жандармского сыска, при котором очень часто применялись провокационные приемы; создавались дутые дела; оставались неарестованными «на развод» некоторые революционные деятели; применялась система шпионажа, при которой очень часто страдали совершенно невинные, а главари ускользали; применялась система «двойных» агентов, то есть, оставляя человека членом революционного кружка, он принимался на службу сыска, и пр. Но все это возражения против «системы», а не потакательство революционерам.

Я знаю лишь один случай, когда, может быть напрасно, Драгомиров заступился за ярого и убежденного революционера и спас его от крупных неприятностей. Я имею в виду полковника артиллерии Оберучева¹⁰⁹, который, по заступничеству Драгомирова, был только переведен из Киева на службу в Туркестан и продолжал (хотя и умно скрывал) свою революционную деятельность и одновременно писал очень талантливые технические статьи в «Артиллерийском журнале». Думаю, Драгомирова побудило заступиться за Оберучева исключительно то, что он был действительно очень талантливым артиллерийским офицером и в артиллерийское дело внес очень много новшеств и усовершенствований.

После Февральской революции 1917 года Оберучев был назначен Временным правительством командующим войсками Киевского округа. Ныне он живет в Америке. Как выяснилось теперь, он, принадлежа к сторонникам республики, никогда не переставал подкапываться под Царскую власть и все время вел пропаганду в этом направлении. По существу же это был, по общим отзывам, прекрасный человек, очень мягкий и отличный товарищ. Большевизм нанес ему сильный удар, принес разочарования, но, насколько я слышал, не изменил его политических воззрений. Он все еще верит в «четыреххвостку», «парламентаризм», «демократизм», «народоправство» и пр.

В частности, относительно мер для предотвращения распространения революционной пропаганды в войсках Драгомиров был не согласен с корпусом жандармов, который в основу ставил тот же сыск, шпионаж и суровые меры пресечения общения воинских чинов с подозрительным элементом.

Жандармскими властями, коих поддерживали и некоторые представители военной власти в Петербурге, предлагалось иметь в каждой войсковой части агента сыска, который по возможности не был бы известен как таковой и командиру части. Этот агент должен был бы «расплодить» своих агентов в ротах, эскадронах, батареях, офицерских собраниях. Затем агент доносил бы по своему начальству, а последнее давало бы необходимые данные военному начальству, и производилось бы расследование, и виновные карались бы.

М.И. категорически опротестовал этот дикий проект, который ничем бы не помог, но возбудил бы озлобление в офицерской среде. (Впоследствии, после назначения Сухомлинова военным министром (в 1909 г.), жандармское наблюдение все же, хотя и в ином виде, было введено в армии. При Сухомлинове был создан специальный жандармский орган (был назначен впоследствии повешенный за шпионаж в 1914 году Мясоедов), через который и устанавливалось наблюдение в войсках.)

Затем, если не ошибаюсь, в 1900 году был поднят вопрос (запрашивались военным министром мнения командующих войсками) о возможно большей изоляции войск от гражданского населения. Предлагалось почти прекратить одиночные отпуска солдат из казарм (выводить только командами), безусловно запретить посещение различных увеселительных и публичных мест и изоляция казарм от городов (где можно, выносить казармы за город, а где нельзя – окружать их как бы тюремной или монастырской стеной).

М.И. Драгомиров высмеял и этот проект, доказывая его полную несостоятельность. Он доказывал, что в руках начальства (если добросовестно следить за выполнением устава внутренней службы) имеется совершенно достаточно средств для поддержания в войсках порядка, а при выяснении «крамолы» и достаточные возможности для ее прекращения и подавления. Он лишь указывал, что надо требовать (и за этим следить) от начальства добросовестного несения службы и выполнения требований уставов, а при обнаружении преступлений – карание их самым беспощадным образом.

В случае же призыва войск для подавления восстаний и для поддержания порядка он требовал действий самых решительных и суровых. Стрельбы по бунтующей толпе холостыми патронами или поверх голов он не допускал совершенно, указывая, что виновные в этом сами должны немедленно предаваться военному суду.

Как видно из этого краткого наброска, суть обвинения Драгомирова в попустительстве революционерам основывалась не на «попустительстве», а на том, что приемы, применявшиеся корпусом жандармов и нашим политическим сыском, претили М.И. и он против них боролся.

Я уже упомянул, что М.И. Драгомиров любил хорошо поесть и выпить хорошего вина в хорошей компании. Последнее давало повод и материал для различных доносов в Петербург, и для распускания слухов о «пьянстве» Драгомирова, и для изобретения самых невероятных рассказов, связанных с «пьянством» и «безобразиями» М.И. Драгомирова.

Прежде чем указать на несколько образцов рассказов о «достоверных случаях, бывших с Михаилом Ивановичем Драгомировым», я должен констатировать следующее: да, М.И. любил вино и любил выпить. Если компания была хорошая, если случай был подходящий, то выпивалось много и «дружеская беседа затягивалась далеко за полночь».

Но это бывало тогда, когда случай был действительно подходящий (например, обеды во 2-й сводной казачьей дивизии, обыкновенно у Урупцев или Хоперцев), где М.И. любил бывать, или какой-нибудь праздник войсковой части, или угощение офицеров каких-нибудь частей у себя на дому, наконец, обеды или ужины в небольшой компании у себя, то есть у М.И. дома по случаю какого-либо празднества. Случаи такие бывали нечасто. В обыкновенные же дни за завтраком и обедом М.И. пил всегда очень немного. Но вообще он выпить мог много. При богатырском здоровье и при особенных свойствах своей физики, М.И. не пьянел. Верней – он чувствовал «последний бокал» и дальше не пил. Я лично никогда не видел М.И. пьяным. Только раз у близких М.И. было подозрение, что он слишком много выпил, и это возбудило беспокойство. Дело было на хуторе М.И. около Конотопа. После воскресного обеда, на который приехали гости из Киева и за которым было выпито много водки и вина (обед был в день какого-то семейного праздника), Михаил Иванович и еще несколько человек сели в саду играть в винт. Михаил Иванович потребовал, чтобы дали еще вина к карточному столику. После нескольких роберов Михаил Иванович сказал, что он больше играть не будет и хочет пройтись. Кто-то из присутствующих вызвался идти с ним. Михаил Иванович ответил, что он хочет пройтись один и пошел через сад к лесу. Все это видели его дочери (Соня и Катя). Им показалось, что отец их много выпил, и, опасаясь, чтобы с ним чего-нибудь не случилось, они направились за ним, но передвигались «перебежками» от дерева к дереву, опасаясь, что Михаил Иванович их заметит и прогонит. Насколько помню (со слов Кати), так и случилось: неудачное применение к местным предметам было обнаружено, и «соглядатаи» с позором были отправлены домой. Михаил Иванович через несколько времени вернулся вполне трезвый и довольный.

Вполне возможно, что он почувствовал, что «перехватил через край», и на некоторое время уединился. Но повторяю, вообще этого не случалось. Говоря другим: «пей, но дело разумей», не допуская возможности появления где-либо в публичном месте пьяного офицера, он в этом отношении был строг и к себе.

До сих пор (мне пришлось это слышать несколько раз в Киеве в период до 1908 года, в Петербурге до войны и, наконец, в 1929 году в Париже) рассказывают такой случай. В 1892 или 1893 году Михаил Иванович якобы получил телеграмму от военного министра, сообщавшего по Высочайшему повелению, что в Киеве ожидаются серьезные беспорядки и ему, как командующему войсками, предлагается быть в полной боевой готовности. Через несколько дней после этого Михаил Иванович якобы посылает Государю Императору следующую телеграмму: «Занимаю позицию, выставил пушки, врага не вижу. Испрашиваю указаний». Не получив ответа, через три дня М.И. якобы посылает новую телеграмму: «Уже три дня пью здоровье Вашего Императорского Величества». Император Александр III якобы ответил: «Пора перестать». Нечего добавлять, что все это было выдумкой, но которой все поверили. (Верят и до сих пор. В апреле 1929 года, почти дословно с моим изложением, рассказал мне об этом генерал А.П. Кутепов¹¹⁰ и спрашивал, насколько это верно. По его словам, об этом «случае» любили рассказывать на вечеринках лейб-гвардии Преображенского полка, и никто не сомневался в истине.)

Однажды (кажется, в 1895 или 1896 г.) в день праздника в 3-й саперной бригаде генерал Драгомиров приехал в саперный лагерь к молебну, а затем пропустил мимо себя войска церемониальным маршем. После этого он принял приглашение на завтрак в саперном лагере. К обеду же он пригласил к себе начальника саперной бригады Свиты Е. И. В. генерал-майора Прескотта, его начальника штаба, командиров саперных и понтонных батальонов и некоторое число старших офицеров.

После окончания позднего обеда дамы удалились, а мужчины оставались за столом, пили кофе, ликеры, коньяк и шампанское. На этот раз пиршество очень затянулось, и начало светать.

Генерал Драгомиров обратился к генералу Прескотту и отдал распоряжение ему со всеми офицерами немедленно отправляться в лагерь и ждать приказания, которое он, Драгомиров, сейчас пришлет. После отъезда начальника саперной бригады и офицеров Драгомиров приказал подать себе коляску, а верховых лошадей – для себя и сопровождавшего его адъютанта – отправить на рысях в саперный лагерь.

Драгомиров поехал в саперный лагерь и, приказав вызвать к себе начальника бригады, отдал последнему распоряжение поднять по тревоге саперный лагерь и произвести небольшое тактическое учение.

Все прошло хорошо, и довольный командующий войсками вернулся в город.

Разговоров этот случай вызвал много. Недоброжелатели и враги Драгомирова стали распространять ряд вздорных слухов, рассказывая, что командующий войсками был совершенно пьян и были совершенно пьяны и все офицеры, присутствовавшие на обеде.

Несколько офицеров, как мне впоследствии говорил генерал Прескотт, были действительно пьяны, но они были изолированы еще на квартире командующего войсками и по тревоге в строй не выходили. Сам же командующий войсками и другие офицеры были в совершенно приличном виде.

Приказывая поднять саперную бригаду по тревоге после ужина (или позднего обеда) и кутежа, на котором присутствовали все старшие чины бригады, Драгомиров имел в виду опять-таки подчеркнуть, что, разрешая пить и сам в этом участвуя, он придерживался поговорки: «пей, но дело разумей». Что всякий офицер должен знать, «что он может вместить» и быть всегда готовым исполнить служебный долг и быть трезвым при его выполнении. Как мне говорил тот же Прескотт, Драгомиров его вызвал на другой день после кутежа и смотра бригады по тревоге и сказал ему, что, не желая знать, кто из его гостей не оказался в состоянии стать по тревоге в строй, он только требует, чтобы сам генерал Прескотт это выяснил и «оплошавшим хорошенько намылил голову».

В 1906 или 1907 году я имел случай узнать, до каких размеров разрослись слухи об изложенном эпизоде и как он был перевран.

Будучи старшим адъютантом мобилизационного отделения, я был командирован командующим войсками Киевского военного округа генералом Сухомлиновым в Симферополь, чтобы отвезти командиру 7-го корпуса секретный пакет с распоряжениями о сосредоточении корпуса после окончания мобилизации (VII армейский корпус при мобилизации включался в состав группы корпусов, сосредоточиваемых против Австро-Венгрии и подчиняемых командующему войсками Киевского военного округа. Все распоряжения по сосредоточению этого корпуса и первоначальным действиям составлялись заблаговременно в штабе Киевского военного округа, и соответствующие предписания за подписью командующего Киевским военным округом передавались на хранение в штаб корпуса).

По приезде в Симферополь я явился к командиру 7-го армейского корпуса генералу Сахарову¹¹¹ (во время Русско-японской войны генерал Сахаров был начальником штаба у генерала Куропаткина; репутацию себе генерал Сахаров как начальник штаба составил очень неважную, он, между прочим, во время войны женился на сестре милосердия Вороновой). После моего доклада от меня были приняты Сахаровым привезенные мною документы, а затем командир корпуса пригласил меня к себе на обед.

Обед прошел очень оживленно. Тяжело было только за закуской, так как хозяева, сам Сахаров и его жена, настаивали на «рюмках водки». Сидя рядом с хозяйкой, я выпил с ней по пять рюмок водки и затем решительно отказался от шестой. Я почувствовал, что у меня слегка начинает кружиться голова, а жена Сахарова была совсем свежа. Ясно было, что к водке она привыкла и ее любила.

После обеда мы перешли в гостиную, куда подали кофе и ликеры. Во время разговора генерал Сахаров стал меня расспрашивать про службу в Киевском округе. Затем сказал: «Значит, вы выслужили более пяти лет в округе при Драгомирове. Драгомиров, бесспорно, был очень талантлив, но из-за своего безобразного пьянства он развращал войска округа и принес много вреда нашему военному делу».

Я совершенно не знал отношений между этим генералом Сахаровым и генералом Драгомировым. Я только знал, что с братом этого генерала Сахарова, бывшим во время Русско-японской войны военным министром¹¹², отношения у Драгомирова были хорошие. Будучи удивлен и возмущен подобной характеристикой, данной М.И. Драгомирову, я все же постарался этого резко не высказать, а своими вопросами заставить генерала Сахарова развить более подробно то, что он уже сказал.

Я сказал, что очень удивлен такой характеристике, так как, служа в Киевском военном округе при Драгомирове, я никогда не слышал о его «безобразном пьянстве» и о том, что он «принес много вреда нашему военному делу».

Сахаров выразил удивление, что я так «мало осведомлен», и вновь подтвердил, что «всем известно, что Драгомиров безобразно пил и в пьяном виде показывался перед войсками». Я сказал, что в первый раз это слышу и был бы рад услышать не общее обвинение Драгомирова в безобразном пьянстве и в том, что он в пьяном виде появлялся перед войсками, а какой-нибудь конкретный факт, подтверждающий это чудовищное обвинение.

Сахаров ответил: «Хорошо, я вам сейчас приведу и конкретный факт». После этого он мне рассказал следующее: однажды Драгомиров пригласил к себе на обед обычную компанию, с которой он всегда кутил и пьянствовал. После обеда кутеж продолжался до утра. Рано утром Драгомирову пришла фантазия поехать в лагерь под Киевом и поднять по тревоге войска. Задумано – исполнено. Верховые лошади были отправлены вперед и послан был в лагерь адъютант с письменным приказанием произвести тревогу в лагере. Драгомиров, пригласив с собой нескольких своих собутыльников, столь же пьяных, как и он сам, поехал с ними в лагерь в колясках. Когда Драгомиров подъехал к лагерю, войска уже были подняты по тревоге и выстроены перед передней линией лагеря. Драгомиров вышел из экипажа, взобрался на подведенную ему верховую лошадь и подъехал к войскам. Но вина было выпито слишком много – Драгомирову стало дурно, и он свалился с лошади. К нему подбежали офицеры. Командующий войсками оказался без чувств. Его положили на шинель и понесли в лазарет; доктор скоро выяснил, что Драгомиров просто мертвецки пьян и привел его в чувство при помощи нашатырного спирта. Затем командующего войсками водворили в коляску и отправили домой.

Сахаров закончил так: «Хорош командующий войсками. Этим, конечно, он позорил себя и развращал войска. Случай, который я вам рассказал, был не единственный. Я знаю, что подобных случаев во время командования войсками округа с Драгомировым было несколько.»

Я был возмущен рассказом до глубины души, но, сдерживая себя, спросил Сахарова: «Ваше превосходительство, вы лично присутствовали хоть раз при каком-либо случае, о которых вы рассказываете, или слышали об этом от каких-либо „верных” лиц?» – «Сам я, к счастью, никогда этого не видел, но за достоверность рассказанного ручаюсь, так как слышал об этом от действительно „верных” лиц, которым не могу не верить», – ответил Сахаров. «Все это неправда, за это я ручаюсь. Я отлично знал генерала Драгомирова, знал его в частной жизни и на службе, и с полной уверенностью вам заявляю, что ваши „верные” лица все вам налгали», – сказал я.

Сахаров побагровел и сказал: «Я удивляюсь, полковник, как вы можете брать на себя смелость так резко опротестовывать мои слова. Я вновь повторяю, что все мною сказанное безусловная истина. Вы мой гость, но все же я должен вам сказать, что вам следует быть осторожней в опровержениях того, что вы слышите от человека, много вас старшего и чинами и годами. Наконец, как вы могли знать частную жизнь Драгомирова, хотя и служили в штабе Киевского военного округа. Вы вряд ли были к нему так близки».

На это я сказал: «Ваше высокопревосходительство, все же я вновь вам заявляю, что сведения о Драгомирове, которые вы получили от каких-то господ, являются ложью. Я же довольно хорошо знал частную жизнь генерала Драгомирова по той простой причине, что я женат на его дочери». Сахаров вскочил с кресла, на котором сидел, и воскликнул: «Ради Бога извините, почему же вы раньше не сказали, что женаты на дочери генерала Драгомирова?» Я встал и ответил: «Раньше я не имел никакого основания об этом говорить. Я очень рад, что вы не знали о том, что Драгомиров приходился мне тестем. В противном случае я был бы лишен возможности узнать, что даже корпусный командир русской армии, брат друга Драгомирова, имеет столь превратное понятие о генерале Драгомирове и об этом рассказывает.»

Как меня ни удерживали, я сейчас же ушел. Сахаров проводил меня до выходных дверей, и через два дня его жена, приехавшая в Севастополь, заходила на квартиру моих родителей и оставила мне записку, что очень просит зайти к ней в гостиницу Киста и поехать с ней в Балаклаву. Я уклонился от этого приглашения.

Как я упомянул выше, М.И. Драгомиров любил бывать в расположении 2-й сводной казачьей дивизии, принимать приглашения Кубанцев и Терцев на «шашлык», стакан кахетинского вина и смотреть лезгинку.

Как-то в 1897 или 1898 году, после смотра 12-й кавалерийской дивизии, Драгомиров был на вечеринке, устроенной Волжским и Урупским полками недалеко от Межибужья. Ужин закончился часов в 9—10 вечера, и затем командующий войсками в коляске поехал на вокзал железной дороги. Ночь была очень темная, и поэтому, кроме конвоя, назначенного сопровождать командующего войсками, впереди и по сторонам экипажа ехали казаки с факелами. Этот кортеж, конечно, на всем пути следования (около 25 верст) обращал внимание населения селений, через которые лежал путь, и привлекал внимание в попутных польских помещичьих усадьбах.

Недоброжелатели Драгомирова и из этого создали целую легенду, как он пропьянствовал всю ночь с казаками и затем «пьяная орава, с гиком и криком» промчалась к вокзалу. Среди поляков говорили: «Хорош начальник края, подающий такой пример офицерам, которые и без того ведут себя буйно». Через несколько лет после этого мне случилось слышать в Севастополе отзвуки этого «безобразного поведения Драгомирова». Приехав в Севастополь в отпуск к родителям, я зашел с визитом к моим старым знакомым Смульским (Смульский¹¹³ был поляк, полковник, военный инженер; его жена была рожденная Хорват, сестра начальника Восточно-Китайской железной дороги¹¹⁴).

У Смульских гостила какая-то полька (их родственница), приехавшая из Подольской губернии. Смульский спросил у меня что-то про Драгомирова. Бывшая в гостиной полька, придя прямо в раж, стала рассказывать про М.И. Драгомирова совершенно невероятные истории. На мой протест она разразилась еще большими нападками и рассказами про пьянство у казаков около Межибужья, указав год, в котором, как я выше описал, действительно М.И. Драгомиров был на вечеринке у казаков.

По ее рассказу, пьянство продолжалось до 9 часов утра, после чего Драгомиров, будучи совершенно пьян и в сопровождении «банды пьяных казаков», поехал на вокзал. Проезжая через какое-то местечко, Драгомиров, обозленный, что кучка евреев, мимо которой он проезжал, не сняли шляпы, приказал их тут же, при себе, выпороть нагайками. Проделав эту расправу, Драгомиров поехал дальше. Увидев в этом же местечке костел, он приказал остановиться и, узнав, что в костеле идет служба, приказал ее прекратить. На протест ксендза он ответил угрозой, что, если сейчас все молящиеся не выйдут из костела, он прикажет их перепороть. Ксендз резко запротестовал, и тогда, по приказанию Драгомирова, пьяные казаки стали выволакивать мужчин и женщин из костела и тут же на паперти избивать их нагайками.

Я сказал польке, что все это самая беззастенчивая ложь. Она заявила, что сама была этому свидетельницей и впала в истерику. Пришлось просто уйти, и я перестал бывать у Смульских.

Я думаю, что этих примеров достаточно, чтобы показать, какие невероятные и нагло-дикие рассказы распространялись про М.И. Драгомирова.

Наряду с этими злостными вымыслами относительно М.И. Драгомирова очень широко распространялись про него различные анекдоты и рассказы о его «острых словечках». Эти анекдоты и рассказы большей частью не имели в виду его задеть, а, наоборот, выставляли его как очень остроумного и острого на язык. М.И. про эти анекдоты и рассказы неоднократно высказывался так: «Из того, что доходило до меня, более половины или переврано, или выдумано. Спасибо хоть за то, что большая часть посвящаемых мне анекдотов и рассказов остроумна».

Вот несколько образцов таких рассказов. Недоразумение между М.И. Драгомировым и архиепископом Платоном, бывшим ректором Киевской духовной академии. Слышал я этот рассказ несколько раз в Киеве, а затем мне его дословно подтвердил митрополит Платон в Нью-Йорке в 1924 году.

Митрополит Платон рассказал следующее. «Как-то военно-полевому суду в Киеве было предано несколько человек за революционную деятельность. Утверждать приговор должен был М.И. Драгомиров, как командующий войсками. Киевская интеллигенция очень беспокоилась за участь обвиняемых. Попытка воздействовать на М.И. через некоторых влиятельных гражданских лиц успеха не имела: узнав, о чем они пришли его просить, он просто приказал их не принимать.

Обратились ко мне, зная, что я был в очень хороших отношениях с М.И., и, кроме того, в расчете, что духовного пастыря Драгомиров не выгонит, а выслушает. Я согласился и поехал. Должен сказать правду: было жутковато. А вдруг выругает? Что тогда делать?

Приехал. Послал доложить. Михаил Иванович сам вышел в переднюю, подошел под благословение и повел меня в свой кабинет. «Чем я обязан, владыка, вас видеть сегодня у себя?» Я оробел и говорю: «Да уж дело-то очень серьезное, боюсь только, что вы, ваше высокопревосходительство, уж очень серчать будете». – «Говорите, владыка, я слушаю. Раз вы приехали без предупреждения, да в такое неурочное время (Михаил Иванович принимал доклады), значит, дело серьезное». Я перекрестился и одним духом все выпалил. А М.И. сидит и внимательно на меня смотрит, только глаза как будто смеются.

Выпалил я все и замолчал. Молчит и Михаил Иванович. Прошло так, вероятно, всего несколько секунд, а мне показалось – целая вечность.

Наконец М.И. заговорил, но о чем-то другом, я сразу и не разобрал. «О том, что вы мне сказали, владыка, мы сейчас поговорим, а вот прежде я хочу вам сказать кое-что касающееся Киевской духовной академии.» И начал он говорить о различных непорядках, о которых говорили в городе, и стал мне давать какие-то советы.

У меня кровь бросилась в голову, я и забыл то главное, из-за которого приехал. «Ваше высокопревосходительство, простите меня, но ведь эти вопросы касаются только меня, как ректора академии, а никак не вас, как генерал-губернатора и командующего войсками». – «Так, а тот вопрос, который вы, владыка, изволили возбудить, – касается вас как ректора академии или меня как правителя края и командующего войсками?» Я совсем растерялся, попросил извинения и уехал. С тех пор «советов» я Михаилу Ивановичу не давал, а когда приходилось за кого-либо просить, я всегда подчеркивал, что прошу как иерарх, на обязанности которого лежит заступничество и за виновных, а также умилостивление сердца правителя. Потом мы больше никогда не ссорились».

Рассказывали, что однажды во время игры в винт в доме командующего войсками его три партнера, все евреи, по очереди сказали: «Je dis passe» [«Я пасую» (фр.)]. На это будто бы Михаил Иванович, когда дошла очередь до него, подал такую реплику: «Ну, если жиды пас, то и я пас».

Когда Михаилу Ивановичу передали этот рассказ, он заметил: «Неостроумно – в том отношении, что не учли свойств моего характера: я в своем доме хозяин, старающийся всегда быть вежливым с гостями, а не держать себя хамом и оскорблять своих же гостей. Кроме того, никогда не было случая, чтобы мои партнеры были все жидами. Явно это изобретено с целью подчеркнуть, что Драгомиров близок с жидами».

При объезде генерал-губернаторства в каком-то пункте представлялась Драгомирову депутация от сахарозаводчиков. Один из представлявшихся, назвав свою явно еврейскую фамилию, якобы добавил: «православный». На это Михаил Иванович, как рассказывали, ответил: «Драгомиров, тоже не из жидов». Справедливость этого рассказа М.И. не отрицал.

Рядом с кабинетом М.И. Драгомирова в доме командующего войсками в Киеве была приемная, в которой дежурил адъютант, а когда адъютант куда-либо уходил, его заменял дежурный унтер-офицер жандармского полевого эскадрона. То, что говорилось громко в приемной, было отчетливо слышно в кабинете.

Приехал представляться генералу Драгомирову какой-то важный Остзейского края барон, с многозначительной фамилией. Застав в приемной дежурного унтер-офицера, немец стал его обучать, как надо о нем доложить, и несколько раз заставил унтер-офицера повторить свою сложную фамилию. Убедившись, что унтер-офицер ее хорошо зазубрил, он сказал: «Хорошо, пойди и доложи, что я приехал». Унтер-офицер открыл дверь в кабинет и, не закрывая ее, сделал шаг в кабинет и отчетливо, раздельно доложил вызубренную им фамилию. Михаил Иванович громко на это сказал: «Проси всех четверых…» Немец, конечно, был крайне обижен и вряд ли впоследствии поминал М.И. добрым словом. Михаил Иванович не отрицал этого случая.

Рассказывали, что во время одной из своих ежедневных утренних прогулок, в сопровождении кого-то при нем состоявшего, Михаил Иванович наткнулся в саду на солдата, который, ухаживая за хохлушкой, запустил обе руки ей за пазуху. Увидев командующего войсками, солдат страшно растерялся и замер со своими руками за пазухой у своей дивчины. Михаил Иванович будто бы остановился и сказал: «Молодчина, действуешь по уставу. Раз руки заняты – правильно отдаешь честь глазами».

М.И. подтвердил, что действительно на такую сцену он наскочил, но что он не похвалил солдата, а изрядно выругал. «Переврали же этот случай, – добавил Михаил Иванович, – чтобы показать лишний раз, что я потворствую солдатам; удивляюсь, что не выдумали какой-нибудь аналогичный случай с офицером, чтобы показать, что вот офицерам я не спускаю».

Однажды свою утреннюю прогулку Михаил Иванович делал в сопровождении приехавшего представиться вновь назначенного черниговского губернатора. Прошли они в городской сад. Губернатор, идя рядом с Михаилом Ивановичем, чувствует сильный запах чеснока, но не может понять, откуда он идет. Нюхал, нюхал губернатор и говорит, обращаясь к М.И.: «Удивительно поганое это жидовское племя. Вот мы с вами, Ваше Высокопревосходительство, находимся в городском саду, ни одного жида не видно, а жидом разит; это, верно, ветерок доносит чесночный запах с Подола.» – «Нет, батенька, – говорит Драгомиров, – вы уж простите меня, старика, это я вчера у себя на хуторе наелся пампушек с чесноком, и от меня сегодня воняет жидом».

Война с Японией. Михаилу Ивановичу приписывали слова: «Да, это верно, что японцы макаки, да только мы – кое-каки». При назначении генерала Сахарова начальником штаба к Куропаткину М.И. Драгомирову приписывали слова: «Плохо дело; сочетание куропатки с сахаром ничего путного не даст». Михаил Иванович категорически отрицал эту фразу, говоря, что это одно из глупых изобретений, ибо ему и в голову не пришло бы фантазировать на сочетание куропатки с сахаром. Если вспомнить изложенный мною выше отзыв генерала Сахарова о М.И. Драгомирове, то, может быть, в этой «куропатке с сахаром» был ключ к ненависти Сахарова к Драгомирову.

Какой-то крупный петербургский сановник, приехавший в Киев, поехал с визитом к Драгомирову и приказал о себе доложить: «Генерал такой-то.» (гражданские чины, получая по должности или по чину титул «превосходительства» или «высокопревосходительства», любили себя величать по-военному генералами). Михаил Иванович любезно его принял, а затем, приехав отдавать визит, приказал доложить: «Архиерей Драгомиров». На недоуменный вопрос смущенного сановника М.И. ответил: «Простите меня, Ваше Высокопревосходительство, вы изволили пошутить, приказав доложить мне о себе как о генерале, а я позволил себе пошутить, назвав себя архиереем».

М.И. приехал как-то в Полтаву на смотр частей войск. Вечером в его вагоне собралось несколько лиц из старших чинов полтавской администрации. Сели играть в винт. Среди играющих был один, «X», бывший прежде адъютантом у одной высокой особы и славившийся тем, что был в молодости недостаточно грамотен и часто путал мужской род с женским.

Михаилу Ивановичу очень не везло. Когда кончился робер и по картам М.И. мог выбрать место, он все же остался на прежнем своем месте. «X» говорит: «Ваше высокопревосходительство, вам на этом месте очень не везло, не перемените ли место?» М.И. был в скверном настроении духа и ответил: «Стар, батенька, чтобы зад. счастье искать». Присутствовавшие усмотрели в этом намек на прошлое «X». Михаил Иванович впоследствии говорил, что сказал это без злого умысла, совсем забыв скользкую репутацию партнера.

Можно было бы вспомнить еще много рассказов и анекдотов, но я заканчиваю на этом.

Характеристика начальствующих лиц КВО и некоторых офицеров Генерального штаба

Как я уже сказал, я после окончания Академии Генерального штаба попал в Киевский военный округ в 1897 году.

Годы 1897—1900 могут считаться кульминационными годами М.И. Драгомирова как командующего войсками. Все главное, в смысле постановки в округе воспитания и обучения войск, а также в смысле подготовки к войне, было сделано. Киевский военный округ, бесспорно, был первым округом во всей России; он являлся образцом, по которому равнялись. Михаилу Ивановичу Драгомирову оставалось только несколько улучшать достигнутые результаты или поддерживать на должной высоте то, что было достигнуто.

Подбор Драгомировым ближайших сотрудников (начальник штаба, генерал-квартирмейстер, начальник военных сообщений, дежурный генерал и начальники окружных довольствующих учреждений – артиллерийского, инженерного, интендантского, санитарного, ветеринарного) был отличный. Насколько было возможно по условиям крайне консервативно-бюрократического принципа старшинства, был подобран и состав старшего командного состава в войсках округа.

Начальник штаба округа генерал-лейтенант Евгений Станиславович Шимановский был образцовым начальником штаба, фанатично преданным долгу и службе и прекрасно знавшим и умевшим неуклонно проводить в жизнь требования Драгомирова.

Для нас, офицеров Генерального штаба, генерал Шимановский был суровым учителем, но в то же время под маской суровости он был человеком крайне доброго сердца и помогал всем, чем только мог.

Генерал-квартирмейстер генерал-майор Николай Владимирович Рузский был блестящим и знающим офицером Генерального штаба. В часы службы он был строгий начальник, а вне службы добрый приятель, готовый весело провести время за бутылкой хорошего вина. Как генерал-квартирмейстер он блестяще руководил работами своего отдела, и генерал-квартирмейстерская часть была для нас, молодых офицеров, прекрасной школой. К полевым поездкам и военным играм мы всегда подготовлялись самым серьезным образом, чтобы не ударить лицом в грязь и не оскандалиться перед начальником штаба или генерал-квартирмейстером. Начальник военных сообщений генерал-майор Мартсон (впоследствии командующий войсками Виленского военного округа) был очень скромный и очень дельный работник. Вне службы он был, как и Н.В. Рузский, добрым приятелем. Дежурный генерал генерал-майор Фролов (впоследствии дежурный генерал Главного штаба) был менее одаренный, чем Рузский и Мартсон, но был очень знающим и добросовестным работником и блестящим дежурным генералом. При подобном подборе своих ближайших помощников Драгомиров мог быть действительно спокоен за правильное направление дела.

В характеристике офицеров Генерального штаба я остановлюсь только на тех, кои впоследствии чем-либо выдвинулись или заслуживают того, чтобы их чем-либо особенным отметить.

Старшим адъютантом строевого отделения был полковник барон Сергей Эрнестович Бэр. Человек, по существу, недалекий, но честный немец, чрезвычайно аккуратный, пунктуальный и отлично знающий свое дело. Я пробыл в его отделении, будучи прикомандированным к Генеральному штабу, в течение нескольких месяцев и под его руководством изучил вопросы по строевой подготовке и службе войск округа, а также штабную работу, к этому отделу относящуюся.

С.Э. Бэр с должности старшего адъютанта строевого отделения в штабе Киевского военного округа был назначен начальником 4-го отделения Главного штаба (по личному составу). (Это назначение не было особенно удачно, так как С.Э. Бэр был чрезвычайный формалист и очень сухой человек, а должность начальника отделения по личному составу в Главном штабе требовала человека с сердцем, отзывчивого и не формалиста. В армии его невзлюбили.) Затем он был командиром Ровненского пехотного полка и дежурным генералом штаба Приамурского военного округа. Во время мировой войны он командовал бригадой. Дальше его судьбы я не знаю.

Старшим адъютантом отчетного отделения был полковник Иван Николаевич Толмачев. По виду он был довольно лохматый и неряшливо всегда одетый. Мы прозвали его «шваброй». В отчетном отделении сосредоточивались работы по изучению армий вероятных противников и их театра военных действий, работы офицеров Генерального штаба, производство съемок, полевых поездок, организация военных игр. В этом же отделении сосредоточивались вопросы по ведению личным составом Генерального штаба в округе и аттестации офицеров Генерального штаба.

Из этого перечня видно, что старший адъютант отчетного отделения, являвшийся докладчиком у генерал-квартирмейстера по вопросам службы Генерального штаба и по его личному составу, был лицом крайне ответственным. У нас сложилось мнение, основанное на ряде фактов, что И.Н. Толмачев был небеспристрастным докладчиком, был часто недоброжелательным по отношению к офицерам Генерального штаба и докладывал генерал-квартирмейстеру такие факты, которые можно было и не докладывать. Толмачева мы все терпеть не могли.

Отрицательные качества Толмачева сглаживались умным и крайне доброжелательным генерал-квартирмейстером Н.В. Рузским. Но если б генерал-квартирмейстер был менее умный и порядочный человек, Толмачев мог бы наделать много гадостей.

Впоследствии Толмачев получил Бендерский пехотный полк. В 1905 году, будучи с полком на Кавказе, он, по-видимому, действовал решительно при подавлении восстаний, обратил на себя внимание министра внутренних дел и был назначен одесским градоначальником. В Одессе, в качестве градоначальника, он оказался более чем слаб. Прошумев некоторое время в Одессе в качестве «жидоеда» и покровителя городского головы Пеликана и Союза русского народа, он как-то быстро завял, был убран с должности одесского градоначальника, и этим, в сущности, закончилась его карьера.

Старшим адъютантом мобилизационного отделения и моим первым учителем по мобилизационному делу был полковник Колоколов (Александр Евграфович), представлявший из себя довольно интересный тип. Мобилизационное дело он знал великолепно, обладал удивительной памятью и был чрезвычайно работоспособен. Обладая крепким физическим здоровьем, он мог, не отрываясь, в буквальном смысле этого слова, просиживать за работой 48 часов. Был случай, когда без сна и почти без пищи он проработал трое суток, и исполненная им работа была признана образцовой таким требовательным и придирчивым начальником, каким был начальник штаба генерал Шимановский. Колоколова все любили за его доброту, отзывчивость и готовность помочь чем только мог всякому, кто только к нему не обращался. Товарищ он был удивительно милый, готовый за всякого заступиться, всякого вызволить из беды. Скромен он был чрезвычайно. Стремился всегда оставаться в тени. Если начальство его хвалило, он всегда конфузливо заявлял, что, мол, это не он, а такой-то или ему помог исполнить работу, или дал такой-то совет. Впоследствии мы узнали, что он помогал каким-то вдовам и каким-то сиротам, но об этом он никогда никому не говорил. Несмотря на свою чрезвычайную скромность, он обладал редкими качествами: у него было много гражданского мужества; он никогда не боялся взять ответственность на себя.

Наряду с этими положительными качествами он имел и серьезное отрицательное качество: он пил запоем. Случалось это сравнительно редко – раз в два или три месяца, но период запоя тянулся 7—10 дней, и на это время он совершенно выбывал из строя. Когда он присылал мне, как своему помощнику, ключи от секретной кассы – я знал, что период запоя начинается. Во время запоя он обыкновенно запирался у себя на квартире и не скандалил. Но если во время запоя попадали к нему его более буйные приятели (полковники Глинский и Рейс, о которых скажу ниже), то дело принимало иной оборот, и требовалось вмешательство приятелей, чтобы утихомирить компанию и водворить ее по домам. Один раз генералу Рузскому едва удалось умилостивить генерала Шимановского, настаивавшего на увольнении Колоколова со службы. Дело было летом. Колоколов с К^о «закутил» в ресторане на Трухановом острове на Днепре против Купеческого киевского сада. Было уже поздно. Военный оркестр, игравший в ресторане, собрался домой. Колоколов запротестовал. Музыканты сыграли еще одну-две вещи и стали укладывать инструменты. Колоколов появился около оркестра, приказал разобрать инструменты, построил команду и заявил: «Раз хотите домой, то поведу вас я. Марш за мной!» После этого он двинулся к реке и. пошел в воду. Музыканты замялись, но на его окрик пошли за ним. Он приказал играть марш и двинулся дальше. Кто-то из публики стал кричать, что он перетопит музыкантов. На это Колоколов ответил: «Я иду впереди и утону прежде, чем захлебнется кто-либо из идущих за мною жидов». К счастью, среди публики оказался командир полевого жандармского эскадрона полковник Веньяшев¹¹⁵, большой друг Колоколова и человек колоссальной силы, который бросился в воду и вытащил не умевшего плавать и уже начавшего «пускать пузыри» Колоколова. Музыкантам Колоколов дал 25 рублей и отпустил домой.

Рузскому стоило больших усилий отстоять Колоколова и уговорить генерала Шимановского простить его и на этот раз. Вскоре после этого Колоколов получил Архангелогородский полк, которым прокомандовал, кажется, два года, и умер от воспаления легких. Как командир полка он был очень слаб.

Ближайшими приятелями Колоколова были полковники Глинский и Рейс, старшие адъютанты управления военных сообщений. Оба были очень знающими офицерами Генерального штаба, хорошими работниками, но любили сильно и часто выпить. Особенно был подвержен этой слабости Глинский, который к тому же был «буен во хмелю». Глинский все же был только рядовой хороший офицер Генерального штаба, а потому все более и более учащавшиеся его кутежи и скандалы должны были привести к каким-либо крупным для него неприятностям. Его часто спасало заступничество его начальника генерала Мартсона, но Шимановский в конце концов потребовал удаления Глинского из штаба округа. Только болезнь, а затем и уход с должности начальника штаба генерала Шимановского спасли Глинского в том смысле, что, хотя он и ушел из штаба округа, но был назначен начальником штаба 33-й пехотной дивизии в том же Киеве.

Летом 1900 года, будучи начальником штаба 33-й пехотной дивизии, Глинский напился на полковом празднике 131-го пехотного Тираспольского полка и решил ехать продолжать кутеж в город. Солдату-кучеру было кем-то приказано объехать вокруг лагеря и привезти Глинского к его же бараку. Предполагалось, что он спьяну не разберет, куда его привезли, и можно будет водворить его в постель. Но Глинский «разобрал» и, обозлившись, ударил кучера кулаком в физиономию.

На другое утро солдат пришел на кухню корпусного командира генерала Водара¹¹⁶ жаловаться своему приятелю – денщику генерала. Денщик, подавая чай корпусному командиру, сказал: «А на кухне у меня сидит мой приятель, которому вчера кто-то из господ офицеров разбил морду. Он бедный плачет, но не хочет говорить, кто его побил». Генерал Водар прошел на кухню и стал расспрашивать солдата, который, как потом выяснилось, умышленно расцарапал себе лицо и вымазал его кровью. Хитрый солдат сделал вид, что страшно испугался, увидев командира корпуса, сначала не хотел говорить, кто и за что его ударил, но, на требование Водара сказать правду, подробно все рассказал. Водар обозлился, вызвал начальника штаба корпуса и приказал назначить расследование и дать делу законный ход.

Для Глинского, конечно, это грозило судом и концом всякой карьеры. Он бросился к генерал-квартирмейстеру генералу Рузскому и умолял его спасти. В это время было получено распоряжение из Петербурга о командировании в Маньчжурию (началось боксерское восстание) трех офицеров Генерального штаба, желающих туда ехать. В числе желающих и предназначенных ехать в Маньчжурию был я. Рузский поехал к Водару, и после долгих разговоров было решено, что если Глинский немедленно уедет в Маньчжурию, то вся история будет замята. После этого Рузский вызвал меня и попросил отказаться от поездки в Маньчжурию в пользу Глинского. Я согласился, и Глинский на следующий же день уехал из Киева. Впоследствии я слышал, что Глинский, произведенный в генерал-майоры, сильно пьянствовал в Маньчжурии, а затем и в Варшавском округе, где служил после Русско-японской войны. Дальнейшую его судьбу я не знаю.

Приятель и собутыльник Глинского полковник Рейс был человеком исключительно талантливым и широкообразованным. Он великолепно знал иностранные языки. Генерал Шимановский его очень ценил за прекрасное знание устройства австро-венгерской армии и австро-венгерских железных, шоссейных и грунтовых дорог. В этой области он был ходячей энциклопедией.

Благодаря его ловкости, уму и отличному знанию немецкого и венгерского языков ему удалось выполнить целый ряд очень смелых и рискованных заданий, связанных с рекогносцировками в Карпатах и районе передового Австро-Венгерского театра военных действий. Но однажды поездка с рекогносцировочной целью не удалась, хотя Рейс и его спутник, полковник Новицкий, отделались очень дешево. Было нами получено сведение о прокладке второго пути на перевальном через Карпаты участке одной из австро-венгерских железных дорог. Проверить это сведение через агентов не удалось. Рейс предложил Шимановскому командировать его и полковника Новицкого. Шимановский согласился. Поездка была обставлена самым секретным образом. Оба полковника получили паспорта на каких-то гражданских чинов. Они решили доехать до перевальной станции, пойти в буфет, пропустить поезд и в ожидании другого поезда, что-то через 4—5 часов, пойти погулять и выяснить интересующий их вопрос.

Все шло хорошо. Доехали до намеченной станции. Пошли в буфет. Заказали кофе и расположились за столиками. Прошло двенадцать или пятнадцать минут остановки поезда, и они, якобы взволнованные, бросились на перрон к отходящему поезду, но. какой-то тип преградил им дорогу и вежливо попросил вернуться на станцию, где их провели в какую-то комнату и объявили, что они арестованы впредь до особого распоряжения. Часа через три им объявили, что вещи, ими забытые в поезде, будут к вечеру доставлены на станцию, а они – утром на следующий день под конвоем – будут отправлены обратно на русскую границу. Рассуждать не приходилось. Когда на другой день их отпустили с пограничной австро-венгерской станции, сопровождавший их господин сказал: «Для вашего сведения, мне поручено вам передать, что австро-венгерским властям известны ваши фамилии и то, что вы оба – офицеры Генерального штаба. На этот раз вас решено просто выдворить вон с нашей территории, но если вы опять попытаетесь производить у нас разведки, то в лучшем случае попадете в тюрьму».

Рейса Шимановский старался наставить на путь истины, уговаривал его перестать пить, но ничего не помогло, и, слабый здоровьем, Рейс очень быстро сгорел и умер. Упомянутый выше полковник Новицкий был очень интересным типом. Когда я был назначен в штаб округа, Новицкий (в чине подполковника) был помощником старшего адъютанта отчетного отделения (помощником у Толмачева). Затем он был, после ухода Толмачева, старшим адъютантом. Новицкий был хорошо образован, отлично владел иностранными языками, великолепно знал все данные об Австро-Венгрии и ее армии и был удивительно работоспособен. Характера он был очень прямого и был очень резок. Считал нужным откровенно бороться со всякой ложью, незаконностью и всяким лицемерием. Но был сам чрезвычайно вспыльчив, пристрастен к людям, а потому часто и несправедлив. Думая, что заступается за правду и за «обиженных», зачастую именно стоял горой за неправду и за обидчиков. Был большим другом генерала фон Реннен-кампфа, командовавшего в то время Ахтырским полком.

Характер Новицкий имел отвратительный. Насколько знаю, только с одним Ранненкампфом он никогда не ссорился. Про него, кажется, Рузский выразился так: «Новицкий совершенно не приспособлен к общественной жизни. Жить и работать с людьми он не может, но чрезвычайно способен. Жаль, что его нельзя отделить от людей и пользоваться его работой, держа в клетке. Новицкий как начальник будет несносен. Далеко не пойдет, так как наверно сломает себе шею».

В штабе Киевского округа Новицкий был живой энциклопедией. Обладая колоссальной памятью и будучи широкообразованным, он был лучшим исполнителем сложных работ. Все касающееся Австро-Венгрии и ее армии он знал великолепно. На этой почве, я помню, произошла драма между ним и начальником штаба Шимановским.

Во время одной из военных игр Шимановский спросил кого-то из офицеров Генерального штаба об организации австро-венгерской артиллерии. В ответе офицера Шимановский усмотрел какую-то ошибку и сделал резкое замечание. Офицер обиделся и ответил: «Ваше Превосходительство, только сегодня я узнал от полковника Новицкого изменение в организации австро-венгерской артиллерии и вам сделал доклад на основании этих новых данных». Шимановский приказал позвать Новицкого. «Вы сказали капитану N. о том-то?» – «Да, Ваше Превосходительство, это я сказал». – «Как вам не стыдно, будучи старшим адъютантом отчетного отделения, не знать организации армии нашего вероятного противника! Я вами недоволен. Можете идти». Обиженный Новицкий хотел что-то сказать, но Шимановский повернулся и сам ушел из комнаты.

Новицкий почувствовал себя страшно оскорбленным. Он только накануне получил сведения о некоторых изменениях в организации австрийской артиллерии, доложил об этом генерал-квартирмейстеру и познакомил с полученными данными собравшихся на военную игру офицеров. По-видимому, Рузский не успел или забыл доложить об этих изменениях Шимановскому.

Новицкий пошел в свой служебный кабинет, написал прошение на Высочайшее Имя об увольнении со службы по домашним обстоятельствам, дал его переписать писарю «пером рондо», подписал и понес к Рузскому. Рузский его внимательно выслушал, начал было возражать против принятого Новицким решения, но, встретив упорное сопротивление и зная характер Новицкого, сказал: «Хорошо, я передам ваше прошение начальнику штаба». Затем, как бы неловким движением, Рузский опрокинул чернильницу, и чернило залило прошение. «Простите мою неловкость, но в таком виде давать прошению ход нельзя; возьмите его и прикажите переписать. Сегодня я занят, а вы мне его принесете завтра в 12 часов дня». Рузский сейчас же доложил Шимановскому, и на другой день, в 11 часов утра, когда все собрались для продолжения военной игры, Шимановский вызвал Новицкого и в присутствии всех перед ним извинился. Инцидент был исчерпан.

Когда Новицкий был назначен начальником штаба 11-й кавалерийской дивизии, начальником которой был немец, кажется фон Бадер¹¹⁷, говоривший по-русски с сильным немецким акцентом, между начальником дивизии и его начальником штаба начались непрерывные недоразумения, некоторые из которых начинали принимать очень острый характер. Оба они возненавидели друг друга. Начальник штаба округа решил перевести Новицкого на другое место; представление в Петербург было сделано, но разразился новый, невероятный скандал. Получены были телеграммы и от Бадера, и от Новицкого, что они ходатайствуют об увольнении в отставку. В Луцк был послан генерал для производства расследования. Оказалось, что во время доклада Новицкого Бадеру последний внезапно пришел в раж и, схватив чернильницу со стола, запустил ею в своего начальника штаба; чернильница пролетела мимо.

Полковник Новицкий при расследовании дела показал, что у него с Бадером сложились действительно очень скверные отношения, но почему запустил Бадер в него чернильницей, он совершенно недоумевает: при этом докладе у него никаких недоразумений с начальником дивизии не было, что он держал себя совершенно корректно и совершенно не понимает, что случилось с начальником дивизии. Что он, Новицкий, не имея возможности вызвать на дуэль своего начальника дивизии, хочет выйти в отставку, чтобы потребовать от Бадера удовлетворения. Бадер подтвердил, что на докладе, окончившемся «чернильницей», Новицкий был действительно вполне корректен, но что «выражением своего лица он выказывал мне такое презрение, что я не выдержал и пустил в него чернильницей». Бадер заявил, что он сам не понимает, как все это случилось, но признает, что он виноват и не может оставаться на службе в роли начальника дивизии.

В результате Бадер был уволен со службы по прошению, а Новицкий переведен в Главное управление Генерального штаба на чисто кабинетную работу. Затем, года через полтора, Новицкий получил Иркутский гусарский полк. Начались опять скандалы. Он якобы хотел искоренить обычай, по которому командир полка, заведующий хозяйством и командиры эскадронов питались от «фуража», заготовляемого «хозяйственным способом». Начальник дивизии пошел против Новицкого. Он принужден был переменить полк, но опять недоразумения на хозяйственной почве вызвали ряд новых столкновений с начальством; он вышел в отставку, поселился в своем имении и скоро умер.

Мы его жалели как хорошего, по существу, человека. Его история оттенила бывший недочет в нашей армии: всех офицеров Генерального штаба пропускать нормально через строевой стаж. Новицкий же принадлежал к категории людей, которых и на выстрел нельзя было подпускать к строевым частям и штабам. Такими надо было пользоваться только как канцелярскими работниками в высших штабах (не ниже штаба округа) или давать им научные работы.

Вспоминаю полковника Алексея Евгеньевича Гутора¹¹⁸. Он попал в штаб Киевского военного округа на должность старшего адъютанта отчетного отделения после Новицкого. Очень ласковый, заискивающий у начальства и сослуживцев, он не пришелся ко двору. Мы его невзлюбили. Способностей он был средних, но в работе очень аккуратный и старательный. Отличительной чертой его характера было полное отсутствие гражданского мужества. Начальства (начиная с генерал-квартирмейстера) он боялся страшно. Последующее показало, что, по-видимому, он принадлежал к той категории людей, которые боялись палки капрала больше, чем неприятельской пули. Во время Японской войны он получил Георгиевский крест 4-й степени. На мировую войну (предварительно прокомандовал лейб-гвардии Московским полком) он вышел в качестве начальника штаба армии, затем командовал дивизией, корпусом и, наконец, армией. После революции был столь же ласковым и заискивающим перед Временным правительством, а потом пошел на службу к большевикам.

Был в штабе Киевского военного округа и нашумевший впоследствии своей службой «за совесть» при большевиках Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич¹¹⁹. Без широкого образования, несколько тупой, но чрезвычайно упорный, с громадной трудоспособностью и большой волей, Бонч-Бруевич считался хорошим и крайне добросовестным офицером Генерального штаба. По своим убеждениям он был правее самых правых. В период первой революции 1905 года он написал ряд статей, проникнутых необходимостью расправиться с революционерами самым беспощадным образом.

Выдвинулся он из общей массы офицеров Генерального штаба вследствие того, что в 1905 году М.И. Драгомиров привлек его к работе по переизданию своего курса тактики. Произошло это так. М.И. Драгомиров отлично сознавал, что сила современного огнестрельного оружия должна изменить тактические формы действий на полях сражений и что вообще технические усовершенствования должны внести изменения в прежние тактические положения, формы и требования. Внимательно следя за ходом кампании против Японии, изучая происходившие стычки и бои, получая массу писем от участников войны, Драгомиров намечал те изменения в принятой нами тактике, которые ему казались целесообразными при новой обстановке, при новых требованиях. Но сам он боялся приняться за переделку своей «тактики», не чувствуя достаточных сил (он в это время уже серьезно болел) и не будучи уверен в правильности всех своих выводов. Он решил, что ему нужен сотрудник из числа бывших на войне. Но кого пригласить, кому поручить эту ответственную работу?

Наконец, Драгомиров решил, что лучшим исполнителем будет его сын Владимир¹²⁰, который был все время на войне, сначала в качестве офицера Генерального штаба, а затем (в начале 1905 г.) получил на войне полк. Драгомиров написал своему сыну Владимиру, прося его приехать в Конотоп хотя бы на короткое время; кроме того, он написал Куропаткину с просьбой отпустить В.М. Драгомирова в отпуск (на фронте уже было затишье).

В.М. Драгомиров приехал к Пасхе 1905 года. Переговорив с отцом, он категорически отказался от предложенной ему работы. Огорченный М.И. Драгомиров обратился тогда к начальнику Академии Генерального штаба (кажется, Михневичу) с просьбой выбрать подходящего офицера Генерального штаба и командировать его в Конотоп. Но Михневич такового не нашел. Между тем М.И. Драгомиров, чувствуя, что силы его понемногу оставляют, решил приступить к работе по пересмотру своего курса тактики. Мне он поручил привозить ему по очереди офицеров Генерального штаба из штаба Киевского военного округа, чтобы выбрать из них подходящего сотрудника.

Из приехавших к нему офицеров, подвергнув их экзамену и как следует прошпиговав их, он в конце концов остановился на Бонч-Бруевиче. После этого Бонч-Бруевич стал часто приезжать в Конотоп, и М.И. Драгомиров часами с ним разговаривал, давал указания, диктовал. Бонч-Бруевич аккуратно все записывал. Если бы Драгомиров прожил еще год, то, конечно, новый курс тактики был бы «драгомировским», но М.И. скончался в октябре 1905 г., не вполне даже закончив свои указания Бонч-Бруевичу и не видя, во что вылилась работа последнего.

После смерти М.И. Бонч-Бруевич продолжал работу уже вполне самостоятельно, и, когда она была закончена, оказалось, что Бонч-Бруевич прибавлял много «отсебятины», многие свои мысли и выводы прикрыл именем М.И. Драгомирова, и в результате, по справедливому указанию одного из критиков, трудно было определить, где кончается Драгомиров и где начинается Бонч-Бруевич; какие мысли и какие выводы принадлежат М. Драгомирову и какие Бонч-Бруевичу. Критика на эту книгу озлобила Бонч-Бруевича, а тут еще приплелась обида на то, что его «провалили» в попытках его попасть профессором в Академию Генерального штаба.

Незадолго до начала мировой войны он был назначен командиром, кажется, 165-го Луцкого полка. Командиром полка он оказался хорошим. За бой при Золотой Липе он был представлен к ордену Св. Георгия 4-й степени. Дума не утвердила. Новая обида. Затем он получил Георгиевское оружие, и генерал Рузский взял его к себе в штаб 3-й армии генерал-квартирмейстером.

Дальше идет очень быстрое и блестящее повышение Бонч-Бруевича. Рузский берет его с собой в штаб Северо-Западного фронта на должность генерал-квартирмейстера. Скоро он начальник штаба фронта у Рузского (Северного). На этой должности Бонч-Бруевич, по-видимому, очень зазнался. Он был очень резок в своей переписке и сношениях с командующими армиями, и его просто возненавидели. С уходом Рузского (его заменил генерал Куропаткин) звезда Бонч-Бруевича закатилась. Куропаткин просил Ставку (генерала Алексеева) о назначении к себе начальником штаба генерала Сиверса¹²¹, а Бонч-Бруевича представил на армию. Но Алексеев ответил, что Бонч-Бруевич может по своему старшинству получить только дивизию. Бонч-Бруевич обиделся и заявил, что меньше чем на корпус (хотя, мол, и это из попов в дьяконы) он не пойдет. Алексеев отказал и в этом. После этого с назначением Сиверса начальником штаба Северного фронта Бонч-Бруевич был оставлен при Куропаткине в качестве генерала для поручений. Бонч-Бруевич с этого времени обозлился на всех и на вся.

С началом революции 1917 года Бонч-Бруевич делает ставку на «новый режим». Он сначала «верноподданный» Временного правительства, а затем большевиков. Он был одним из первых среди русских генералов, предложивших свои услуги Ленину. При большевиках он сначала делает карьеру. Становится ближайшим сотрудником Троцкого. Большевики в значительной степени ему обязаны организацией и восстановлением боеспособности Красной армии. Потом он сходит со сцены и примерно с 1927 года о нем ничего не слышно.

Наиболее мне близкими сослуживцами по Киевскому военному округу были Владимир Михайлович Драгомиров, Сергей Александрович Ронжин, Яков Александрович Фок, Иван Егорович Эрдели, Владимир Николаевич Петерс¹²², Сергей Николаевич Розанов, Георгий Николаевич Вирановский и Александр Сергеевич Пороховщиков – все офицеры Генерального штаба. Эрдели и Розанов – мои постоянные спутники по охоте. Ронжин – друг моего детства.

В.М. Драгомиров был наиболее талантливым из всех сыновей Михаила Ивановича. Но при его громадных способностях и очень большой работоспособности, у него был один крупный недостаток: он был всегда «в оппозиции» против начальства, а прежде всего, против своего отца. В нем до генеральских чинов сохранялся какой-то мальчишески задорный, «кадетский» характер. То, что быстро выветривалось после окончания корпусов у их бывших воспитанников (кадет), в нем сохранилось, и он даже как-то культивировал этот дух, это свое направление. Он (в период своей службы в Киевском округе) как бы боялся, что ему могут делаться какие-то поблажки, как сыну командующего войсками, что его могут заподозрить, что он может пользоваться своим положением; что его могут выдвигать не просто как Владимира Михайловича Драгомирова, а как сына Михаила Ивановича. У Владимира Михайловича были все данные, чтобы быть блестящим продолжателем работы своего отца, но это не вышло, и виной тому, прежде всего, он сам: от этого, несмотря на все просьбы Михаила Ивановича, он уклонился.

Будучи блестящим офицером Генерального штаба в мирное время, он показал себя таковым же и во время Русско-японской войны. Он отлично командовал сначала Самарским пехотным полком, а затем лейб-гвардии Преображенским. Война 1914 года застала его на должности начальника штаба Киевского военного округа. Перед тем он был генерал-квартирмейстером штаба Киевского военного округа (командующим войсками был Николай Иудович Иванов, а начальником штаба Михаил Васильевич Алексеев).

На войну В.М. Драгомиров вышел в качестве начальника штаба 3-й армии (командующим был Рузский, а потом Радко-Дмитриев). Затем он получил корпус (VIII), а потом был назначен начальником штаба Юго-Западного фронта (главнокомандующим был Н.И. Иванов). Галицийская операция (во второй половине) была, несомненно, проведена им.

После нашего разгрома в Карпатах в 1915 году в поисках «виновного» Ставка (главным образом из-за происков действительного виновника, генерала Юрия Данилова) выбрала своей жертвой Владимира Михайловича. Он был отчислен от должности. Его это так потрясло, что он близок был к полному нервному расстройству и самоубийству. Только забота о нем его жены, Ольги Сильвестровны, и ее на него влияние помогло ему пережить этот трагический период его жизни. Затем он был назначен командиром XVI армейского корпуса. Этим до революции и закончилась его военная карьера. Умер он в Белграде в 1928 году.

Сергей Александрович Ронжин был очень умным и способным человеком. Он был очень близок к генералу Сухомлинову, который, будучи назначен военным министром, продвинул Ронжина на пост начальника военных сообщений Главного управления Генерального штаба. Во время мировой войны Ронжин был начальником военных сообщений при Верховном главнокомандующем. После революции Гучков (был назначен Временным правительством военным министром) убрал Ронжина с этой должности. Он вернулся в Петербург на должность начальника военных сообщений Главного управления Генерального штаба, а затем во время борьбы с большевиками был на Юге в армии генерала Деникина. Числился в резерве.

Яков Александрович Фок был моим близким другом еще по Николаевскому инженерному училищу и по службе в Одессе. Особыми талантами не отличался, но был рыцарски честен и порядочен во всех отношениях. Был верным другом. Во время мировой войны командовал 3-й стрелковой бригадой (развернутой в дивизию); был в 1915 году смертельно ранен в живот и скончался в тяжелых мучениях.

Иван Егорович Эрдели (до Генерального штаба был в лейб-гвардии Гусарском полку) был прекрасным товарищем, хорошим офицером Генерального штаба, но очень легкомысленным по части женского пола. Во время войны он командовал, кажется, 14-й кавалерийской дивизией, а затем принял пехотную дивизию и в 1917 году дошел до командования армией. Действовал храбро, но в боях его сопровождала неудача. Он подтвердил старую истину об «удачниках» и «неудачниках». Так вот он на поле брани был неудачником, хотя и действовал хорошо. Эта неудачливость его преследовала и в период борьбы с большевиками на Юге России.

Владимир Николаевич Петерс – человек ординарный, но хороший. Мы все его любили. Война застала его начальником кавалерийской бригады. На войне он показал себя не военным: не хватало сердца. Заболел, был отчислен в тыл и затем назначен начальником Елизаветградского кавалерийского училища. После революции, думаю, вследствие забот о своей многочисленной семье, он стал подлаживаться к новым хозяевам и кончил тем, что остался при большевиках в качестве лектора в бывшей Академии Генерального штаба, ныне Академии имени Фрунзе.

С.Н. Розанов был хорошим офицером Генерального штаба, но большим фантазером. Война застала его на должности командира пехотного полка. Командуя полком, он получил Георгиевское оружие, Георгиевский крест и был произведен за отличие в генералы. Затем отлично исполнял должность начальника штаба 3-го Кавказского корпуса и кончил войну начальником дивизии (я не считаю командование им корпусом и даже временное командование армией уже в период полного развала фронта). В период борьбы с большевиками он был в Сибири у адмирала Колчака. Короткое время он был у Колчака начальником штаба, затем подавлял эсеровское восстание, кажется в районе Томска, и закончил свою деятельность на посту командующего войсками и генерал-губернатора Приморского военного округа.

Г.Н. Вирановский был в одно время со мной в Академии. Был хорошим приятелем, и мы все его любили, но был чрезвычайно легкомыслен и не отличался особенно твердой моралью. Во время войны, в качестве начальника штаба корпуса (у В.М. Драгомирова), получил Георгия 4-й степени, а командуя 12-й пехотной дивизией, получил в 1916 году Георгия 3-й степени. В период революции и начавшегося развала армии, командуя корпусом и временно армией, оказался крайне неустойчивым и под давлением «комитета» представил главнокомандующему Юго-Западного фронта генералу Деникину записку о необходимости со старших начальников снять все заботы по управлению, сохранив в их руках, как «спецов», только строевое и боевое командование. Деникин его немедленно сместил и в период борьбы с большевиками на Юге России не захотел принять Вирановского в ряды армии. Вирановский уехал на Дальний Восток к Колчаку, но попал туда уже в период развала и был где-то расстрелян большевиками.

А.С. Пороховщиков был прекрасный товарищ, но крайне неуравновешенный и шалый. Дошел до должности начальника штаба корпуса.

Из числа многих офицеров Генерального штаба, служивших в Киевском военном округе, нельзя не упомянуть об одном отрицательном, но красочном типе – полковнике Лодыженском¹²³. Назначен он был в Киевский округ уже после Русско-японской войны на должность начальника штаба 11-й кавалерийской дивизии. Во время подавления в Китае боксерского движения он был начальником штаба у генерала Ренненкампфа.

Вскоре после его прибытия в округ о нем заговорили. По рассказам, доходившим до меня, он рисовался очень способным, даже талантливым, но очень несдержанным. В трезвом виде был очень приятен, но, подвыпив, становился грубым и буйным. Говорили, что он страдал запоем.

Однажды он приехал из Дубно в Киев по какому-то делу. Пойдя вечером в Купеческий сад, я застал его там с некоторыми моими знакомыми. Нас познакомили. По наружному виду Лодыженский мне понравился. Довольно высокий и сухой брюнет, с правильными чертами лица, с хорошей военной выправкой и своим Георгиевским крестом в петлице, он выделялся среди других. Сначала все шло хорошо. Мы сидели в саду, слушали симфонический оркестр и болтали. Он показался очень остроумным и интересным собеседником. Потом пошли ужинать на террасу ресторана. Через несколько времени, после нескольких рюмок водки, Лодыженский стал слишком повышать голос и делать громкие замечания относительно наших соседей по ресторану. Обеспокоенный его поведением, я предложил перейти в отдельный кабинет. Мое предложение было принято, и мы переселились. Первое время все шло хорошо, но по мере опьянения Лодыженский становился несносным и придирчивым. Чтобы его несколько отвлечь, мы попросили его рассказать о его совместной работе с Ренненкампфом. Он попался на удочку и с увлечением стал рассказывать. Ренненкампфа он ругал последними словами, утверждая, что он «неблагодарная свинья»: «Ведь это благодаря мне он получил два Георгиевских креста; ведь это я прикрыл его кражи, когда, сдавая захваченное серебро, он присваивал себе золото, и т. д.» Слушать было противно, но необходимо было его отвлекать от желания выйти на террасу и «набить морду какому-нибудь богатому жиду». Он скоро совсем опьянел, мы его уложили на диван, а когда публика из сада и ресторана разошлась, на извозчике доставили в его номер в гостинице.

Через несколько месяцев после этого я во время одной из командировок попал в Дубно. Нужно было нанести визиты старшим военным, бывшим в городе. Заехал я и в штаб 11-й кавалерийской дивизии к Лодыженскому. Меня ввели в его кабинет. Застал я его за странным занятием: он сидел около ярко пылавшего камина и, разбирая наваленную на полу груду нераспечатанных пакетов, одни из пакетов клал на свой письменный стол, а другие бросал в печь.

На мой недоуменный вопрос, что это он делает, я получил ответ: «Видите, я прогулял больше недели и в штабе не был. За это время накопилось много почты, а старшие адъютанты штаба в отпуску. Мне пришлось бы теперь всю эту дрянь перечитывать и отвечать. Так вот я и решил: откладываю все пакеты с надписью «секретно» и «спешно»; их я, конечно, прочитаю и сделаю по ним все, что нужно; прочую же дрянь просто сжигаю: если там и есть что-либо важное, то пославший пакет, не получая ответа, конечно, запросит вновь… Сжиганием этого хлама я не приношу вреда делу».

Деятельность Лодыженского как начальника штаба 11-й кавалерийской дивизии и его пристрастие к спиртным напиткам обратили на себя внимание начальства, и с ним было решено «покончить». Бывший в это время начальником штаба округа генерал Маврин¹²⁴ решил сам произвести необходимую «экзекуцию». Он решил воспользоваться для этого предстоящей поездкой офицеров Генерального штаба и «провалить» Лодыженского во время этой поездки. Я случайно об этом узнал и, опасаясь какого-либо крупного скандала в связи с крайне несдержанным характером Лодыженского, решил предупредить последнего, что начальство будет его во время поездки «строго экзаменовать».

Действительно, на полевой поездке Маврин обратил особое внимание на Лодыженского. Все задачи, дававшиеся последнему, исполнялись им быстро и безукоризненно. Маврин ни к чему не мог придраться. Лодыженский был хотя и мрачен, но спокоен. На привале, когда все собрались и вытащили свои запасы, Лодыженский отошел довольно далеко в сторону. Я подошел к нему и спросил, почему он уединился. «Я увидел, что вы вытащили бутылку с коньяком и, дабы не соблазниться, отошел. Побоялся, что, если выпью лишнюю рюмку, учиню какой-нибудь скандал».

Когда наша конная группа подъезжала к Волочиску, Маврин, по-видимому, решил еще раз попытаться «срезать» Лодыженского. Шел дождик, и мы все надели «непромокайки». Маврин подозвал Лодыженского и стал давать ему какую-то задачу. Видя, что Лодыженский не достает карты, Маврин ему сказал: «Отчего вы не следите по карте, получая мои указания?» – «Мне не надо следить по карте, так как я знаю весь пограничный район как свои пять пальцев», – последовал ответ.

Тогда Маврин решил проэкзаменовать Лодыженского в этом знании. Стал его спрашивать, глядя сам на карту, какие дороги и куда ведут, какие и где селения, где и какие леса, где и какие отличительные на местности предметы вдоль дороги на Волочиск, и пр. Ответы Лодыженского были кратки, спокойны и верны. Маврин был зол, но по окончании поездки принужден был похвалить Лодыженского.

Перед разъездом Лодыженский подошел ко мне и поблагодарил за присланное ему сообщение. «Получив его, – добавил он, – я три дня с картой в руках объезжал весь район и хорошо его изучил». Вскоре после этой поездки Лодыженский, чувствуя, что все же гроза собирается над его головой, перевелся в Варшавский военный округ. Кажется, он там долго не прослужил и вышел в отставку.

Встает в памяти и просто отрицательный тип офицера Генерального штаба – это полковник Поливанов, если не ошибаюсь, племянник Поливанова¹²⁵, бывшего в 1915 и начале 1916 года военным министром.

Полковник Поливанов принадлежал к типу лиц, про которых народная поговорка гласила: «Против овцы – молодец, а против молодца – сам овца». По отношению младших Поливанов был груб и заносчив, а перед начальством заискивал. По своей натуре он был с большой подлецой и был природный доносчик. Когда он появился в Киевском военном округе, его сразу невзлюбили.

Будучи назначенным начальником штаба 12-й кавалерийской дивизии в Проскуров, он невзлюбил своего начальника дивизии генерала Бенкендорфа¹²⁶ и решил его «прибрать к рукам». Так как генерал Бенкендорф больше проводил время в своем имении, чем командовал дивизией, то Поливанову было легко подобрать целый ряд «прегрешений» своего начальника. Он систематично и очень аккуратно стал записывать в «мерзавку» все прегрешения начальника дивизии, подкрепляя их датами и копиями различных документов. Когда «материала» накопилось достаточно, он стал попросту шантажировать Бенкендорфа. Вначале дело для него шло успешно, но он обнаглел и перетянул струну.

После одного из столкновений он пригрозил Бенкендорфу, что донесет на него и выяснит, что фактически не Бенкендорф, а он командует дивизией. Бенкендорф обозлился и, будучи не из трусливого десятка, выгнал из своего кабинета Поливанова и обо всем подробно донес командиру корпуса с просьбой немедленно убрать Поливанова. Последний перешел в контратаку и послал в штаб округа подробный и мотивированный донос на своего начальника дивизии. Было произведено расследование. В результате Бенкендорф вышел в отставку, но облик Поливанова вырисовался во всей своей красоте, и он был уволен в отставку без прошения.

В 1900 году тяжело заболел начальник штаба округа генерал Шимановский, и по представлению генерала Драгомирова начальником штаба Киевского военного округа был назначен генерал Сухомлинов, бывший перед тем начальником 10-й кавалерийской дивизии.

Сухомлинов, бесспорно, был чрезвычайно способным и даже талантливым офицером Генерального штаба. Был он и отличным начальником кавалерийской дивизии. То, что уже ко времени своего назначения на должность начальника штаба округа он несколько разленился и перестал следить за новшествами в военном деле, генералу Драгомирову, вероятно, не было известно. О Сухомлинове Михаил Иванович судил по прежней его деятельности и по тому, каким он его знал по Академии Генерального штаба, командиром Павлоградского гусарского полка, начальником кавалерийской школы и, наконец, как хорошего начальника кавалерийской дивизии.

С первых же месяцев деятельности Сухомлинова как начальника штаба округа мы, офицеры Генерального штаба, увидели резкую разницу между ним и бывшим начальником штаба Шимановским. Шимановский терпеть не мог показной стороны; он сам работал не покладая рук по улучшению боевой готовности войск округа и требовал такой же работы от своих подчиненных.

Сухомлинов от работы не уклонялся, но ею и не увлекался. Он любил показную сторону, ему надо было, чтобы все шло гладко, было «благополучно». Он оказался чрезвычайно легкомысленным человеком, ставя на первый план спокойствие и приятное течение жизни. Уже когда он был командующим войсками округа, он меня (хотя уже хорошо его знавшего) поразил своей чрезвычайной легкомысленностью. После проверки мобилизационной готовности войск Харьковского гарнизона, когда генерал Сухомлинов уже возвращался в Киев, он мне во время вечернего чая в вагоне сказал: «Ну, Александр Сергеевич, вы как начальник (старший адъютант) мобилизационного отделения штаба округа должны быть довольны результатами поверки». Я ответил, что в общем все прошло недурно, но что мобилизационные планы в некоторых войсковых частях оказались в довольно беспорядочном виде.

На это Сухомлинов мне сказал: «Да, я это знаю. Мне докладывал председатель поверочной комиссии, что мобилизационные планы в артиллерийских частях в полном беспорядке. Но так как эти части были приведены на военное положение в срок, укладка имущества была исполнена хорошо и части представились мне в образцовом порядке, я приказал не отмечать недостатков в мобилизационных планах. Вообще, Александр Сергеевич, я считаю, что все эти планы, записки и прочая канцелярская дребедень только вредны для дела. Я неоднократно замечал, что там, где бумажный хлам в порядке, там полный беспорядок в самой части, и наоборот. Наладьте мне дело так, чтобы было поменьше этой бумажной дряни».

Я на это ответил, что, конечно, могут быть случаи, когда это будет так, как говорит командующий войсками, но «не дай Бог, если взгляд Вашего Высокопревосходительства станет известен войскам: тогда пойдет насмарку вся работа последних десяти лет по подготовке войсковых частей к мобилизации».

Сухомлинов сказал на это, что он «пошутил» и что, конечно, об этом своем взгляде он никому говорить не будет. Но он не «пошутил». Я впоследствии убедился, что он действительно так смотрел на наши подготовительные работы по мобилизации. Взгляд его изменился только тогда, когда он был военным министром и когда из докладов начальника мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба он увидел, какая колоссальная подготовительная работа требуется, чтобы быть уверенным в том, что мобилизация будет проходить без осечки и в назначенные сроки.

Иметь дело с Сухомлиновым было приятно: он был всегда внимателен, вежлив и ровен со всеми. Бесспорно, он был умным и образованным человеком. Он с полслова понимал суть дела и давал свои заключения или указания вполне определенно, кратко, ясно. Но, как я уже сказал, он одновременно с этим был чрезвычайно легкомысленным человеком. Он плохо разбирался в людях и очень часто приближал к себе или сходился с такими, которых нельзя было бы пускать и на порог.

По своей натуре он легко поддавался женскому влиянию. Когда он был назначен начальником штаба, был женат второй раз. Жена его, Елизавета Николаевна, по первому браку, кажется, Корево, была умная и хорошая женщина, но любившая пожить и собиравшая в своем доме всякую дрянь. Сухомлинов ее очень любил и всячески старался лучше обставить ее жизнь. А так как личных средств у него не было, а жалованья не хватало, то он «наезжал прогоны». Впоследствии, будучи командующим войсками, а затем и военным министром (особенно на последней должности), после смерти второй жены женился в третий раз (на Бутович, которую он развел с мужем), и разъезды специально для получения крупных прогонных денег стали просто скандальными.

У Сухомлинова был величайший недостаток, который можно было назвать «недержанием языка». Он не мог удержаться, чтобы не рассказывать своим близким или хорошим знакомым какой-нибудь «секрет» или какую-либо новость. Не было исключения и для служебных дел. Мне лично приходилось несколько раз слышать, как он рассказывал в дамском обществе действительно секретные вещи. Было много данных, что это свойство Сухомлинова было отлично известно генеральным штабам Германии и Австро-Венгрии, и им пользовались с целью шпионажа. Последнее же неимоверно облегчалось тем, что как вторая, так и третья жены Сухомлинова были неразборчивы на знакомства и в их гостиных можно было встретить всяких подозрительных лиц.

Уже через несколько дней после назначения Сухомлинова начальником штаба Киевского округа выяснилось, что Рузский не останется на должности генерал-квартирмейстера. Сухомлинов не скрывал своего недовольства Рузским и в разговоре, даже с молодыми чинами штаба, называл Рузского «доктором». Это название Рузскому он дал за его очки, не всегда опрятную одежду и за то, что он часто не носил аксельбантов.

Рузский серьезно заболел и был отчислен от должности генерал-квартирмейстера (если не ошибаюсь, сначала был назначен в распоряжение командующего войсками, а по выздоровлении – начальником штаба Виленского военного округа). На место Рузского генерал-квартирмейстером был назначен генерал Благовещенский¹²⁷.

Двухлетнее пребывание Благовещенского в должности генерал-квартирмейстера штаба округа было периодом довольно печальным: Благовещенский, совершенно не знакомый с работой генерал-квартирмейстерской части, не мог ею руководить. Он предоставил полную свободу деятельности старшим адъютантам (по строевой части – Бонч-Бруевич, по отчетной – Гутор и по мобилизационной – я). Мы, старшие адъютанты, сговаривались между собой и вели работу. Мне (авторитет мой признавался моими сослуживцами) приходилось часто принимать решения и давать их на одобрение Благовещенского. Последний всегда «одобрял» и подписывал все, что ему давали. Хорошо еще то, что он не мешал. Генерал-квартирмейстерская часть работала еще хорошо – по традиции и вследствие того, что личный состав был подготовлен за предыдущую службу.

Благовещенский был человек недурной, но чрезвычайно мелкий, узкий и исключительный трус. В 1904 году он был назначен в действующую армию, в штаб генерала Куропаткина, на должность дежурного генерала. Там его невзлюбили: он был узким формалистом. Ко времени мировой войны он оказался на должности командира VI армейского корпуса. После неудачной операции в Восточной Пруссии (его корпус входил в состав армии генерала Самсонова) он был отчислен от командования корпусом.

После Благовещенского (в конце 1904 г.) генерал-квартирмейстером штаба Киевского округа был назначен генерал Баланин¹²⁸. Он был много лучше Благовещенского, но не любил штабной работы и был ленив. Впоследствии, на должностях начальника дивизии и командира корпуса, он оказался хорошим строевым начальником. Во время мировой войны он заработал репутацию хорошего начальника и дошел до должности командующего армией.

Начальниками военных сообщений были последовательно Благовещенский, Задорин¹²⁹ и Рерберг¹³⁰. Благовещенский – до назначения генерал-квартирмейстером. Все трое исполняли свою работу вполне успешно.

Дежурным генералом штаба округа, после Фролова, был назначен Маврин. На должности дежурного генерала Маврин был выдающимся, знающим и дельным работником. Но на должности начальника штаба округа (был назначен в 1903 г., когда Сухомлинов был назначен помощником командующего войсками округа) он оказался ниже всякой критики. Никогда не забуду случая, которому я был свидетелем летом 1903 года.

Это были последние месяцы пребывания генерала Драгомирова в должности генерал-губернатора Юго-Западного края и командующего войсками Киевского военного округа. М.И. Драгомиров чувствовал себя плохо и жил на хуторе в Конотопе. Сухомлинов с начальниками отделов штаба округа приезжал с докладами к М.И. на хутор. В один из этих приездов был и я на хуторе. Сухомлинов докладывал М.И., а я, Маврин и Благовещенский ходили по аллее сада. Маврин и Благовещенский волновались, так как произошло какое-то недоразумение, о котором надо было доложить М.И., и они боялись разноса.

Мы присели на скамейку. Маврин достал из бокового кармана какую-то бутылочку и отхлебнул из нее какую-то жидкость. Благовещенский спрашивает: «Что это вы глотаете?» – «Валериановые капли», – последовал ответ. «Дайте глотнуть и мне; я сильно волнуюсь и боюсь, что Михаил Иванович нас здорово разругает». Маврин протянул ему свою бутылочку. Через несколько минут вышел из дома Сухомлинов и позвал их обоих к Михаилу Ивановичу. Прошло полчаса. Выходит в сад один Сухомлинов и смеется. Я его спрашиваю: в чем дело?

«И смех и горе! Михаил Иванович их изрядно выбранил, а они так обалдели, что оказались неспособными продолжать доклад. М.И. прекратил доклад и сказал, чтобы они пошли прогуляться до завтрака. Они ушли, и раз их здесь нет, то, значит, с ними случилась медвежья болезнь и они отправились отыскивать укромный уголок. Когда они ушли, Михаил Иванович мне сказал: „Не поздравляю тебя. Маврин – оглобля, а Благовещенский – трусливый дурак. Жаль, что ты подобрал таких неудачных помощников”». Характерно это и для двух ответственных генералов, какими были Маврин и Благовещенский, и для Сухомлинова, которого этот случай только рассмешил и который его рассказывал подчиненному этих двух генералов.

После Маврина дежурными генералами были Павел Савич¹³¹ и Ходорович¹³². Паша Савич был милый, но исключительно легкомысленный человек. Сухомлинов его очень любил (Савич был у Сухомлинова начальником штаба в 10-й кавалерийской дивизии) и старался устроить ему карьеру. Савич был киевским губернатором, потом начальником штаба Иркутского военного округа и на мировую войну вышел командиром корпуса.

Ходорович был добросовестным служакой. После ухода с должности командующего войсками М.И. Драгомирова командующим войсками Киевского военного округа был назначен Сухомлинов (генерал-губернаторство было опять отделено от должности командующего войсками, и генерал-губернатором Юго-Западного края был назначен Клейгельс). Затем эти должности в лице генерала Сухомлинова были опять соединены.

За время моей службы в штабе Киевского военного округа (с мая 1898 г. по декабрь 1907 г.), то есть почти десять лет (а если считать время прикомандирования к Генеральному штабу после окончания Академии, то и все десять лет), я специализировался по вопросам мобилизации армии и по ведению оперативных работ по сосредоточению армии к границе после мобилизации.

Ко времени моего выхода из Академии на службу в Генеральный штаб оперативные работы, налаженные в свое время еще генералом Обручевым, бывшим начальником Главного штаба, были поставлены хорошо. Оставалось учиться, вносить поправки согласно получаемым новым данным и вести аккуратно работу, возложенную на штаб округа.

Иначе обстояло дело с работой мобилизационной. Если она и была поставлена к 1897 году удовлетворительно в смысле самой техники мобилизации войсковых частей, она была поставлена из рук вон плохо в вопросах призыва запасных, поставки лошадей и повозок для обоза. Но и в самой технике мобилизации войсковых частей было еще много недочетов, требующих не только усовершенствования, но и коренных изменений некоторых приемов мобилизации.

Что же касается первого акта мобилизации, то есть призыва запасных, поставки лошадей и повозок, то все это находилось в руках воинского отделения управления Министерства внутренних дел и крайне плохо было связано с войсковой мобилизацией. Вопросы доставки запасных, лошадей и повозок в мобилизуемые части были разработаны плохо. Вопросы о неприкосновенных запасах для отмобилизованной армии были только намечены. Вопросы, связанные с мобилизацией страны на случай серьезной войны на западном фронте, не только не были разрешены, но, в сущности говоря, почти не поднимались. Таким образом, вопрос о мобилизации всей армии был поставлен крайне неудовлетворительно.

Михаил Иванович Драгомиров в своих ежегодных отчетах на Высочайшее Имя и в переписке с военным министром неоднократно указывал на необходимость упорядочить дело и в первую голову поставить в Министерстве внутренних дел более серьезно вопрос по подготовке призыва запасных и поставке лошадей и повозок. Он указывал на необходимость производства опытных мобилизаций с действительным призывом запасных и поставкой лошадей и повозок и пополнением ими мобилизуемых частей.

Наконец, в 1898 году было приступлено к производству опытных мобилизаций, что дало возможность на основании опыта вносить необходимые поправки во все подготовительные работы по производству мобилизации. Со времени моего назначения на должность старшего адъютанта мобилизационного отделения штаба округа (с декабря 1902 г.) передо мною открылось широкое поприще по ведению мобилизационной работы. Я пользовался полным доверием сменявшихся генерал-квартирмейстеров и начальников штаба округа. Никто из них в мобилизационных вопросах ничего не понимал, мало ими интересовался, и они предоставляли мне полную свободу делать так, как я находил нужным.

Мною был составлен план работы:

а) прежде всего, довести до совершенства подготовительную мобилизационную работу в пределах Киевского военного округа, базируясь на действовавших тогда положениях и инструкциях;

б) путем переписки с Главным штабом и включением в отчеты командующего войсками необходимых данных добиваться изменения действовавших положений и инструкций и приблизить, насколько возможно, пополнение армии при мобилизации из территориальных районов, в коих квартировали части. Последнее вызывало необходимость и коренного изменения порядка укомплектования армии и в мирное время (новобранцами), дабы перейти, повторяю, насколько возможно, к системе территориального укомплектования. Но последнее – для России – не являлось столь легким, как это было уже принято во Франции, Германии, Японии, Италии и в Австро-Венгрии.

Дислокация главной массы армии на западе, где население было малонадежно или малопригодно (еврейство), создавала чрезвычайные трудности. Кроме того, были затруднения и иного рода: Сибирь (особенно Дальний Восток) вследствие малочисленности населения не могла дать нужное число людей на укомплектование расположенных там частей, а Казанский округ имел громадный избыток людей.

Для применения нормальной территориальной системы нужно было бы в корне изменить дислокацию мирного времени, что представляло чрезвычайные затруднения из-за недостаточно развитой сети железных дорог и невозможности быстро подать к районам сосредоточения отмобилизованные части. Приходилось как-то иначе разрешать задачу о «территориальном» укомплектовании;

в) расширить понятие «мобилизация армии», отказавшись от узкого ее понимания в смысле мобилизации самой армии, связав последнюю с заблаговременной подготовкой всего необходимого на время войны – на срок не менее шести месяцев, в течение которых страна могла бы развить производство всего необходимого.

Наконец, нужно было подготовить мобилизацию самой страны на случай войны на западном фронте (с Германией и Австро-Венгрией).

Разрешение этих вопросов, конечно, не зависело от штаба округа, но штаб округа должен был перед Главным, а затем и Генеральным штабом (выделен был из подчинения военного министра в 1905 г.) добиваться правильного их разрешения.

Вопросы, отмеченные мною под пунктом «а», к 1902 году уже были разрешены в Киевском военном округе хорошо. Надо было работать только в смысле «полировки», усовершенствования.

К 1904 году, когда началась война с Японией, все подготовительные мобилизационные меры были настолько хорошо разработаны, что я как старший адъютант мобилизационного отделения с полным спокойствием приступил к выполнению частичных мобилизаций, потребованных от Киевского военного округа. Последовательные мобилизации 3-й стрелковой бригады, X армейского корпуса, а затем IX и XXI корпусов прошли блестяще, нисколько не отличаясь от результатов бывших до того «опытных» мобилизаций. Но эти мобилизации все же еще более ярко подчеркнули недочеты положений и руководств по призыву запасных, поставке лошадей и повозок. Выяснилась необходимость их пересоставить и внести много поправок в этот «первый акт» мобилизации.

(Интересно отметить результат призыва евреев. Как всем известно, еврейство в своей массе всегда уклонялось от исполнения воинской повинности, но российская «общественность», главным образом «кадетская партия», к периоду конца XIX и начала XX века всячески старалась добиться еврейского равноправия. Под влиянием бесед с М.И. Драгомировым, неоднократно высказывавшим мысль, что равноправие в государстве могут и должны получать только те граждане, которые добросовестно несут все государственные обязанности, а в первую голову «налог кровью», то есть добросовестно исполняют воинскую повинность, я с разрешения командующего войсками округа генерала Сухомлинова разослал всем воинским начальникам особые вопросные листы об исполнении евреями призыва по мобилизации. Основные вопросы были следующие: 1) сколько евреев числилось на участке ко дню объявления мобилизации; 2) сколько евреев явилось на сборный пункт;

3) сколько евреев из явившихся оказались годными к службе;

4) сколько евреев, отправленных со сборного пункта в войсковую часть, дошли по назначению, то есть сколько исчезло во время пути и сколько поступило в распоряжение данной войсковой части. В Главный штаб была послана просьба приказать произвести такую же анкету в Варшавском, Виленском и Одесском военных округах. Я не знаю результата анкеты по этим округам, но по Киевскому округу она оказалась поразительной. На сборные пункты прибыло от 20 до 40% числившихся на учете евреев. Из прибывших более 75% оказались к службе негодными и были распущены по домам. Из отправленных в войсковые части дошло по назначению от 50 до 60%. Другими словами, почти все здоровое физически еврейство уклонилось от призыва. На сборные пункты отправлялись главным образом те, кои рассчитывали, что будут признаны негодными для военной службы. Характер производившихся «частных» мобилизаций, когда мобилизация производилась последовательно в отдельных районах государства и военных округов, давал возможность евреям перебираться в районы, где мобилизация не была объявлена, и там вполне легально вновь зачисляться на учет. Когда же на это было обращено внимание и были приняты решительные меры для привлечения к ответственности уклонившихся, начался массовый «исход» евреев в Северо-Американские Соединенные Штаты.)

После окончания частных мобилизаций во время Японской войны пришлось приступить к большой работе по составлению нового мобилизационного плана, а после окончания войны нужно было заняться пополнением израсходованных запасов и привести воинские части в состояние, допускающее производство новой мобилизации. Намечавшиеся еще до войны различные изменения в подготовительных мобилизационных работах затягивались, так как, с одной стороны, Главный штаб занялся собиранием необходимого материала, дабы воспользоваться широким опытом произведенных мобилизаций за время войны, а с другой стороны, ожидалось разрешение целого ряда вопросов по новой организации армии, изменению ее мирной дислокации, пополнению израсходованных запасов.

В штабе Киевского военного округа период до конца моего пребывания в должности старшего адъютанта мобилизационного отделения, то есть до конца 1907 года, прошел в работе по приведению в порядок мобилизационной готовности войск на этот ограниченный, переходный период времени.

После Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, когда все плоды победы России были чрезвычайно урезаны на Берлинском конгрессе, при посредстве «честного маклера» Бисмарка, Императором Александром II и русским правительством было сознано, что рано или поздно, но Россия столкнется на своем западном фронте с Германией и Австро-Венгрией. Мощь Германии, выявленная ею во время войны с Францией (1870 г.) была велика; дальнейшее усиление военной мощи Германии развивалось очень интенсивно. Австро-Венгрия также из года в год становилась все более и более серьезным противником. Союз Германии с Австро-Венгрией представлял смертельную угрозу и Франции и России. Это сознание впоследствии привело к франко-русскому союзу.

После же окончания Русско-турецкой войны, согласно директиве Царя, русское Военное министерство приступило к работе по усилению мощи армии и по подготовке театра военных действий на случай войны с Германией и Австро-Венгрией. Блестящим выполнителем предуказаний Царя явился начальник Главного штаба генерал Николай Николаевич Обручев.

Под непосредственным руководством генерала Обручева были разработаны основания: а) по реорганизации армии, б) по мобилизации армии, в) по сосредоточению армии, г) по подготовке театра военных действий.

Колоссальные расстояния России, при ничтожном числе железнодорожных линий, являлись фактором, крайне затрудняющим как мобилизацию, так и сосредоточение отмобилизованных частей к границе. Особенно затягивалось сосредоточение. Согласно составленным расчетам, отмобилизованным частям, расквартированным внутри России, пришлось бы у станций посадки на железные дороги ждать значительное время очереди перевозки. Этим в значительной степени объясняется, что главное внимание генералом Обручевым было обращено не на ускорение мобилизации частей, расквартированных внутри государства, а на ускорение сосредоточения и на подготовку вероятного театра военных действий.

Для ускорения сосредоточения строился ряд железнодорожных линий (при железнодорожном строительстве внимательно учитывалось стратегическое значение проектируемой линии); прокладывались стратегического значения шоссейные дороги; усиливались приграничные крепости; главнейшая масса полевых войск расквартировывалась в западных приграничных округах (имелось в виду, что скорей можно доставить к войсковым частям недостающее до штатов военного времени укомплектование – чем перевозить в район сосредоточения уже укомплектованные части с их многочисленными обозами); войсковые части приграничных округов, в зависимости от удаления их от границы и также в зависимости от наличия на местах надежного укомплектования (дабы не создавать при мобилизации частей с большим процентом евреев или инородцев), содержались уже в мирное время в усиленном штатном составе.

Но всех этих мер было недостаточно, чтобы довести нашу готовность (мобилизацию и сосредоточение) до степени готовности Германии и Австро-Венгрии.

В зависимости от нашей отсталости в этом отношении приходилось принимать иные меры, дабы не подвергнуть нашу армию разгрому в самом начале войны – при наступлении уже готовых и сосредоточенных армий противника.

Главнейшие из этих мер были следующие:

а) сосредоточение наших армий было отнесено несколько в глубь страны, а не производилось у самой границы (например, в Варшавском военном округе сосредоточение было отнесено на правый берег Вислы);

б) сосредоточение прикрывалось крепостями. (В Варшавском округе был создан «маневренный плацдарм» из треугольника крепостей Варшава, Новогеоргиевск, Зегрж.);

в) главная масса конницы, которая должна была быть готова не позже как через сутки после объявления мобилизации, была расквартирована в приграничных округах и должна была прикрывать мобилизацию и сосредоточение;

г) в ближайшей к границе полосе не проводилось, кроме необходимых, железных дорог и шоссе.

Этой мерой как бы создавалась полоса, которую противник мог перейти лишь походным порядком, без достаточного числа хороших путей сообщения. Целесообразность этой меры по справедливости оспаривалась неоднократно: особого затруднения противнику она принести не могла, а в мирное время затрудняла, а иногда и парализовала экономическое и промышленное развитие богатых наших окраин;

д) в соответствии с силой и готовностью армии противника намечались и главнейшие действия в первый период кампании войск, сосредотачиваемых нами на нашей западной границе.

Войскам, сосредотачиваемым в районе Варшавского военного округа, ставилась первоначально оборонительная задача против Германии (при активных действиях группы войск, сосредотачиваемых в Виленском военном округе против Восточной Пруссии) и наступательные задачи войскам, сосредотачиваемым в Киевском военном округе против армий Австро-Венгрии.

После назначения генерала Драгомирова командующим войсками Киевского военного округа им совместно с генералом Обручевым были выработаны основные задачи для войск, сосредоточенных в Киевском военном округе при войне с Австро-Венгрией; дальнейшее детализирование этих задач и последующие изменения в предположениях о первоначальных действиях войск производились по указаниям генерала Драгомирова, согласовавшего их с директивами, дававшимися от Высочайшего Имени. В бытность мою в мобилизационном отделении штаба Киевского военного округа я принимал непосредственное участие в составлении всех подготовительных распоряжений.

Хотя ко времени мировой войны в подготовительные работы штаба Киевского военного округа и были внесены некоторые изменения за период 1908—1914 годов, касающиеся сосредоточения войск, но в общем наступление войск, сосредоточенных в районе Киевского военного округа, произошло в 1914 году по плану, разработанному еще при Драгомирове.

В Киеве, как вообще в столицах и в больших городах, офицеры Генерального штаба жили кружками. Различная обеспеченность, различные знакомства, различные потребности и различные вкусы делали, конечно, то, что сходились, были знакомы домами и бывали друг у друга те, которые больше подходили одни другим. Отсюда – жизнь кружками. Но с другой стороны, всеми сознавалось, что офицерам Генерального штаба следует сходиться насколько возможно ближе, ближе знакомиться, поддерживать взаимное общение.

Мерами для объединения офицеров Генерального штаба в Киеве были: а) устройство сообщений и собеседований на различные темы в штабе округа. Эти вечера, обыкновенно заканчивавшиеся чашкой чая и общими разговорами, не только сближали офицеров между собой, но и побуждали следить за военной литературой, не отставать от различных новшеств в военном деле;

б) устройство один-два раза в месяц небольших верховых поездок в окрестностях Киева с решением полевых задач. Когда начальником штаба округа был генерал Шимановский, он обыкновенно лично руководил этими поездками; впоследствии (после Шимановского) они стали производиться реже и руководителем их обыкновенно был генерал-квартирмейстер.

Первоначально было трудно наладить эти поездки из-за того, что у большинства офицеров Генерального штаба не было собственных верховых лошадей. Надо сказать, что после окончания академии каждый офицер получал на руки деньги на приобретение верховой лошади и седла. У большинства офицеров были долги и довольно жалкое обмундирование. Полученные деньги шли или на расплату с долгами, или на необходимость офицеру (а женатым – и жене) привести себя в приличный вид. Некоторый же процент офицеров просто прокучивал полученные деньги. В результате более чем у 90% офицеров, являвшихся в штаб округа для несения службы по Генеральному штабу, не оставалось денег на лошадь и седло, и обзавестись ими было для большинства чрезвычайно трудно.

Генерал Шимановский, строгий законник, первоначально предъявлял категорические требования, чтобы прибывавшие офицеры приобретали собственных лошадей, но затем, убедившись в чрезвычайно тяжелом материальном положении большинства офицеров, перестал это требовать. Он, а впоследствии и генерал Маврин (после назначения на должность начальника штаба округа) возбуждали перед Главным штабом вопрос о том, что лучше денег на покупку лошадей офицерам, оканчивающим академию, на руки не отпускать, а снабжать их лошадьми из кавалерийских полков (или из ремонта) после перевода в Генеральный штаб. Насколько помню, этот вопрос так и не был разрешен.

В штабе Киевского военного округа этот вопрос получил разрешение в ином порядке: для офицеров Генерального штаба, не имевших своих лошадей, лошади для поездок в окрестностях Киева предоставлялись из полевого жандармского эскадрона;

в) парфорсные охоты по искусственному следу. Ввел их Сухомлинов, когда был начальником штаба округа. Эти охоты привились, и ими увлекались. Производились они довольно часто весной, летом и осенью. Сначала они заканчивались решением задач в поле, но затем они приобрели характер пикников: охота заканчивалась у заранее выбранного места, куда съезжались дамы; приготовлялась закуска;

г) устройство различных вечеринок и собраний с дамами. Собрания офицеров Генерального штаба в Киеве не было, и отсутствие его ощущалось. В бытность Сухомлинова начальником штаба округа он предоставлял в распоряжение офицеров свой служебный кабинет (он же зал заседания окружного военного совета); это помещение с прилегавшей частью помещения дежурного генерала (приемная и его служебный кабинет) были совершенно достаточны для вечеров, на которые собиралось более ста человек.

В бытность начальниками штаба Сухомлинова и Маврина они обыкновенно представляли в своей квартире (примыкавшей к служебному кабинету начальника штаба) две-три комнаты, в которых ставились ломберные столы для карт. В этом помещении устраивались танцевальные и музыкальные вечера. На Рождество устраивались елки для детей. На Масленицу – блины и пр. Вечера всегда заканчивались общим ужином. В этом же помещении устраивались проводы офицеров Генерального штаба, получавших какое-либо назначение. Эти собрания и вечеринки очень привились, собирались на них с удовольствием, и они способствовали сближению офицеров и их семей.

К сожалению, в бытность Маврина начальником штаба произошло прискорбное недоразумение, после которого эти собрания стали гораздо реже, и они потеряли прежний интимный характер. Дело в том, что, согласно положению об этих собраниях, которое было утверждено Мавриным еще в бытность его генерал-квартирмейстером, гости в собрание допускались только по рекомендации членов собрания, то есть офицеров Генерального штаба. Кажется, в 1907 году на одном из вечеров появился Фурман. Он был, кажется, присяжным поверенным, еврей, и числился торговым консулом какой-то южноамериканской республики. Фурмана большинство из нас знало по Киеву хорошо. Он был умный жид, с хорошими средствами и держал себя очень тактично. Его принимали во многих киевских домах. У Мавриных он был свой человек в доме.

Как-то раз перед его появлением на нашем вечере у кого-то из наших офицеров, в гостиной у г-жи Мавриной, произошло небольшое столкновение с Фурманом. Последний держал себя при этом довольно нагло. Приход Фурмана на наш вечер нас удивил; кроме того, близость Фурмана к германскому и австро-венгерскому консулам (последний подозревался нашей контрразведкой в шпионской деятельности) делала его вообще нежелательным членом наших собраний.

Я пошел посмотреть книгу «гостей». Фурман оказался записанным, а ввел его капитан Генерального штаба Кирпотенко¹³³ – мой помощник. Я обратился за разъяснением к Кирпотенко. «Госпожа N. попросила меня ввести Фурмана на наш вечер, и я не счел возможным ответить отказом», – ответил он. После обсуждения этого вопроса среди старших чинов штаба округа мы решили принять меры, чтобы Фурман больше у нас не появлялся. Капитану Кирпотенко было сказано, чтобы он больше его не «вводил».

На следующий вечер он опять пришел. Появился он вместе с женой одного из старших офицеров Генерального штаба. В книге он оказался не записанным. Я взял на себя переговорить с Мавриным. На мой вопрос, не знает ли он, кто ввел Фурмана, которого вообще мы, офицеры, не хотели бы видеть на наших вечерах, он ответил: «Не знаю». – «А как вы, Ваше Превосходительство, сами считаете: желательно или нежелательно посещение Фурманом наших вечеров?» – «Я считаю, что нежелательно», – ответил Маврин.

Мы думали, что этим инцидент будет исчерпан и что Фурман на наших вечерах больше не появится, но вышло не так. На следующий же вечер он опять появился и был опять введен той же дамой.

На другой день я (был накануне дежурным старшиной собрания) взял книгу «гостей», внес в нее фамилию Фурмана и пошел к Маврину. После моего разговора с Мавриным Фурман больше на наших вечерах не появлялся.

Киевское общество было разбито на ряд кружков. Аристократическое общество – каковым оно себя считало – было сравнительно немногочисленно. Оно состояло из небольшого, но сплоченного помещичье-служилого ядра, имевшего имения в Юго-Западном крае (Киевская, Волынская и Подольская губернии), для которого Киев являлся столицей, и имевших придворное звание. К нему же примыкали крупные помещики Черниговской и Полтавской губерний, тяготевшие к Киеву и жившие в нем.

В Киеве большая часть этой группы жила в Липках, почему эта киевская аристократия часто называлась «Липками». Центром ее были многочисленные Гудим-Левковичи. Но и «аристократическая группа» делилась на подгруппы. Была группа во главе с Гудим-Левковичами, правильней говоря, с Анатолием Викторовичем Гудим-Левковичем, задававшим тон группе и следившим за ее «чистотой».

Сам Анатолий Викторович Гудим-Левкович был барин, но довольно недалекий. Так как свое состояние он порастратил, то за хорошее жалованье пошел служить членом правления в акционерное общество. В молодости он вел, по-видимому, бурный образ жизни, но после женитьбы на прелестной Варваре Петровне Половцовой остепенился и соблюдал в своей группе строгость нравов, чистоту риз и наблюдал, чтобы в их среду не попадали демократические элементы. Самого Анатолия Викторовича не особенно любили, но его прелестная жена привлекала в свой дом все лучшее общество, и бывать у них было действительно приятно. Собирались у них часто, и вечера у них в доме были интересны.

Другой центральной гостиной в Липках был дом княгини Наталии Григорьевны Яшвиль. Помимо бывавших у Варвары Петровны Гудим-Левкович, собирались здесь и представители художественного мира. Хозяйка дома, Н.Г. Яшвиль, женщина образованная и очень талантливая, умела собирать у себя все интересное, что бывало в Киеве, и вечера у нее были очень интересны. Некоторые считали, что она не всегда бывает искренна; впрочем, если это и было так, то это ее качество мало кто замечал; большинство считало ее чуть ли не святой по строгости жизни и вполне искренней. Но один из моих знакомых, говоря как-то про Н.Г. Яшвиль, сказал: «На людях она строга и совсем святоша, но я уверен, что, оставаясь одна, она может проканканировать». Может быть, это несколько и грубое определение ее сути, но возможно, что он был недалеко от истины.

Затем были интересные гостиные у Юлии Николаевны Гудим-Левкович, у ее дочери, Наталии Михайловны Давыдовой, у Мацневых, у Глинко. Мы, молодежь, любили собираться у Крутиковых (мать и сестра Ольги Сильвестровны Драгомировой) и у В.М. и Ольги Сильвестровны Драгомировых (жены Владимира Михайловича Драгомирова).

На вечерах у Софьи Абрамовны и Михаила Ивановича Драгомирова объединялись как военное, так и гражданское общество. Торжественные рауты и вечера у генерал-губернатора и командующего войсками Михаила Ивановича были всегда блестящи и удачны благодаря исключительным способностям Софьи Абрамовны их устраивать и угощать так, что долго после них шли разговоры о драгомировских ужинах и открытых буфетах.

Изредка устраивались нудные и скучные приемы у губернского предводителя дворянства Киевской губернии князя Репнина и у киевских губернаторов. На этих вечерах не чувствовалось умелых хозяек.

Киевское общество вообще любило повеселиться. Было много богатых людей, было много красивых и веселящихся дам. Естественно, что было несколько кутящих и веселящихся кружков, центрами которых были Моравские (председатель военно-окружного суда¹³⁴), Миклашевские (он, кажется, был уездный предводитель дворянства), Толи (крупный домовладелец и помещик), молодые Репнины (муж – сын предводителя дворянства Киевской губернии), Рапопорт (муж, еврей, богатый присяжный поверенный, а жена из хорошей русской семьи) и ряд других.

К этим веселящимся кружкам, по составу своему крайне разнообразным, примыкала молодежь, хотевшая повеселиться и поухаживать. Кутежи иногда приобретали очень бурный характер и затягивались на несколько дней, когда публика после ужина где-либо каталась на тройках, затем ехала к кому-либо в дом кончать ночь танцами; на другой день прогулка на пароходе, кутеж на Трухановом острове и опять в город к кому-нибудь на ужин или в ресторан. И я прошел этот водоворот в 1898 и 1899 годах.

Было в Киеве еще довольно большое польское общество, состоявшее большей частью из помещиков, съезжавшихся в Киев на «контракты» (в прежнее время киевские «контракты» были большой ярмаркой Юго-Западного края, на которую съезжались помещики для закупок и заключения различных сделок; в мое время ярмарка уже утратила в значительной степени свое значение, хотя ежегодно и устраивалась (март и апрель), но помещики все же в Киев съезжались для устройства своих денежных дел и заключения различных сделок, а также на устраиваемые в этот период балы в польских кружках). Я это общество почти не знал. Некоторых из крупных помещиков встречал только у командира IX корпуса Любовицкого, поляка, к которому польское общество относилось с большим уважением.

Было в Киеве и большое еврейское общество. Из него некоторые более видные представители, как, например, сахарозаводчики Бродские, бывали и в других кружках.

Необходимо отметить еще киевские профессорские круги. Из киевских профессоров более яркими фигурами были князь Евгений Николаевич Трубецкой¹³⁵ и профессор истории Афанасьев (он же был директором отделения Государственного банка).

Семья князя Трубецкого была близка и с аристократическими Липками и являлась центром более либеральных кругов (профессорские круги и чины судебного ведомства). Сам Е.Н. Трубецкой принадлежал в тот период к партии конституционно-демократической (ка-дэ), в просторечии «кадетской». Он являлся в Киеве как бы лидером этой партии, но, по своей высокой порядочности и честности, никогда не шел по пути «подкопа» под основы государственного строя России (как это делали Милюков¹³⁶, Винавер¹³⁷ и др.). Князь Трубецкой стремился к «эволюционному», а не «революционному» переходу от самодержавного к монархически-конституционному строю правления в России. Эта «честность и порядочность» привели впоследствии (после первой революции 1905 г.) к тому, что князь Трубецкой резко порвал с партией «ка-дэ», возглавлявшейся Милюковым (которого за ниточку дергал и направлял остававшийся в тени Винавер).

Профессор Афанасьев политической роли, по крайней мере открытой, не играл. Он объединял многих своими крайне интересными и содержательными публичными лекциями. У жандармов (главным образом, у начальника Киевского губернского жандармского управления генерала Новицкого) он был на «примете», но благодаря постоянному заступничеству за него генерала Драгомирова и губернаторов ему не делали крупных неприятностей. Хотя, впрочем, один раз дело дошло до официального расследования по поводу содержания одной из его лекций, и, если бы не показания ряда уважаемых киевских граждан, присутствовавших на лекции, и не заступничество генерала Драгомирова, он был бы, вероятно, арестован и, во всяком случае, лишился бы своего места как управляющий отделения Государственного банка.

Наконец, в Киеве еще было два крупных кружка: это судейский и железнодорожный. Впрочем, они разбивались по своим симпатиям между другими киевскими кружками.

Летом нейтральным местом для встреч представителей разнообразных киевских кружков являлось Купеческое собрание, или, правильней говоря, сад при Купеческом собрании. Само Купеческое собрание, где резались в карты отцы города и представители промышленного мира, никакой роли не играло и представляло из себя довольно невзрачное двухэтажное здание, к которому примыкал сад, притягивавший к себе киевлян в летнее время. Сад был не особенно велик и, по сравнению с находящимся рядом Александровским садом, был довольно мизерен. Но его притягательную силу составляли:

1) Отличный симфонический оркестр, игравший на чистом воздухе. Дирижировал обыкновенно Виноградский. 2) «Грибок» в виде большого балкона, с которого открывался чудный вид на Днепр, на Подол (нижняя часть города), на Труханов остров и на Заднепровье. Весной, во время разлива Днепра, можно было просиживать там целыми часами, любуясь замечательным видом. 3) Очень хороший и недорогой ресторан, где можно было закончить вечер ужином на веранде.

К киевским развлечениям надо отнести хорошие театры: городскую оперу и театр Соловцова. Как опера, так и драматический театр были поставлены в Киеве хорошо. Здания были хорошие, и состав трупп был обыкновенно много выше среднего, а периодами прямо первоклассный. Петербургские и московские знаменитости, а также итальянцы постоянно наезжали на гастроли. Выдвигающиеся таланты обыкновенно не миновали киевской сцены. Затем, если добавить концерты наезжавших знаменитостей, интересные лекции и различные сообщения, можно понять, что Киев или, правильней, киевская жизнь представляла интерес на всякие вкусы.

Что касается самого города с его историческими памятниками, Киево-Печерской лаврой, чудесными окрестностями и красотой расположения самого города с массой богатой растительности и очень хорошим климатом, то он привлекал к себе все сердца. Я прожил в Киеве двенадцать лет и с каждым годом его больше и больше любил.

Для офицеров Генерального штаба требовалось отбывать строевой ценз, то есть командовать ротой (или эскадроном) и батальоном (для идущих по кавалерийской линии требовалось пройти курс парфорсной охоты и быть прикомандированным к кавалерийской школе); затем требовалось отбыть в штаб-офицерских или генеральских чинах курс прикомандирования к артиллерии.

Я принял роту в 131-м пехотном Тираспольском полку в октябре 1899 года. Досталась мне 16-я рота (давалась рота, командир которой командировался в офицерскую стрелковую школу). Командовать ротой надо было год. Хотя требования службы к 1899 году, по сравнению с периодом моего пребывания в саперном батальоне (1888—1894 гг.), значительно повысились, но основные положения мало изменились, и мое шестилетнее пребывание в строю мне очень облегчило командование ротой. Главное, что требовалось, – это добросовестность и личное за всем наблюдение.

Наиболее трудным и ответственным отделом в командовании ротой была правильная постановка подготовки новобранцев. В этом отношении я справился с задачей вполне успешно; все же прочие отделы воспитания и обучения роты дались мне легко, и моя рота как по стрельбе, так и по строю оказалась к концу лета 1900 года одной из лучших в полку.

Состав офицеров в полку был, за ничтожными исключениями, очень хороший. Один был крупный недостаток: здорово пили водку. Я это сразу заметил и объявил, что водки совсем не пью; изредка выпивал рюмку коньяку. Это меня предохранило от участия в попойках, которыми часто заканчивались обеды в офицерском собрании во время лагерного сбора.

Командир полка был шляпа и безумно боялся начальства. Это, конечно, отражалось на батальонных и ротных командирах, которым в случае каких-либо неприятностей свыше приходилось выкручиваться самим. А неприятностей всякого рода было много из-за неладов между собой командира XXI армейского корпуса и начальника 33-й пехотной дивизии.

Командиром корпуса был генерал Водар, а начальником дивизии – генерал Кононович-Горбацкий¹³⁸. Оба властные и самостоятельные. Друг друга ненавидели. Говорили, что счеты у них были старые, со времени приема Кононовичем-Горбацким Константиновского военного училища от генерала Водара. Так это или не так, но генерал Водар не упускал случая сделать какую-нибудь неприятность начальнику дивизии, а последний старался корректно, но ядовито парировать направляемые на него удары. Страдали же, конечно, подчиненные: паны дерутся, а у хлопцев чубы летят! Как я сказал, в Тираспольском полку положение осложнялось тем, что командир полка не принимал на себя удары, а старался их перенести на своих подчиненных. При этой обстановке нужно было держать ухо востро! Отлично понимали эту обстановку и солдаты. Было несколько случаев, когда было ясно, что солдаты нарочно подводили нелюбимого ротного командира.

У Водара было несколько пунктиков, из них главные: чистота, требование правильного ведения хозяйственных работ и устройство для них необходимых приспособлений, требование принятия всех мер, чтобы солдаты были хорошо обставлены при исполнении хозяйственных работ и чтобы с ними не случалось никаких несчастных случаев. В случае же, если такой несчастный случай происходил, всех замучивали рядом расследований, и надо было доказать, что все меры для его предотвращения были приняты и случай действительно «несчастный».

Особенно трудно было удовлетворить Водара в смысле чистоты. Проходя по ротам и имея на руках белые замшевые перчатки, он запускал руку за печку, в какой-нибудь угол, и горе было ротному командиру, если перчатка оказывалась вымазанной или командир корпуса вытаскивал из какого-нибудь угла на свет Божий какую-нибудь дрянь. Помню ужас одного из ротных командиров, когда Водар вытащил из-за печки ободранные и неимоверно грязные подштанники. Виновный открыт не был, но было ясно, что кто-то из солдат подвел своего ротного командира, которому здорово влетело от Водара.

Я слышал рассказ (может быть, анекдот, но характерный относительно Водара), как один солдат, подметавший дорожку в лагере и увидевший издали подходившего командира корпуса, сказал другому солдату: «Хочешь, я посажу под арест командира роты?» – «Да, хочу; посади, если можешь». Тогда солдат содрал с длинной палки метлу, палку забросил за палатку, а сам стал подметать дорожку метелкой, низко согнувшись к земле. Подошедший Водар поздоровался с вытянувшимся во фронт солдатом и спросил: «Почему ты подметаешь метелкой без рукоятки?» – «Не могу знать, Ваше Высокопревосходительство. Так что фельдфебель приказал подмести и взять метелку в цейхгаузе, а я там взял эту – другой не было!» В результате якобы командир роты и фельдфебель были посажены под арест.

Испытал и я несколько неприятностей от генерала Водара. Как-то поздно вечером явился ко мне на квартиру фельдфебель и доложил: после вечерней переклички несколько солдат, через отделенного и взводного командиров, попросили у него, фельдфебеля, разрешение попрыгать через горизонтальный брус. Фельдфебель разрешил. Поставили горизонтальный брус, трамплин и на другой стороне тюфяк. Сам фельдфебель и взводный унтер-офицер присутствовали при перепрыгивании через брус. Сначала все шло вполне благополучно, но затем один из солдат неудачно прыгнул, упал и сломал себе руку и ногу.

Случай, конечно, несерьезный, но оказывался серьезным вследствие недавнего приказа командира корпуса о том, что, если будут допускаться упражнения на машинах без присутствия офицеров, ответственности будут подвергаться все начальствующие лица, до командиров полков включительно. Осложнялся вопрос еще тем, что именно вопрос о прыгании через горизонтальный брус обсуждался мною с фельдфебелем: фельдфебель мне накануне доложил, что солдаты перед сном очень любят попрыгать через брус, и спросил меня, как быть вследствие приказа командира корпуса.

Дело было зимнее, рано темнело, и солдаты толкались в роте по вечерам без движения. Младший офицер был болен, а я просто не мог постоянно просиживать по вечерам в роте. Я ответил фельдфебелю: «Горизонтальный брус, хотя и «машина», но совершенно не опасная; нельзя разрешать без офицера делать гимнастику на параллельных брусьях, на трапециях, на наклонной лестнице; но прыгать через брус я разрешаю, при обязательном наблюдении со стороны унтер-офицера и тебя как фельдфебеля».

На другой же день произошел скандал. После доклада фельдфебеля о происшествии я его отправил в казарму, а сам прежде всего поехал в лазарет. От бывшего в лазарете доктора я узнал, что переломы руки и ноги крайне сложные. «Просто удивительно, как он умудрился себя так поломать при прыжке через брус», – добавил доктор. Повидав пострадавшего солдата, я поехал в роту. Произведенный мною расспрос полностью подтвердил доклад фельдфебеля. Я сейчас же подал рапорт командиру полка (через батальонного командира), указав в рапорте, что прыгание через брус было мною разрешено.

На другой день поднялась буча: командир корпуса рвал и метал, грозя, что я буду отдан под суд, а что командир полка будет отставлен от командования полком. Признано было нужным послать и на Высочайшее Имя донесение о «чрезвычайном происшествии». Ликвидировано дело было вмешательством начальника штаба округа, доложившего все командующему войсками генералу Драгомирову. Водару было предложено дело не раздувать. Все ограничилось тем, что я получил выговор.

Второй случай был в лагере. У меня в роте был вольноопределяющийся N, окончивший университет. По закону солдаты (не исключая и вольноопределяющихся) имели право иметь на руках книги, которые им разрешали читать ротные (эскадронные или батарейные) командиры. Закон требовал, чтобы на книге была надпись: «Разрешаю! Такой-то ротный командир». Последнее требование очень часто нарушалось, так как бывали книги хорошего издания и, главное, не принадлежавшие солдатам, а получавшиеся ими на прочтение из библиотек или от знакомых. Жизнь выработала отступление от этого требования. Командиры рот писали на отдельном листке, что такая-то книга ими разрешается для чтения, и этот листок вкладывался в книгу. Но были формалисты среди ротных командиров, которые ставили надпись обязательно на книге.

Однажды фельдфебель мне доложил, что вольноопределяющийся N просит меня его принять. Я велел его позвать. Оказалось, что вольноопределяющийся принес из университетской библиотеки книгу о социализме. Он мне доложил, что хочет писать какую-то работу по социализму и просит разрешение иметь у себя принесенную им книгу. Книга эта была учебником в университете, и я дал ему просимое им разрешение, сказав, что на самой книге я никакой надписи ставить не буду, а чтобы он на другой день принес мне заготовленное им разрешение для моей подписи на отдельном листке бумаги. Рано утром на другой день (было воскресенье) меня разбудил денщик и доложил, что приехал жандармский офицер и просит его принять. Приехавший жандармский офицер сказал мне, что получена из Петербурга телеграмма о том, что там арестован очень опасный революционный деятель-террорист, и из его бумаг выяснилось, что его родной брат N служит вольноопределяющимся в Тираспольском полку, у меня в роте; что он, приехавший жандармский офицер, получил приказание от своего начальства немедленно отправиться ко мне, произвести обыск у вольноопределяющегося N и его арестовать, даже если ничего компрометирующего не будет найдено. Последнее он объяснил тем, что его брат исключительно опасен и надо принять самые решительные меры для выяснения всех тех, с коими он имел сношения, и их допросить.

Я оделся, и мы пошли в палатку вольноопределяющегося. При обыске присутствовал еще фельдфебель. Книга о социализме обратила на себя внимание жандармского офицера. Мое заявление, что эта книга мною разрешена для чтения вольноопределяющемуся N, его не удовлетворило. Книга была отложена в сторону и вместе с найденной перепиской вольноопределяющегося взята была офицером для просмотра в жандармском управлении; сам вольноопределяющийся был арестован и увезен в карете жандармским офицером. Я, конечно, сейчас же подал рапорт о случившемся. Дня через два я был вызван генералом Водаром и получил от него жестокий нагоняй за разрешение читать вольноопределяющемуся явно вредную книгу.

Этим дело не кончилось. После ареста вольноопределяющегося про него долго не было ни слуха ни духа. Наконец, примерно через месяц он явился ко мне, а сопровождавший его жандармский унтер-офицер вручил мне пакет на имя командира полка. В присланной бумаге сообщалось, что расследование выяснило полную непричастность вольноопределяющегося N к преступной деятельности его брата, что с него снимаются все подозрения и он возвращается в полк. Казалось, что все закончилось благополучно, но это было не так. Подошло время держать экзамены на прапорщика запаса вольноопределяющимся, и я удостоил допущения к ним вольноопределяющегося N, отличавшегося безукоризненным поведением, хорошей строевой выправкой и отлично подготовившегося к экзаменам.

Через несколько времени от командира корпуса, через начальника дивизии, последовал грозный запрос, как это мог капитан Лукомский удостоить «к держанию экзамена на офицерский чин вольноопределяющегося, брат которого оказался террористом?» Попутно была сделана серьезная нахлобучка начальнику дивизии и командиру полка, а относительно меня было сказано, что Водар требует строжайшего расследования, «дабы принять соответствующие меры для пресечения легкомысленного и преступного попустительства со стороны капитана Лукомского».

Я ответил на это подробным рапортом с указанием, что вряд ли допустимо кого-либо карать за преступную деятельность хотя бы родного брата, и настаивал на допущении вольноопределяющегося к экзамену. Поднялся целый скандал. Водар угрожал меня истереть в порошок. Положение стало серьезным, и я поехал к генерал-квартирмейстеру штаба округа и доложил ему все дело. Он меня слегка пожурил за то, что я «задираюсь», но обещал поехать к Водару и поговорить. В результате был привлечен для дачи заключения прокурор военно-окружного суда, и вольноопределяющийся N получил разрешение держать экзамен на прапорщика запаса. Генерал Водар за всю эту историю одно время на меня дулся, но потом все обошлось. Командир полка был в панике и, когда все кончилось благополучно, объяснил счастливое для меня окончание дела только тем, что я офицер Генерального штаба, которого даже Водар не посмел тронуть.

Третий случай был там же, в лагере. У меня в роте было три жидка, которые своим «подпрыгиванием» всегда портили строй. Как я их ни натаскивал, ничего не выходило. Наконец, потеряв терпение, я приказал фельдфебелю заняться их «маршировкой» по воскресеньям на задней линейке лагеря. Не знаю, вследствие ли воздействия фельдфебеля, который вряд ли был доволен этим праздничным развлечением, или сами жидки приложили старание, но на третье воскресенье они маршировали уже вполне удовлетворительно.

У меня в этот день было сильное расстройство желудка. Почувствовав «позывной приступ», я двинулся в будочку за задней линейкой. По дороге, увидев марширующих сынов Израиля, я приостановился и, убедившись в успехе, их поблагодарил и сказал, что «приватное для них обучение» кончается. Они ответили громким «Покорно благодарим, ваше высокоблагородие». Я здесь задержался еще разговором с фельдфебелем, как вдруг из какой-то боковой дорожки появился генерал Водар. Увидев трех жидков, он меня спросил: «Что вы тут с ними делаете?»

Пришлось все доложить. А надо сказать, что Водар не разрешал по воскресеньям сверхурочных занятий с солдатами. Получился для меня конфуз. А тут еще Водар заметил на задней линейке двух солдат, что-то мывших под краном. Это также было запрещено, и для стирок были на задней линейке устроены под навесом особые прачечные. Но солдаты часто предпочитали полоскать белье прямо из-под крана. «Эй, вы, какой роты?» – крикнул генерал Водар. «Так что, 16-й, Ваше Высокопревосходительство», – последовал ответ. «Значит, капитан Лукомский, это ваши молодцы! Двойное неисполнение моих приказаний».

В это время мой желудок катастрофически забурчал, и я, со словами «Простите, Ваше Высокопревосходительство», со всех ног бросился в близ стоявшую будочку. Ничего не понявший Водар что-то мне кричал, но я уже исчез. Минут через пять я вышел и увидел Водара на том же месте. «Пойдемте в ваш барак, все это требует разъяснения», – сказал он мне. Хотя он меня изрядно продернул, но кончилась эта история благополучно.

Вспоминается один курьез. Водар, как я уже говорил, требовал везде образцовую чистоту. Как-то, обходя лагерь, он наткнулся в промежутке между Тираспольским и Бендерским полками на изрядный «нерукотворный памятник». При обходе им Тираспольского полка его сопровождали командир полка и я, как дежурный по полку. На границе Бендерского полка его поджидали командир полка полковник Толмачев (впоследствии одесский градоначальник) и дежурный по полку.

Куча была как раз посредине между полками. Водар остановился, показал рукой на кучу и грозно спросил: «Какого полка?» Мой командир в испуге замер и молчит. Полковник Толмачев очень деловито, пригнувшись, осмотрел кучу и затем, выпрямившись и держа руку у козырька, сказал: «Не моего полка». Генерал Водар несколько опешил, а затем спросил: «Как это вы, полковник, можете это определить?» – «По цвету, ваше высокопревосходительство. Куча свежая, следовательно, от вчерашней пищи, а у меня в полку вчера на обед и ужин было то-то, что дает испражнению темный цвет, а эта куча светлая». Водар, видимо, совсем опешил. Внимательно посмотрел на Толмачева, ничего не сказал и пошел в расположение Бендерского полка.

Осенью я сдал роту и вернулся в штаб округа. Впоследствии у меня установились с генералом Водаром очень хорошие отношения.

Весной 1904 года я принял в том же 131-м пехотном Тираспольском полку батальон для цензового командования. Четырехмесячное командование батальоном (а последний месяц и полком вследствие болезни командира полка, так как я оказался в полку старшим штаб-офицером) промелькнуло чрезвычайно быстро. Никаких неприятностей и недоразумений не было; я наслаждался лагерной жизнью.

Особенно интересна была вторая половина лагерного периода, когда начались батальонные и полковые учения и небольшие маневры. На одном из таких маневров чуть было не погиб отличный командир эскадрона Киевского гусарского полка Гессе. Были двусторонние маневры; я командовал одной из сторон: два батальона пехоты, два эскадрона конницы и две батареи. Я выслал на разведку эскадрон, которым командовал Гессе, дав ему нужные указания. Маневры происходили в районе, примыкающем к Киеву, и в их зоне находились так называемые поля орошения. (Городские нечистоты (во многих частях города еще не было канализационной системы) вывозились золотарями в бочках на участок, отведенный специально для этого городом, и там должны были выливаться в специально устраивавшиеся неглубокие канавки. Затем все это вновь засыпалось землей и через несколько времени земля отдавалась в аренду под огород. Но жид-предприниматель, вывозивший нечистоты, слегка мошенничал: для быстроты оборота бочек им вырывались часто большие ямы, которые заполнялись нечистотами и затем забрасывались землей. Не дай Бог было бы попасть на поверхность такой ямы даже пешком.) Давая указания ротмистру Гессе, я обратил его внимание на то, что через поля орошения можно продвигаться только по дорогам. Он мне ответил, что знает, так как уже несколько раз участвовал в маневрах в этом районе.

Эскадрон, выделивший несколько разъездов, двинулся вперед. Я находился на так называемой горке Ванновского (после Русско-турецкой войны генерал Ванновский, впоследствии военный министр, командовал 33-й пехотной дивизией. Производя маневры частей дивизии, он обыкновенно находился на бывшей около лагеря возвышенности, откуда наблюдал за маневрами. Возвышенность эта сохранила название «горки Ванновского» и была еще в мое время памятна старым ротным командирам по разносам, кои на ней учинял Ванновский).

Глядя вперед, я вдруг увидел замешательство в одной из конных групп эскадрона Киевского полка. Группа остановилась, спешилась. Ясно было, что что-то произошло. Я послал вперед ординарца узнать, в чем дело.

Оказалось, что ротмистр Гессе, перегоняя один из разъездов, свернул с дороги и провалился с лошадью в яму с нечистотами. Положение бедного Гессе и его лошади оказалось очень печальным. С трудом солдаты вытащили сначала Гессе, а потом его лошадь. Все, и спасенные и спасавшие, выпачкались с головы до ног. Пришлось эскадрон отпустить домой. Мне потом говорили, что Гессе долго не мог оправиться от перенесенного потрясения.

Летом 1906 года я был прикомандирован к Киевскому артиллерийскому полигону для ознакомления с курсом артиллерийской стрельбы.

До Японской войны наша артиллерия совершенно не была знакома с вводившимся новшеством – стрельбой с закрытых позиций. Японская армия эту стрельбу уже применяла, и на полях Маньчжурии нашей артиллерии уже при боевой обстановке пришлось учиться стрелять с закрытых позиций. В тылу обучение новому способу стрельбы началось после войны, и время моего прикомандирования совпало как раз с этим обучением.

Старые батарейные командиры ворчали и с трудом усваивали новые приемы. Первые стрельбы с закрытых позиций, на которых я присутствовал, были и курьезны и опасны. Бывали примеры, что первая очередь снарядов летела в сторону от требуемого направления чуть ли не на 45 градусов. Но скоро все пришло в норму, и, как известно, при непрерывном наблюдении Великого князя Сергея Михайловича¹³⁹ и под его руководством, наша артиллерия быстро не только справилась с «новшеством», но ко времени мировой войны оказалась лучше подготовлена, чем австро-венгерская артиллерия, и не хуже германской.

В конце января 1904 года для большинства совершенно неожиданно началась война с Японией. Говорю – «для большинства», ибо к этому большинству надо отнести не только массу русского народа и рядового русского обывателя, но и «власть имущих», кои по своему положению должны были быть в курсе событий, имевших место на Дальнем Востоке, и, казалось бы, должны были предвидеть грозу, которая там собиралась.

До самого конца XIX столетия у России на Дальнем Востоке не было опасного противника: огромный Китай находился в полном разложении и в военном отношении никакой силы не представлял; Япония была мала, и также казалось, что в военном отношении, по сравнению с Россией, была совершенно ничтожна.

Конец XIX столетия ознаменовался на Дальнем Востоке пробуждением национального чувства в Китае и стремлением избавиться от фактически полной зависимости от иностранцев. В Японии проводился Императором (Микадо) ряд реформ, имевших целью в корне изменить веками установившийся строй страны и превратить Японию в великую державу, с европейским государственным устройством. Кроме того, в развитие намеченного плана Японии требовалось стать твердой ногой на материке, открыть для своей эмиграции (избытка населения) Корею и Маньчжурию; требовалось также превратить море, отделяющее Японские острова от материка, в свое, японское средиземное море. Во исполнение этого плана Япония не останавливается перед войной с Китаем, занимает Корею и берет «в аренду» Квантунский полуостров.

Если для национально-либеральных партий Китая при осуществлении идеи освобождения Небесной империи от иностранного засилья врагами являлись все великие державы и Япония, то для последней главным и, в сущности говоря, единственным опасным врагом для осуществления своих замыслов являлась Россия. Отсюда и исходили государственные деятели Японии, начав с конца XIX столетия укрепление военной мощи своего государства в таком расчете, чтобы в случае столкновения с Россией оказаться в силах вести войну.

Боксерское восстание, всколыхнувшее Китай в 1900 году, было направлено вообще против иностранцев. Великие державы и Япония объединенными усилиями подавили восстание и заняли Пекин. Россия, участвуя в общей экспедиции для занятия китайской столицы, в то же время взяла на себя самостоятельную задачу по подавлению боксерского движения в Маньчжурии; это последнее и было выполнено русскими войсками (главным действующим лицом был генерал фон Ренненкампф, получивший за подавление боксерского восстания два Георгиевских креста).

После восстановления нормального (с европейской, но не китайской точки зрения) порядка вещей в Китае державы потребовали себе компенсаций в виде особых районов (концессий). В результате Япония оказалась обиженной: Россия настояла, чтобы Япония отказалась от «аренды» Квантунского полуострова, а сама взяла его себе «в аренду на двадцать пять лет», приступив вслед за сим к постройке крепости Порт-Артур и отдельного коммерческого порта в Дальнем (ныне Дайрен). Всем, конечно, было ясно, что эта аренда через двадцать пять лет окончиться не могла. Россия устраивалась на Квантунском полуострове явно навсегда, вкладывая в порты сотни миллионов.

Япония чувствовала себя оскорбленной, но недостаточно еще сильной, чтобы категорически протестовать. А тут началось еще известное дело на Ялу (река Ялу на границе Маньчжурии с Кореей). Была образована комиссия для разработки лесных богатств на Ялу. Концессия была дана Китаем. Во главе компании стояли Безобразов, Абаза и др. Не знаю, насколько верно, но ходили слухи, что непосредственное участие в делах компании принимали не только различные высокопоставленные лица, но даже и члены Императорской фамилии. Как бы то ни было, но эта лесная концессия пользовалась особым вниманием со стороны русского правительства. Назначенный на Дальний Восток наместник Его Императорского Величества адмирал Алексеев¹⁴⁰ оказывал концессии полное содействие. Для охраны лесной концессии были назначены воинские части. Появившиеся в районе концессии некоторые офицеры (полковник Генерального штаба Мандрыка¹⁴¹, полковник барон Корф, Николай Андреевич¹⁴², и др.) проявляли скорей разведывательную, чем охранную деятельность.

Все это волновало правящие японские круги. Они усматривали в деятельности представителей русского правительства стремление выжить Японию из Кореи, не допустить Японию утвердиться на материке. А это противоречило жизненным интересам Японии. Дипломатические переговоры не вносили ясности в положение и все более и более внушали подозрения Японии. У представителей японского правительства и у Микадо сложилось убеждение, что миролюбиво вопрос не разрешится и война с Россией неизбежна.

Начинается в Японии лихорадочная и интенсивно-систематическая подготовка к войне. Кроме реорганизации армии и чисто военной подготовки ведется усиленная подготовка населения (в школах, прессе, на различных собраниях); подготовляется почва к тому, чтобы война с Россией была национальной, приветствовалась бы населением.

Движение в Японии против России и усиление ее мощи были просмотрены представителями русского правительства в Японии, как военным, так и дипломатическим. Наш предпоследний военный агент в Японии до начала войны, полковник Генерального штаба Глеб Ванновский¹⁴³, абсолютно ничего не видел. Он вел, по-видимому, просто светскую жизнь (участвуя в устраиваемых японцами приемах и охотах и не видя никаких явных приготовлений к войне), относясь при этом пристрастно-презрительно к японцам, доносил, что в военном отношении японская армия не представляет ничего серьезного. Донесения Ванновского подтверждались нашими дипломатическими представителями, указывавшими на то, что Япония никогда не рискнет на войну с Россией.

Заменивший Ванновского на посту военного агента в Японии полковник Самойлов¹⁴⁴, наоборот, уже вскоре после своего назначения стал присылать совершенно другие донесения. Он указывал на то, что Япония серьезно готовится к войне, что ее армия после мобилизации будет очень сильна, что, если Япония и не стремится к войне с Россией, она на нее пойдет, если это будет необходимо для достижения ею ее жизненных интересов.

Самойлову не верили ни военный министр Куропаткин, ни Главный штаб, ни наше Министерство иностранных дел. Но все же ввиду постоянных протестов со стороны Японии, ввиду настойчивых донесений Самойлова и, наконец, начавшей звучать некоторой тревоги в устах и донесениях наших дипломатических представителей, а также требований со стороны наместника Е. И. В., адмирала Алексеева, об увеличении военных сил наших на Дальнем Востоке, было решено проверить нашу готовность к войне на Дальнем Востоке и, если надо, увеличить находящиеся там вооруженные силы.

Но в основе этих «предупредительных» мер все же лежало твердое убеждение, что маленькая Япония («макаки») не посмеет рискнуть на войну с Россией. Считалось лишь необходимым увеличить до некоторой степени «страховку» путем некоторого увеличения вооруженных сил на Дальнем Востоке и усилением крепостей во Владивостоке и Порт-Артуре. Уверенность в том, что Япония не посмеет рискнуть на войну, зиждилась и на убеждении, что наш флот не слабее японского флота и что Япония не будет в силах перебросить всю свою армию на материк и беспрерывно ее снабжать всем необходимым путем подвоза из метрополии.

Для поверки нашей готовности и вообще для ознакомления с положением на месте был Государем во второй половине 1903 года командирован на Дальний Восток военный министр Куропаткин. Куропаткин с помпой объехал Дальний Восток, побывал во Владивостоке, в Порт-Артуре, в Дальнем. В общем он нашел, что все обстоит благополучно и что войны с Японией нам не приходится опасаться. На его совещаниях с наместником, Алексеевым, было лишь решено принять некоторые меры для ускорения постройки крепости в Порт-Артуре, некоторого усиления Владивостока, а также усиления войск и флота на Дальнем Востоке.

Насколько Куропаткин был уверен в том, что войны у нас с Японией не будет, служит доказательством его письмо на имя командующего войсками Киевского военного округа сейчас же после возвращения с Дальнего Востока в Петербург. В этом письме, присланном с полковником Генерального штаба Сиверсом (который должен был срочно привезти и ответ), Куропаткин писал приблизительно следующее (пишу «приблизительно», так как точной редакции не помню, но суть помню хорошо):

.Объехав Дальний Восток и приняв некоторые меры для усиления нашего там военного могущества, все же пришел к выводу, что войны с Японией нам опасаться не приходится. Весь обратный путь в Петербург думал о нашем Западе: там действительно на нас надвигается грозная опасность и нам надо усиленно готовиться к войне с нашими западными соседями. Просматривая взятые мною из Главного штаба отчетные работы штаба Киевского военного округа, пришел к заключению, что не обращено должного внимания на обложение и взятие ускоренной атакой Львова и Перемышля. Нет соображений и на ведение осады, если бы таковая потребовалась. Я постарался кой-что наметить по картам, имевшимся в моем распоряжении. Посылая Вам мои краткие соображения, прошу безотлагательно приказать Вашему штабу подробно разработать эти вопросы (до нанесения на планы параллелей) и исполненную работу срочно прислать с полковником Сиверсом, который подождет ее окончания в Киеве.

Не говоря об абсурдности требований Куропаткина составить вперед подробный план осады и атаки укрепленных пунктов (Куропаткину было отвечено, что такая работа просто невыполнима и совершенно бесцельна), это письмо ярко иллюстрирует, что на Дальнем Востоке Куропаткин нашел «все спокойно и все благополучно».

Усиление войск Дальнего Востока выразилось в том, что было решено за счет войск Европейской России сформировать третьи батальоны для усиления двухбатальонных полков Сибирских дивизий (каждая европейская русская дивизия должна была сформировать один батальон по штатам военного времени) и отправить на Дальний Восток две пехотные бригады с соответствующей артиллерией (от X и XVII армейских корпусов) и одну бригаду конницы. Это усиление считалось совершенно достаточным, дабы отбить охоту у японцев решиться на войну.

Кроме того, были отпущены дополнительные кредиты на срочное усиление крепостных работ во Владивостоке и в Порт-Артуре и на усиление различных неприкосновенных запасов для войск Дальнего Востока. Дабы не возбуждать у японцев «подозрения», было объявлено в печати, что войска передвигаются на Дальний Восток временно, «для проверки провозоспособности Сибирского великого пути».

Этим детским объяснением, конечно, японское правительство не было «успокоено», а мерой усиления сибирских войск путем выделения батальонов по штату военного времени из состава дивизий Европейской России были совершенно расстроены дивизии и подорваны их неприкосновенные запасы. Получился просто тришкин кафтан.

Возбуждение в Японии только усилилось, и она, уверенная, что сама Россия идет к войне, решила предупредить события, не дать русским военным силам на Дальнем Востоке усиливаться «под шумок» и ослабить наиболее опасного для них врага: наш флот.

Война началась (если не ошибаюсь, в конце января 1904 г.) внезапным ночным нападением миноносцами на наш флот в Порт-Артуре и эскадрой на два наших крейсера в Чемульпо.

У меня сохранилось впечатление, что мы, военные, нисколько не были возмущены нечаянным «предательским» нападением японцев на наш флот, а всех поразил самый факт решимости Японии начать войну с Россией. Что же касается внезапности нападения – то все отлично понимали, что жизненные интересы Японии требовали именно внезапным нападением ослабить наш флот и этим сделать для них возможной борьбу с Россией: без господства на море и без возможности поддерживать регулярные сообщения между своими островами и материком Япония не могла бы вести войны с Россией.

Удавшееся японцам нападение на русский флот было, конечно, тяжелым ударом, но мы все, военные, как старшие, так и младшие, были убеждены в победе России, считали, что Япония решилась на безумный поступок, за который должна жестоко поплатиться.

После неудачной для нас Японской войны, когда стали известны все обстоятельства, ее сопровождавшие, можно опять-таки сказать: если бы русские правящие круги отнеслись к войне серьезно, если б не преуменьшали силы японской армии, победа была бы за нами. Но наши верхи отнеслись к войне легкомысленно, и мы проиграли кампанию. Способствовало этому и бесталанное руководство операциями генералом Куропаткиным.

По расчетам нашего высшего командования, для победы над японской армией были достаточны силы, уже находившиеся в Сибири, с усилением их двумя корпусами, а именно X и XVII, из коих по одной бригаде уже было отправлено на Дальний Восток, и несколькими стрелковыми бригадами. Первые же бои показали, что японская армия – чрезвычайно серьезный противник и что намеченных для отправки на Дальний Восток войск может оказаться мало.

Вместо того чтобы коренным образом изменить самый план кампании и сделать возможным сосредоточить вне зоны военных действий действительно крупные силы, с которыми и начать решительную операцию, наше командование на фронте стало бросать в боевую зону прибывающие из Европейской России войска пачками, а военный министр и Главный штаб стали совершенно сумбурно производить в России частные мобилизации и мобилизовать постепенно войска, почти исключительно в зависимости от провозоспособности Сибирской железной дороги. В результате на Дальний Восток посылались войска не сплоченные, не сбитые, которые в значительной степени дезорганизовывались и разбалтывались в период длительного передвижения по железным дорогам. На месте же эти несплоченные части пачками бросались вперед.

Следствием непродуманных мобилизаций было полное разрушение всех мобилизационных соображений в Европейской России, а если к этому добавить, что армии Дальнего Востока жили главным образом за счет неприкосновенных запасов мирного времени (артиллерийские, интендантские и санитарные запасы), легко понять, какой хаос получился в Европейской России.

Мы только после Мукдена сосредоточили в Маньчжурии достаточные силы, но было уже поздно. Корпуса же, остававшиеся в Европейской России и на Кавказе, были совершенно обобраны, неприкосновенные запасы армии иссякли. К весне 1905 года Россия по отношению своих западных соседей оказалась фактически совершенно беззащитной. Последнее повлекло за собой заключение с Германией чрезвычайно невыгодного для России торгового договора.

Война, бывшая непопулярной с самого начала, стала поводом для всех левых политических партий для борьбы с правительством и самодержавным строем. Все революционное зашевелилось, и началась в стране ярая пропаганда.

Насколько генерал Куропаткин и Главный штаб относились легкомысленно к войне с Японией, я узнал в конце 1905 года из материалов, оставшихся после смерти М.И. Драгомирова. Дело в следующем. Весной 1905 года, после поражения наших армий под Мукденом, в Петербурге был поднят вопрос о необходимости сместить Куропаткина. М.И. Драгомиров, живший в это время на покое (числился членом Государственного совета) в Конотопе, получил привезенное фельдъегерем письмо от военного министра генерал-адъютанта Сахарова. Генерал Сахаров предупреждал Драгомирова, что Государь Император предполагает предложить Драгомирову пост главнокомандующего действующих армий вместо Куропаткина. Сахаров писал, что он просит Михаила Ивановича подумать о том, может ли он принять это предложение. Заканчивалось письмо сообщением, что если предположение Государь не изменит, то Михаил Иванович получит телеграмму с вызовом в Петербург и что тогда надо будет приехать немедленно.

Михаил Иванович написал командующему войсками Киевского военного округа о том, что, может быть, он в ближайшие дни поедет в Петербург, и просил прислать в Конотоп вагон-салон.

Мне по секрету Драгомиров сказал о содержании письма Сахарова и добавил: «Если я получу это предложение, я соглашусь. Теперь главнокомандующему не нужно гарцевать на коне; не только можно, но и должно управлять войсками издали. Я чувствую, что я еще в силах исполнить свой долг перед Родиной и сумею управлять войсками из вагона. Если я буду назначен, я беру тебя с собой. А пока поедем вместе в Петербург, если я буду вызван».

Я был рад – как тем, что, может быть, М.И. Драгомиров будет главнокомандующим, так и тем, что явилась надежда и мне поехать на Дальний Восток. Я просился на войну с самого ее начала, но генерал Сухомлинов категорически мне отказал, сказав, что мне, как старшему адъютанту мобилизационного отделения, когда в округе беспрерывно идут мобилизации, никуда уезжать нельзя. Затем генерал Мартсон, уезжая на Дальний Восток, предложил мне место старшего адъютанта оперативного отделения в своем штабе. Сухомлинов опять-таки меня не отпустил. Теперь же, в случае назначения Михаила Ивановича Драгомирова главнокомандующим, я был уверен, что Сухомлинов меня отпустит.

Дня через два после письма Сахарова Драгомиров получил короткую телеграмму непосредственно от Государя с вызовом в Петербург. Михаил Иванович был чрезвычайно бодро настроен и в тот же день выехал в Петербург. Всю дорогу он обсуждал различные вопросы, связанные с войной с японцами, и мы, сопровождающие, удивлялись, куда делись слабость и недомогание, которые испытывал М.И. за все предыдущее время. По приезде в Петербург М.И. сейчас же поехал к Сахарову и о своем приезде дал знать министру Двора графу Фредериксу.

Затем проходят день, два, три. и от Государя ничего нет. Граф Фредерикс известил Драгомирова, что о его приезде доложено Государю и что М.И. получит уведомление, когда Государь его примет. Настроение М.И. Драгомирова резко понизилось, и он опять физически стал недомогать. Для него стало ясно, что Государь или сам передумал, или Его отговорили. Наконец, от военного министра Сахарова М.И. получил уведомление, что Государь просит генерала Драгомирова прибыть тогда-то в Царское Село для участия в совещании, на котором будет рассматриваться вопрос о смещении генерала Куропаткина.

Для Драгомирова стало ясно, что он не предназначается на место Куропаткина. Михаил Иванович поехал на совещание в Царское Село. Государь был с ним чрезвычайно любезен, но ни слова не сказал о бывшем предположении.

На совещании участвовало, кроме Государя, всего восемь человек. Им всем за несколько дней до совещания были розданы печатные записки и доклады, обнимавшие всю деятельность генерала Куропаткина с момента назначения его командующим армией. На совещании было решено, что Куропаткин не может оставаться главнокомандующим, и Государем было решено, что заместителем Куропаткина будет генерал Линевич¹⁴⁵.

Впоследствии было приказано отобрать у всех членов совещания выданные им печатные материалы и их уничтожить, оставив лишь один экземпляр для секретного отдела Архива Главного штаба. Начавшаяся революция и перерыв сообщения с Петербургом Юга России сделали то, что своевременно не были затребованы материалы от Драгомирова, а затем о них забыли.

После смерти Михаила Ивановича Драгомирова (после смерти кого-либо из генерал-адъютантов всегда командировался на квартиру покойного кто-либо из чинов Двора для просмотра оставшейся корреспонденции и бумаг, на случай если что-либо из них носило характер государственного секрета и подлежало отобранию от семьи; так как смерть М.И. Драгомирова последовала 15 октября 1905 г., в самый разгар революции и перерыва сообщений, никто в Конотоп прислан не был, а затем, по-видимому, об этом просто забыли) эти материалы взял себе я, и они у меня хранились (надеюсь, что они ныне целы, находясь с некоторыми другими бумагами в верных руках в России). Вот среди этих-то материалов я наткнулся на чрезвычайно интересные доклады Куропаткина на имя Государя при назначении его командующим армией. Доклады меня поразили своим легкомыслием и стремлением устроить самого себя возможно лучше.

Особенно выделялись два доклада: один – в связи с назначением Куропаткина командующим армией, а другой – с изложением плана кампании. В первом своем докладе Куропаткин испрашивал указание Государя Императора о том, как должен быть отдан приказ о его, Куропаткина, назначении командующим армией. Куропаткин в своем докладе предлагал на усмотрение Государя несколько вариантов.

Начинался доклад с напоминания Государю, что Его Императорское Величество еще недавно перед тем, высказывая ему, Куропаткину, полное доверие и одобрение по всем мероприятиям Военного министерства, определенно изволил выразить желание не расставаться с Куропаткиным как военным министром. Исходя из этого, Куропаткин высказывал предположение, что лучше всего назначить его, Куропаткина, командующим армией с сохранением за ним звания военного министра. Временное же исполнение обязанностей военного министра могло быть возложено на начальника Главного штаба или на иное лицо по указанию Государя, с сохранением за Куропаткиным общего направления деятельности Военного министерства.

Если б Государь признал неудобным сохранить за Куропаткиным общее направление деятельности Военного министерства в течение войны, можно было бы отдать в приказе, что он, генерал Куропаткин, назначаясь командующим армией, после окончания войны вернется на пост военного министра. В этом случае следовало бы кого-либо назначить временно исполняющим должность военного министра на время войны, сосредоточив в его руках все функции военного министра на это время. Наконец, если и это будет признано несоответственным, то он, Куропаткин, должен быть просто освобожден от должности военного министра с назначением командующим армией. Заместитель его мог бы быть назначен «управляющим Военным министерством». (Надо сказать, что при назначении новых министров применялись две формы назначения. Или новое лицо в указе Сенату назначалось министром, или управляющим министерством. Вторая форма подразумевала еще не окончательное назначение министром, а как бы определялся некоторый период испытания.)

Весь тон и характер доклада подчеркивал преимущество первого предложения и толкал во всяком случае Государя на резолюцию, которой если бы даже за Куропаткиным не был сохранен на время войны пост военного министра, то было бы дано письменное обещание его вернуть на этот пост.

Как известно, Государь Император с этим не согласился; Куропаткин был назначен командующим армией, а Сахаров был назначен военным министром. Никакого обещания дано не было.

Во втором докладе (изложение на одобрение Государя Императора плана войны) Куропаткин с чрезвычайным легкомыслием излагал план своих действий.

Я, к сожалению, не помню теперь детали этого доклада, но могу сказать только то, что удержала моя память. Весь доклад выражал полную уверенность в скорой и легкой победе. Японская армия была представлена совершенно ничтожной в своем качественном отношении. Излагался план, в случае если японцы рискнут двинуться вперед до полного сосредоточения своих войск, бить их по частям, не давая сосредоточиться. Указывалось, что у нас в Сибири совершенно достаточно войск для ведения решительной, активной, наступательной кампании. В случае же если японцы сумеют высадить и сосредоточить на материке значительные силы в глубине Кореи, то, закончив наше сосредоточение, нанести японской армии сокрушительный удар и сбросить ее в море. Затем указывалось, что наш флот окончательно разбивает флот противника и мы производим десант в Японии. Записка заканчивалась указанием, что после подавления народного восстания, которое, вероятно, вспыхнет, мир будет продиктован Микадо в Токио. На этом докладе (записке) были отпечатаны многочисленные пометки Государя Императора, сделанные Его Величеством на подлинном докладе. Куропаткин этим докладом совершил государственное преступление.

Не менее неприлично вел себя Куропаткин и во время самой войны. Зная значение «петербургских гостиных» и предполагая, что на Двор и на Царя и Царицу можно влиять через некоторых лиц, он в течение всей войны поддерживал постоянную связь с отдельными лицами в Петербурге (большей частью дамами), посылая им информации, разъяснения и жалобы с особыми фельдъегерями. Он рассчитывал, что за него будут заступаться перед Государем и Царицей и среди влиятельных кругов будет создаваться благоприятная для него атмосфера. Причины своих неудач он сваливал на других, указывал якобы истинных виновников.

После первых же неудач не знаю кем (и не знаю, причастен ли к этому Куропаткин), но кем-то была брошена в массу мысль, что в неудачах виновен М.И. Драгомиров, который будто бы своим преступным отношением к офицерам и попустительством по отношению к солдатам развратил армию, а своим преступным отношением к развитию в армии военной техники сделал то, что наша армия оказалась не на высоте современных требований.

Несмотря на ложность и глупость этих обвинений, им в военной массе поверили; и до настоящего времени есть генералы, которые, как попугаи, повторяют их. Сам же Куропаткин в своих оправданиях и обвинениях других совершенно «забыл», что ведь он был продолжительное время до войны военным министром, ответственным за подготовку войск к войне. Неудивительно, что об этом «забыл» Куропаткин; верней, у него хватило наглости это «забыть»; но удивительно, что очень мало кто из военной среды понимал, что главный виновник поражения именно Куропаткин.

Выпущенные после войны многотомные объяснения Куропаткина (кажется, пять томов) были составлены очень ловко и даже талантливо (к работе Куропаткин привлек ряд очень дельных офицеров Генерального штаба), но в них много натяжек, и истинная их цель – самооправдание и обвинение других. Он же, по его описанию, выходит во всем прав и чист. Просто несчастная жертва глупости и подлости других.

После окончания этой несчастной войны, как я уже, кажется, говорил выше, в Петербурге была создана комиссия для составления нового полевого устава. Старый полевой устав, который, если не ошибаюсь, был Высочайше утвержден в 1902 году, составлялся в штабе Киевского военного округа, по указаниям и под общим руководством Драгомирова. Наши неудачи объяснялись и устарелостью положений полевого устава, а следовательно, и в этом обвинялся М.И. Драгомиров.

Образованная в Петербурге комиссия, кажется под председательством Великого князя Сергея Михайловича, выработала новый устав, который и был разослан на заключение командующих войсками округов и старших войсковых начальников.

В штабе Киевского военного округа я был привлечен к составлению заключения по проекту нового полевого устава. Из детального его рассмотрения выяснилось, что, по существу, он ничего нового не давал, а те новшества, «вызванные современной силой огня», о которых трактовалось в объяснительной к уставу записке, оказались почти все имевшиеся в старом уставе, но были изложены в других параграфах и в несколько других выражениях.

В штабе Киевского военного округа была наведена довольно суровая критика на новый устав, и заключение при очень ядовитом письме командующего войсками округа Сухомлинова было послано военному министру. Мне же было разрешено послать в журнал «Разведчик» частную статью относительно «нового» устава.

Соответственную статью я написал и приложил к ней параллельное изложение «новшеств» составленного проекта и изложение этих «новшеств» в старом уставе. Свою статью я закончил вопросом: как же составители могли «проморгать» такую неувязку? Не произошло ли это по той причине, что составители нового проекта устава, поверив на слово участникам кампании, просто не применявшим на войне существовавший полевой устав, сами его не знали?

Какие заключения были присланы из других округов, я не знаю, но проект нового устава как-то заглох и его просто забыли. К пересоставлению полевого устава было приступлено много позже.

В один из моих наездов в Петербург (я был вызван для пересоставления мобилизационного расписания) меня позвал к себе в кабинет генерал Мышлаевский¹⁴⁶ (он был тогда назначен начальником Главного штаба) и в разговоре со мной сказал, что моя статья наделала много шуму; что меня хотели привлечь к ответственности за дискредитирование военных верхов, но. убедившись, что все написанное мною правда, решили меня не карать, а про проект нового устава просто забыть.

Во время мировой войны, приняв весной 1916 года 32-ю пехотную дивизию, я убедился, что во многих дивизиях при составлении диспозиций, приказаний и пр. совершенно не придерживались форм и требований полевого устава. Были выработаны свои упрощенные формы, а про полевой устав просто забыли, и когда я потребовал у своего начальника штаба дивизии придерживаться действующего полевого устава, это было принято с большим неудовольствием, как «блажь и неопытность» новичка. Строевые начальники и штабы считали, что опыт войны выработал свои требования и просто глупо руководствоваться уставом. Это, надо полагать, было и во время Японской войны, после которой некоторые участники ее, привлеченные к составлению нового устава, руководствовались именно своими знаниями, закрепленными опытом войны, и хорошо забыли, что эти знания они почерпнули, прежде всего, из устава, который ими был заброшен.

После Мукденского поражения наши армии отошли на Сипингайские позиции, где были пополнены и приведены в порядок. Подвезенными из Европейской России новыми корпусами наши силы были подкреплены и значительно превосходили силы японцев. Япония выдохлась; больше она ничего не могла дать, но рассчитывать на победоносное для нас окончание кампании было очень трудно: моральное состояние японской армии после ряда блестящих побед было высоко; новый главнокомандующий, «дедушка» Линевич был прекрасным командиром полка, но никуда не годным главнокомандующим миллионной армией и совершенно не в силах был изменить и поднять моральное состояние русских армий; в стране развивалось революционное движение и шла бешеная пропаганда за заключение мира во что бы то ни стало; в самой армии было неблагополучно: то в одной, то в другой части начали вспыхивать беспорядки.

При этой обстановке даже в случае победы над японской армией мы в лучшем случае, сбросив ее в море, могли бы закончить войну вничью. Дальше ничего не могли сделать, ибо японцы стали полными господами на море. Усилий же, потерь и материальных расходов продолжение войны стоило бы колоссальных. Обстановка в тылу (Европейская Россия, Кавказ и Сибирь) грозила, что весь тыл скоро будет объят пожаром, армии могли бы оказаться отрезанными от родины и, конечно, разложились бы. Было решено идти на мир. Возложены были переговоры на Витте, и он при содействии правительства Северо-Американских Соединенных Штатов заключил Портсмутский мир.

Война была закончена. За легкомыслие, с которым велась Японская война, Россия жестоко поплатилась. Были потеряны (уступлены Японии) не только Квантунский полуостров и часть Южно-Маньчжурской железной дороги до станции Чан-Чунь, но и южная часть Сахалина. Япония стала великой державой.

Тяжелое настроение было в тылу. О революционных настроениях я скажу дальше, а здесь отмечу вопрос исключительно с военной точки зрения – так, как мы переживали в Киевском военном округе.

Я уже сказал раньше, что из Киевского военного округа еще до начала войны с Японией были отправлены на Дальний Восток одна бригада X армейского корпуса и третьи батальоны для Сибирских стрелковых полков (формировались каждой пехотной дивизией округа). Формирование и отправка этих батальонов чрезвычайно ослабили части войск округа и нарушили их «неприкосновенные» запасы.

После начала войны с Японией были отмобилизованы и отправлены на Дальний Восток 3-я стрелковая бригада и X армейский корпус. Мобилизация этих войсковых групп была произведена в две очереди: две частные мобилизации. Затем была произведена третья частная мобилизация и был отмобилизован и отправлен на Дальний Восток IX армейский корпус. Наконец, была произведена четвертая частная мобилизация, был отмобилизован XXI армейский корпус и предназначен к отправке на Дальний Восток; но дело уже шло к миру, и этот корпус вместо отправления на Дальний Восток был употреблен (демобилизованы были только обозы, артиллерия и санитарные учреждения) для поддержания порядка в стране (одна дивизия была отправлена на Кавказ).

Из войск Киевского военного округа не были мобилизованы XI и XII армейские корпуса, но все было дезорганизовано, все части и окружные интендантские и артиллерийские склады были буквально обобраны.

Невольно всех нас охватило чувство неудовольствия и обиды, что так глупо и непредусмотрительно велась подготовка и самая отправка всего необходимого на Дальний Восток. Ясно сознавалось, что наш Главный штаб не имел никакого определенного плана и все делалось по мере поступлений требований из армии без всякого предвидения на месте – в Петербурге.

Подготовка к революции, разразившейся в 1905 году, велась, конечно, задолго до войны, но возможность самой революции в 1905 году явилась главным образом вследствие непопулярной в народных массах войны с Японией, а также вследствие того, что в ее устройстве вместе с революционными кругами крайне левых партий приняли участие и буржуазные круги русской интеллигенции. В борьбе против правительства объединились с республиканцами многие круги земской России, купечества, профессуры, судебного ведомства, представители различных «свободных профессий» (громадный процент врачей, особенно земских, и учителей).

Большая часть русской интеллигенции объединилась в конституционно-демократическую партию, которая, проводя принцип конституционной монархии, просто подтачивала все монархические (и государственные) устои и, конечно, вела к республике. По одному пути с конституционно-демократами (ка-дэ), или кадетами, шли многие представители русского дворянско-земского круга, которые, говоря, что они борются не против Царя, а против «системы», против преступно бюрократического режима, возглавляемого якобы глупыми и преступными министрами, не понимали, что они ведут борьбу именно против монархической идеи, против Царя и разрушают созданное многими веками здание русской государственности.

Пока вели работу против Царя и монархического строя в России революционеры, республиканцы и иные, более левых толков, серьезных результатов они не достигли. Правда, много террористических актов им удалось, но даже убийство Царя (Александра II) не могло повлиять на изменение государственного строя России и разрушить государственную машину. До конца XIX века с разрушительной работой всяких анархистов, республиканцев разных толков и социалистов различных оттенков успешно боролась русская государственная власть, поддерживавшаяся в этом отношении главной массой всех классов русского народа. Оставалась для этих лиц недоступной и армия; отдельные попытки внести в нее разложение всегда успешно пресекались. Но с конца XIX века, когда к работе этих политических преступников начали примыкать широкие массы русской интеллигенции, когда разрушительная работа проникла в школы, когда земство стали противопоставлять «бюрократизму», когда, наконец, все внимание не только явно революционных элементов, но и широкой массы русской интеллигенции стало направляться на армию и стало проникать разложение в ее ряды при помощи вольноопределяющихся, офицеров запаса, врачей и различных чиновников, когда в офицерские круги стал проникать яд из окружающей среды, положение стало серьезным.

Собственно в казармы, в солдатскую среду, в массу яд проникал очень мало, но как в армии, так и во флоте стало появляться все больше и больше отдельных матросов и солдат из мастеровых, разночинцев и сыновей мелкой интеллигенции, которые, являясь проникнутыми революционными тенденциями, представляли из себя элементы, которые при благоприятных обстоятельствах объединяли вокруг себя солдатскую и матросскую массы и вели их по революционному пути. Такими «благоприятными обстоятельствами», при полном равнодушии массы к различным политическим лозунгам, являлись обыкновенно какие-либо неудовольствия чисто бытового, хозяйственного характера. То окажутся черви в борще и каше, и на этой почве возбуждаются страсти: «нас кормят червями», «начальство ворует» и пр.; то фельдфебель или боцман берет для себя и своей семьи слишком значительный кусок сала или мяса из общей порции, и опять – «нас обкрадывают, нас морят голодом, начальство ворует»; то возникают недоразумения на почве обмундирования, внеурочных работ и пр.; то – но это случалось гораздо реже – недоразумения возникали на почве якобы несправедливого или жестокого обращения фельдфебелей, боцманов или отдельных офицеров с каким-либо солдатом или матросом.

Редкие, но более серьезные недоразумения возникали иногда при вызове войск для подавления каких-либо беспорядков среди населения. В этих случаях все чаще и чаще велась пропаганда против употребления оружия против народа.

Верхи боролись с этими явлениями обыкновенно чисто полицейскими или жандармскими мерами. Офицерство, в своей массе совершенно лояльное и верноподданное, не умело бороться и не понимало (не видело) надвигавшейся опасности. С постепенным же проникновением в новые молодые кадры офицерства различных либеральных тенденций сопротивляемость армии революционной пропаганде постепенно ослабевала.

«Кастовый» характер офицерского корпуса, пополнявшегося в прежнее время из дворянской и чисто военной среды, постепенно изменялся, и к периоду войны с Японией офицерский корпус русской армии уже имел крайне разношерстный характер. Процент разночинцев, из интеллигентов и из низших слоев (как их презрительно называли, «кухаркиных сыновей») стал значительным не только среди младшего офицерства, но и среди старших чинов. Достигающих высоких положений не по родовитости, а за свои личные заслуги было в армии сколько угодно: таких, как генерал Иванов (ставший командующим войсками Киевского военного округа и затем главнокомандующим Юго-Западным фронтом во время мировой войны), генерал Алексеев, генерал Деникин¹⁴⁷, генерал Корнилов¹⁴⁸, было очень и очень много.

Даже в гвардию «демократия» стала проникать довольно свободно. Инородцев, как, впрочем, и прежде, в армии было много; но в период конца XIX столетия, несмотря на официальные препоны, в армию стали проникать в изрядном проценте и худшие из инородцев – евреи. Помимо большого числа попадавших на младшие офицерские должности (конечно, после принятия христианства) всяких Рубинштейнов, Штейнов, Рабиновичей и пр., многие из евреев достигали и высоких должностей. Достаточно указать на Цейля¹⁴⁹, Ханукова¹⁵⁰, Грулева¹⁵¹ (М. Грулев (Генерального штаба), конечно, прежде отрицал свое еврейское происхождение, но ныне издал свои записки, открыв свою национальность:Грулев М. «Записки генерала-еврея». Париж. 1920, склад издания кн. магазин «Москва»), барона Майделя и пр., и пр.

Подобное видоизменение состава корпуса офицеров русской армии, при постепенном изменении жизни государства и проведении системы общей воинской повинности, конечно, было естественно, но нарушало «единство» и «монолитность» офицерства и, повторяю, ослабляло сопротивляемость армии по отношению всяких революционных течений: офицерство в своем составе все больше и больше отражало ту среду, из которой оно выходило.

В течение моей службы в Киевском военном округе, вплоть до первой революции 1905 года, я не знал и никогда не слышал о каких-либо революционных движениях или настроениях в офицерской среде. Было несколько отдельных случаев, когда обнаруживалась причастность отдельных офицеров к революционным кружкам, но, как я уже сказал, офицерство в своей массе было вполне верноподданно и вернопреданно Государю и вполне лояльно. Принято же было считать, что офицеры артиллерии и инженерных войск более либеральны и склонны к саботажу.

В период моей службы в Киевском военном округе (до 1905 г.) я помню только два серьезных случая «революционного движения». Один, если не ошибаюсь, в Полтавской губернии, где на аграрной почве произошло движение среди крестьян ряда селений. Это движение было легко ликвидировано высланным нарядом войск и стражниками. Одной роте пришлось дать залп по толпе, и было убито несколько человек и несколько человек ранено. Стражники же перепороли порядочное число крестьян. Конечно, «расстрел» и порка вызвали возмущение в либеральных кругах. Относительно «расстрела» кричали, что преступно стрелять в беззащитную толпу боевыми патронами, что надо сначала напугать, дав несколько залпов холостыми патронами, и что тогда не придется употреблять в дело и боевые патроны.

Сторонники этого взгляда были и среди военных, и среди многочисленных представителей гражданской администрации. Ярым же его противником был М.И. Драгомиров, указывавший на то, что привлечение войск к подавлению народных волнений должно производиться лишь в крайнем случае, и раз власть переходит в руки военных начальников, то никаких холостых залпов или стрельбы поверх голов быть не может. Должно быть только предупреждение, что если толпа не подчинится распоряжению разойтись, то будет дан залп. Залп же должен быть дан боевыми патронами и с хорошим прицелом.

М.И. Драгомиров доказывал, что, только так поступая, правительство сохранит в своих руках войска, а жертв будет немного. Всякие же холостые залпы, стрельба поверх голов и излишние разговоры будут всегда вести к «братанию войск с толпой», развалу дисциплины в войсках, недоверию толпы, что в нее посмеют стрелять, и, как следствие всего этого, излишние жертвы и возможное торжество революционного движения.

События первой революции подтвердили всю справедливость взглядов и требований М.И. Драгомирова: там, где войсковые начальники не миндальничали и исполняли точно требование «правил подавления восстаний» (призыв войск для подавления народных восстаний), все кончалось благополучно и крови было мало; там же, где этих правил не исполняли, кончалось всегда скандалами и большим числом жертв.

Проверил я правильность этого взгляда и при других условиях, будучи в Шанхае в 1925 году, в период, когда к Шанхаю подошли войска одного из взбунтовавшихся китайских генералов (в январе) и, заняв китайскую часть города, угрожали иностранным концессиям.

Внешней, граничащей с китайской территорией, была французская концессия. Отделялась она от китайской части города довольно широким каналом (но вода была неглубока и во многих местах можно было перейти ее вброд) с мостами.

Французы расположили по окраине своей концессии команды с морских судов, несколько рот анамитов и полицейские отряды. Против мостов и пунктов, где переход через канал был более легкий, установили пулеметы, забаррикадировав их мешками с песком. Один из участков против главного моста должен был оборонять русский офицер Борис Сергеевич Яковлев, служивший в Шанхае во французской полиции.

Я жил в Шанхае у Яковлева. Он мне рассказал взаимное расположение китайцев и французов и повел меня показать его на месте. Обойдя французскую позицию, я узнал, что высшим начальством отдано распоряжение: «В случае перехода китайцев в наступление отнюдь сразу не стрелять в них, а первую очередь из пулеметов и винтовок пустить поверх голов наступающих».

Длина моста и небольших перед ним участков, не занятых войсками, не превышала в общей сложности ста шагов. Я Яковлеву объяснил, что если он исполнит приказ своего начальства, то прежде, чем он успеет изменить «точку прицела», его стрелки и пулеметчики будут смяты китайцами. Я порекомендовал ему направить пулеметы так, чтобы пули «не свистали над головами».

На следующую же ночь китайцы без всякого предупреждения на участке Яковлева бросились в атаку через мост и рядом через канал. Пулеметы их встретили «действительным огнем». Через минуту все было кончено: китайская масса отхлынула, и надо было подобрать убитых и раненых, коих было довольно много. Произведенное расследование показало, что если бы огонь был открыт поверх голов, то вряд ли французы уцелели бы. В результате Яковлев получил благодарность в приказе и был награжден орденом.

Началась война с Японией, начались в конце 1904 года и мелкие брожения – то в одном месте, то в другом. Стала довольно бурно проявляться деятельность либеральных партий, особенно открыто и громко выступали конституционно-демократы. Но во всем этом ни общество, ни мы, военные, не разглядели признаков приближавшейся революции. Многим из нас, не политиканам, верноподданным нашего Монарха, казалось, что многие русские патриоты ради блага отечества ведут борьбу не с Монархом, не с монархическими идеями, а с несколько устаревшими и закостеневшими формами, с бюрократическим произволом, с преступными формами деятельности русского чиновничества и плохих представителей администрации.

Особенно ловко, гипнотизирующе и осторожно действовала партия конституционно-демократов (кадетов). В Киеве в числе их главных представителей были высокоуважаемые лица, как, например, профессор князь Евгений Николаевич Трубецкой, профессор Афанасьев (он же директор отделения Государственного банка). Эти лица, являвшиеся центральными фигурами образованнейшей части киевского общества и вращавшиеся в его аристократических кругах, втягивали в орбиту своей политической деятельности очень и очень многих.

(Говоря про князя Е.Н. Трубецкого, я вспомнил случай, который был со мной. Случай, выясняющий глупость нашей жандармерии. В Киеве жила княгиня Мария Александровна Святополк-Мирская, имевшая очень обширное знакомство в различных киевских кругах и любившая пожить. Если не ошибаюсь, в 1908 году она как-то приехала ко мне и сказала: «Поздравляю вас; вы более трех лет были под наблюдением жандармов». – «Как так?!»

Она рассказала мне следующее. Бывший у нее прокурор судебной палаты Корсак как-то ей рассказал, что он вычеркнул из списка «наблюдаемых» ее, княгиню Святополк-Мирскую, и подполковников Генерального штаба Лукомского и Ронжина. Оказалось, что, приняв должность прокурора, он, просматривая списки наблюдаемых, увидел в списке эти три фамилии. Понимая, что тут какое-то серьезное недоразумение, он приказал дать ему подробную справку. Выяснилось, что как-то осенью 1904 года была получена из Петербурга шифрованная телеграмма с указанием, что в Киев выехала какая-то крупная революционерка и, по имеющимся сведениям, должна такого-то числа вечером на такой-то улице в Липках в Киеве встретить каких-то лиц. Фамилия революционерки неизвестна, но она носит глубокий траур. Требовалось проследить ее и лиц, с которыми она встретится, выяснить, кто они, и установить за ними строгое наблюдение. Этой дамой «в трауре» оказалась княгиня Святополк-Мирская, а встретившими ее лицами – подполковники Лукомский и Ронжин. Рассказав это, Корсак добавил: «Теперь вас из списка вычеркнули; но три года за вами наблюдали и вели дневник наблюдений». Какие-либо подробности о результатах наблюдений Корсак отказался сообщить, указав, что «криминального» ничего не выяснено.

Я вспомнил, что действительно как-то осенью 1904 года был вечер у генерал-квартирмейстера штаба округа Баланина и среди гостей были Мирская, я и Ронжин. Мы все решили ужинать не оставаться, но, чтобы не производить «сполох», решили, что первой выйдет княгиня Святополк-Мирская и подождет нас напротив, под каштанами, около квартиры князя Трубецкого. Я же и Ронжин к ней присоединимся и доведем ее до дому. Она после смерти своего мужа была еще в глубоком трауре. Отсюда и все недоразумение.)

Многие из главных деятелей этого не понимали. Например, князь Е.Н. Трубецкой, впоследствии поняв, что «кадеты» подрывали государственные устои, с ними порвал.

Первые серьезные беспорядки среди воинских частей вспыхнули в 1904 году в Полтаве. Командующий войсками Сухомлинов послал в Полтаву своего помощника, генерала Шмита, к которому в помощь был придан я. Экстренным поездом, ночью, мы поехали в Полтаву. К времени нашего приезда взбунтовавшийся полк одумался, и приказание Шмита выстроиться полку на площади перед казармами было исполнено беспрекословно. Все прошло мирно, и в тот же день приехавший из Киева командующий войсками произвел смотр полтавскому гарнизону. На этот раз все ограничилось сравнительно небольшим буйством и разгромом какого-то цейхгауза. Виновные были арестованы и преданы суду.

Более серьезные и крупные беспорядки вспыхнули летом 1905 года в Киеве. Придя в этот день к 9 часам утра в штаб округа (я теперь не помню, какого месяца и числа это было), я узнал от взволнованного писаря, что «на Печерске бунтуют войска». Позванный сейчас же начальником штаба генералом Мавриным, я узнал от него, что около 8 часов утра 4-й и 5-й понтонные батальоны, разобрав винтовки, с красными флагами и с пением революционных песен двинулись на Печерск. Заходят в казармы расположенных там частей войск и, присоединяя их к себе, движутся дальше… Куда «дальше» и что в действительности происходит, генерал Маврин не знал. Он уже разослал в разные концы города офицеров штаба, дав им различные поручения и приказав отовсюду, откуда только возможно, телефонировать ему в штаб. Для охраны командующего войсками генерала Сухомлинова были вызваны к его дому две сотни 1-го Уральского казачьего полка.

Мне генерал Маврин приказал быть около телефона, принимать все донесения, делать ему доклады и передавать его распоряжения. Примерно до 11 часов утра ничего путного нельзя было выяснить. Получалось впечатление, что все потеряли голову и никто ничего не знает. Наконец выяснилось, что действительно 4-й и 5-й понтонные батальоны по особому сигналу разобрали винтовки и боевые патроны и под командой нескольких молодых офицеров и каких-то подозрительных типов в штатском двинулись по Печерску «снимать» части. К ним присоединился еще один саперный батальон и небольшая часть артиллеристов и пехотинцев с оркестром музыки. На окраине Печерска вся эта толпа наткнулась на саперный батальон (номера не помню), который был выведен на строевые занятия. При этом батальоне были все офицеры и командир батальона полковник Ершов¹⁵².

Полковнику Ершову уже было доложено, что понтонеры бунтуют, и он успел вызвать патронную двуколку с патронами и приказать выдать солдатам боевые патроны. Батальон полковника Ершова стоял в резервной колонне.

Когда на площадь вышла голова бунтующей толпы (среди солдат было уже много штатских), Ершов выслал вперед адъютанта с трубачом, с предупреждением, что если толпа не остановится и если бунтующие солдаты не сдадут винтовок и сами не сдадутся, будет открыт огонь.

Находившийся впереди бунтующей толпы какой-то офицер в саперной форме вышел вперед и просил адъютанта доложить командиру батальона, что при толпе взбунтовавшихся солдат есть несколько офицеров, которые все время уговаривают солдат прекратить бунт; что им это почти удалось; что настроение в толпе резко изменилось к лучшему и что все сейчас уладится и что только он просит разрешения вывести всю толпу на площадь. Для того же, чтобы все прошло лучше и глаже, он прикажет оркестру играть гимн. Адъютант доложил полковнику Ершову; оркестр действительно заиграл «Боже, Царя храни», а толпа, как казалось, мирно и покорно стала выходить на площадь. Полковник Ершов, довольный, что все кончается мирно и благополучно, услышав гимн, скомандовал своему батальону: «Смирно, слушая на караул!»

Толпа между тем приблизилась к батальону, державшему на караул, и как-то случилось, что в одно мгновение офицеры батальона были смяты, полковник Ершов изрядно избит, а батальон, присоединился к бунтовщикам. Затем вся орава, с криками «ура» и пением какой-то революционной песни, двинулась к станции Киев 2-й.

Как потом выяснилось, взбунтовавшихся (или, правильней говоря, их руководителей) потянули к Киеву 2-му слухи о том, что там находится поезд с привезенными из Тулы пулеметами. Последними и хотели завладеть бунтари. В действительности ничего для них интересного на станции Киев 2-й не оказалось, и их путешествие на эту станцию, а уже затем в Киев сильно их задержало и дало возможность принять в Киеве некоторые меры для ликвидации бунта.

В отдельные части города были высланы войсковые части, и довольно крупная воинская часть была двинута вдоль полотна железной дороги к станции Киев 2-й, чтобы не дать бунтовщикам проникнуть в город. Но как-то случилось, что воинская часть, высланная к станции Киев 2-й, опоздала, и толпа бунтарей, перейдя через железнодорожный мост, двинулась в город к Бибиковскому бульвару. В районе, куда направлялись бунтари, не было никаких воинских частей. Узнав, что толпа движется вдоль Бибиковского бульвара, я переговорил по телефону с командиром Миргородского пехотного полка полковником Николаем Фердинандовичем фон Стаалем¹⁵³. Стааль взял бывшую у него под рукой полковую учебную команду и около Еврейского кладбища перегородил дорогу двигавшейся в город толпе бунтарей.

Оценив обстановку и поняв, что успех будет зависеть исключительно от решительности, он рассыпал свою учебную команду, приказал зарядить винтовки и предупредил, что подаст команду «пачками», как только толпа вытянется на площадь базара. Приказал лучше целиться и сказал, что никаких переговоров с бунтовщиками не будет и не будет никаких предупредительных сигналов.

Толпа появилась на площади Еврейского базара. Передние ряды увидели шагах в 150 от себя рассыпанную цепь солдат и направленные на них винтовки. Произошло замешательство. Передние ряды остановились, стали заряжать винтовки. Но в этот момент раздалась команда «пачками» и затрещали выстрелы. Толпа шарахнулась в одну сторону, затем в другую, и через несколько секунд, бросая винтовки, вся толпа, как куропатки, рассыпалась в разные стороны. Сзади подходили уральские казаки, которым только и осталось, что собирать разбежавшихся и командами отводить в казармы. Все было кончено. Убитых оказалось около 20 человек и раненых немного больше 100 человек. Тут произошел еще инцидент. По полковнику Стаалю, бывшему верхом на лошади, было сделано несколько выстрелов из окон соседнего дома. Стааль приказал резервному отделению дать залп по окнам. Все успокоились.

Бунт был подавлен. Начальство подняло голову. Но стали разбирать, все ли было сделано по правилам, нет ли виновных? Кто-то пустил мысль, что полковник Стааль, открыв стрельбу без предупреждения, этим не только нарушил закон, но и способствовал тому, что в общей панике успели скрыться руководители и зачинщики бунта, в том числе три или четыре саперных (понтонных) офицера. (Действительно, эти офицеры скрылись. Кажется, трое удрали за границу, в Швейцарию, а четвертый, раненный на Еврейском базаре пулею в грудь навылет, был впоследствии (месяца через полтора) открыт в Киевском политехническом институте, где его кто-то скрывал в одной из лабораторий. Он был потом судим, и, насколько помню, смертная казнь была ему заменена пожизненной каторгой.) Что, мол, среди толпы было уже много агентов полиции и охранного отделения; что настроение толпы было уже не только мирное, но подавленное; что, если бы последовало предупреждение об открытии огня, солдаты выдали бы зачинщиков, все кончилось бы мирно и не было убито несколько невинных людей, случайно подвернувшихся под пули.

Подняла голос и общественность. Либеральные круги рвали и метали. Командующий войсками Сухомлинов не знал, что скажет Петербург. Начальник штаба Маврин боялся всех и вся. При этих условиях к Н.Ф. фон Стаалю высшее начальство стало относиться как-то неопределенно, холодно. Мы же, рядовое офицерство, отлично понимали, что Стааль поступил совершенно правильно, превысив свои права, и этим спас положение. Позиция высшего начальства нас волновала и возмущала. Офицеры Генерального штаба решили чествовать Стааля, устроив торжественный ужин и пригласив принять на нем участие и строевых офицеров не ниже штаб-офицерского чина. «Бум» устроили большой.

Меня, «как зачинщика», генерал Маврин пригласил «переговорить». Я, конечно, не открывая карты в смысле нашего протеста против высшего начальства, изложил подробно взгляд большинства офицеров и отметил заслугу Стааля. Маврин доложил все Сухомлинову, и было решено взять «твердый курс». В Петербург, хотя и со значительным запозданием, полетела телеграмма с представлением Стааля к Св. Владимиру 3-й степени. Через несколько дней был получен ответ, что Стааль удостоился Высочайшего награждения Владимира на шею. Все хорошо, что хорошо кончается!

К сентябрю 1905 года революционная атмосфера сгустилась. То в одном, то в другом месте России стали происходить вспышки аграрных беспорядков, рабочих волнений и беспорядки в войсках (исключительно, впрочем, в мобилизованных частях, то есть пополненных запасными, среди которых революционеры находили более подходящую почву для своей пропаганды). (Мобилизовались части войск не только для отправления на Дальний Восток на войну, но и для усиления частей, остававшихся в Европейской России для несения гарнизонной службы и для поддержания порядка. Кадры войсковых частей, как мною уже было отмечено, были сильно ослаблены отправкой части своих чинов на Дальний Восток, и, после мобилизации, такие части являлись мало сплоченными, мало сбитыми и мало надежными во всех отношениях.)

Становилось очень не покойно в Киевском военном округе. Но, несмотря на то что положение становилось очень тревожным, чувствовалось ясно, что в высших правительственных кругах происходят серьезные колебания, в провинцию не дается никаких определенных указаний, и местные власти, как гражданские, так и военные, стараясь угадать настроение верхов, сами колеблются, предоставленные сами себе, и боятся принимать определенное направление: как бы не сесть в лужу и не пойти вразрез с Петербургом и не переборщить в правую или левую сторону.

В Киеве мы это наблюдали по деятельности наших верхов. Генерал Сухомлинов все время любезничал и заигрывал с либеральными кругами (с общественностью); генерал Маврин ходил растерянный и ничего не понимал; войсковые начальники в различных пунктах округа (так же, как и губернаторы) были предоставлены сами себе, руководствуясь лишь общим указанием: чтобы было спокойно, но чтобы никого не раздражать и не допускать ничего незаконного. Подобное настроение правящей власти было, конечно, на руку революционерам и их пособникам – либеральным кругам.

В Киеве при моем участии образовался кружок офицеров Генерального штаба, который поставил себе целью собирать все данные о попустительстве начальства или проявляемой ими слабости при пресечении проявлений революционного движения. Пользуясь своею сплоченностью и возможностью оказывать давление на начальство (с нами особенно считался начальник штаба округа генерал Маврин), мы считали, что при проявляемых признаках «прострации» и трусости (отсутствие гражданского мужества) со стороны многих начальствующих лиц мы – ради пользы Родины и нашего общего «контрреволюционного» дела – не только можем, а должны делать в этом направлении все, что только можем. Интересно отметить, что в тот период Генерального штаба подполковник Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, перешедший в 1917 году к большевикам и служивший затем им не за страх, а за совесть, был среди нас самым «черносотенным»; ряд статей, написанных им тогда и помещенных в «Разведчике», был написан очень хорошо и, бесспорно, прочищал мозги очень и очень многим. Его определенные статьи, пропитанные монархическим духом и воинской дисциплиной, «разверзли» у многих уста молчания, и «Русский инвалид», «Разведчик» и некоторые ежедневные газеты стали помещать ряд статей, которые в общей сложности давали голос армии, к которому прислушивались и старшие войсковые начальники.

К октябрю 1905 года проявление революционной деятельности достигло своего предела. Начались крупные забастовки. Наконец, забастовка перекинулась на железные дороги и на телеграф.

В это время (в первых числах октября) я получил телеграмму из Конотопа от Софьи Абрамовны Драгомировой с просьбой немедленно доставить для Михаила Ивановича Драгомирова баллон с кислородом. Михаил Иванович к этому времени чувствовал себя очень плохо (у него был рак печени, сильно развившаяся эмфизема легких и постоянные очень сильные отеки легких); его дыхание необходимо было поддерживать кислородом.

С большим трудом мне удалось раздобыть в Киеве три чугунных цилиндра со сжатым кислородом. Нужно было разрешить вопрос о доставке кислорода до Конотопа. Переговорив с представителем одной пароходной компании, я заручился от него обещанием, что в мое распоряжение будет предоставлен в Чернигове (из Киева «товарищи» не выпускали никаких пароходов) небольшой пароход с верной командой, который доставит меня по Десне до Сосницы, а оттуда я проберусь на лошадях в Конотоп. В Соснице пароход должен был меня ожидать.

До Чернигова я решил добраться на штабном автомобиле. На всех железных дорогах была объявлена полная забастовка. В тот период автомобили были еще очень плохи, и поездка на них, даже на такое расстояние, как от Киева до Чернигова, была мало надежна.

Выехал я из Киева вечером. К рассвету до Чернигова оставалось каких-нибудь 5—6 верст, но автомобильная ось сломалась, и мы безнадежно застряли. На мое счастье, появился обоз с картошкой, направлявшийся на Черниговский базар. Мне удалось погрузить цилиндры с кислородом на одну из подвод, и я, сопровождая повозку в пешем порядке, двинулся в Чернигов.

В Чернигове удалось достать извозчика, и я добрался до пристани. Там сначала меня ожидало крупное огорчение: служащие и рабочие пароходной компании, как выяснилось, запретили давать пароход в мое распоряжение. После длительных переговоров и митинга была, наконец, вынесена резолюция: «Так как подполковник Лукомский везет кислород умирающему генералу Драгомирову, то сделать для него исключение и дать в его распоряжение пароход». Я облегченно вздохнул только тогда, когда мы отчалили от черниговской пристани.

В Сосницы добрались благополучно. Там я раздобыл повозку с парой лошадей и двинулся в дальнейший путь. Через Сейм по понтонному мосту едва перебрались: от дождей речка вздулась и мост был залит водой (часть дамбы). Верстах в 25 от Конотопа меня встретил кучер Драгомировых, высланный за мной с коляской, запряженной четвериком. Прибыл и казачий взвод, чтобы меня сопровождать до Конотопа. Я сначала решил, что высылка казаков совершенно напрасна, но оказалось, что была очень полезна: поздно вечером, когда я подъезжал к Конотопу, из темноты выскочили какие-то фигуры, схватили лошадей под уздцы и обратились к кучеру с требованием немедленно остановиться. Но из-за коляски выскочили верховые казаки, затем послышалось щелканье нагаек, несколько крепких слов, несколько криков боли, и все прошло благополучно.

М.И. Драгомирова я застал в этот вечер очень бодрым. Он даже сыграл три робера в винт. Расспросил он меня о том, что делается в Киеве; высказал большое огорчение относительно недостаточно твердого курса правительственной политики; сказал, что он сам был сторонником либеральных реформ, но что либерализм уместен в спокойное время, а в периоды народных волнений и революционных брожений всякие либеральные уступки только вредны и преступны. Всякие уступки правительства в подобные периоды объясняются слабостью и вызывают новые, повышенные и невыполнимые требования.

Если мне память не изменяет, я приехал в Конотоп 12 октября, а М.И. Драгомиров тихо скончался, во сне, в ночь с 14 на 15 октября. Накануне, 14-го, Михаил Иванович был очень бодр и много со мной разговаривал. Он очень беспокоился, что не успеет до своей смерти дать все необходимые указания по пересоставлению своего курса тактики (работал над этим подполковник Бонч-Бруевич); он продиктовал мне ряд указаний, которые я должен был передать Бонч-Бруевичу.

Похороны М.И. были назначены на 17 октября. В этот же день, вследствие полученной в Конотопе телеграммы о манифесте 17 октября, происходили в городе политические манифестации. Участники были почти сплошь жиды. Когда во время похорон появилась около церкви процессия, во главе которой, на кресле, покрытом красным сукном, несли какого-то израильтянина, командиру казачьего (если не ошибаюсь, 2-го Волжского) полка стоило больших усилий помешать казакам почистить нагайками революционный сброд.

Движение на железных дорогах и функционирование телеграфа не сразу восстановилось после 17 октября. Слухи же из Киева (по пантуфельной почте) были крайне тревожны: по одной версии, в Киеве вспыхнуло очень сильное революционное движение, причем чернью и взбунтовавшимися войсками совершенно разграблены и разрушены Липки (киевский аристократический квартал с наиболее богатыми особняками); по другой версии, после вспыхнувшего еврейского погрома чернь бросилась грабить наиболее богатые части города, войска отказались действовать против толпы и весь город объят пожаром. Никто ничего не знал, но железнодорожный комитет Конотопских железнодорожных мастерских, имевший телеграфную связь с киевской железнодорожной станцией, подтверждал, что в Киеве очень серьезные беспорядки и что там очень неблагополучно.

Моя жена в сопровождении нескольких лиц (генерал Воинов, подполковник Ронжин и еще несколько человек) приехала на похороны отца из Киева на пароходе и привезла с собой цинковый гроб. Наши дети, с гувернанткой, оставались в Киеве. Естественно, что мы волновались за их судьбу.

18 октября мы выехали на пароходе по Десне в Киев. В ночь с 19 на 20 октября мы подходили к Киеву. С выходом из Десны в Днепр всегда открывался вид на Киев. Мы все стояли на капитанском мостике. Погода хотя и была несколько туманная, но все же казалась довольно ясной. По обоим берегам Десны отчетливо были видны огни прибрежных селений и плавучие вехи с фонарями, указывающие русло реки. Вот уже и Днепр. Киева не видно: полная темнота. Капитан делает предположение, что в городе не действует электричество. Но все же полная темнота была необъяснима; я с волнением и с замиранием сердца всматриваюсь в даль. Вдруг совершенно неожиданно, как завеса в театре, перед нами поднялась полоса тумана, скрывавшая от нас вид впереди, и перед нами во всей своей вечерней красе, сияя огнями, появился Киев. Все радостно вздохнули.

Когда пароход пристал, мне достали извозчика, и я поехал к себе на квартиру. Первое, что меня поразило, – это Крещатик. Во всех окнах квартир, гостиниц, магазинов были выставлены иконы. Иконы украшали окна и заведомо еврейских магазинов (как, например, Маршака и других). Ясно, что по Киеву прокатилась волна еврейского погрома. Вот Университетская Круглая, где жил я в доме № 9. Та же картина: всюду в окнах иконы, иконы и в окнах моей квартиры.

Открывший дверь денщик, а затем и пришедшая гувернантка рассказали, что они пережили два тяжелых дня, когда по улицам бродили шайки погромщиков и под предлогом еврейского погрома громили все и всех.

После манифеста 17 октября прекратились забастовки железной дороги и телеграфа. Жизнь постепенно стала входить в нормальную колею, хотя вспышки революционного движения были еще по временам сильные и затянулись, захватив и часть 1906 года; но революционные вспышки происходили после октябрьского периода 1905 года преимущественно на окраинах: в Сибири, Туркестане, на Кавказе. Неспокойно было и в бассейне Волги.

Я не буду касаться описания революционного движения 1905 года во всем его объеме. Все это многократно описывалось и известно всем. Я отмечу лишь, что если революция 1905 года не удалась руководителям революционного движения, то заслуга в этом не твердого курса правительства, которое совершенно растерялось, выпустило управление страной из рук и своей неустойчивостью скорее способствовало развитию революционного движения, а заслуга в ликвидации революционного движения всецело относится к решительности отдельных военачальников, которым поручалась ликвидация революционных вспышек и которые были совершенно предоставлены самим себе, а также тому, что армия в своей массе и корпус офицеров остались лояльными и верными присяге.

Чтобы не быть голословным, укажу ряд примеров. Восстание в Кронштадте внесло панику в петербургские верхи. Подавлено оно было и быстро ликвидировано Николаем Иудовичем Ивановым (был комендантом крепости). Его решительные действия в Кронштадте в значительной степени способствовали его дальнейшему выдвижению на пост командующего войсками Киевского военного округа, а затем на пост главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта во время мировой войны и генералом Щербачевым¹⁵⁴ (если не ошибаюсь, он был в это время командиром лейб-гвардии Финляндского полка). (Решительные действия Щербачева, по существу человека далеко не талантливого, способствовали и его выдвижению сначала на пост начальника Академии Генерального штаба, а затем способствовали его дальнейшей блестящей строевой карьере.)

Крестьянские восстания в Латвии и Эстонии приняли крайне угрожающий характер, но были быстро ликвидированы блестящими и решительными действиями нескольких кавалерийских начальников (Свиты Е. Вел. Орлов в том числе).

Восстание в Москве, когда все московское начальство совершенно растерялось (например, начальник дивизии со своим штабом, переодевшись в штатское платье, скрывались где-то на окраине Москвы), было подавлено Свиты Е. В. генерал-майором Мином¹⁵⁵, прибывшим в Москву с командуемым им лейб-гвардии Семеновским полком (кажется, в составе трех батальонов). Генерал-майор Мин в один день ликвидировал Московское восстание и, восстановив твердую власть, вручил ее в трепетавшие, но вновь ставшие твердыми руки местных властей.

Восстание в Севастополе, принявшее чрезвычайно серьезный характер, было ликвидировано генералом бароном Меллер-Закомельским¹⁵⁶, ставшим во главе Белостокского полка и поведшим его на штурм морских казарм.

Восстание в Харькове было подавлено благодаря энергии, проявленной авантюристом и самозванцем N. (фамилию его, к сожалению, не помню), прапорщиком, призванным из запаса.

Этот случай стоит того, чтобы его описать.

В Харькове, где гарнизоном стояли части отмобилизованной, кажется, 51-й пехотной резервной дивизии (части X армейского корпуса были на полях Маньчжурии), вспыхнул бунт (это было, если мне память не изменяет, осенью 1905 г.). Начальник гарнизона (он же начальник 51-й пехотной дивизии) генерал-лейтенант Синицкий был человек очень умный и вообще очень решительный. Но. был большой дипломат, и колеблющиеся настроения верхов отразились на его решительности. Я не сомневаюсь в том, что если бы в Харькове вспыхнул бунт среди какой-нибудь воинской части или восстали рабочие какого-либо завода или железнодорожных мастерских, Синицкий без всяких колебаний и очень решительно его подавил, не боясь, как бесспорно смелый человек, рискнуть и лично собой. Но восстание вспыхнуло среди студентов местного университета, к которому примкнули группы воспитанников других учебных заведений и группы харьковской интеллигенции. Характер восстания был не грубо бунтарским, а чисто политическим, с выдвижением всяких либерально-политических требований.

«Весна» министра внутренних дел князя Святополк-Мирско-го¹⁵⁷ и либеральные течения некоторых верхов поколебали Синицкого, и он, дабы «не промахнуться» и не испортить своей карьеры, вместо того, чтобы действовать решительно с самого начала, вступил в переговоры, стал устраивать всякие совещания с привлечением на заседания «почтенных лиц либерального лагеря».

Так прошло два дня, и общая обстановка в Харькове стала грозной: революционная молодежь и революционные деятели воспользовались обстановкой, развили пропаганду, и Харьков оказался в их руках. Забастовали фабрики, заводы и железнодорожные мастерские; рабочие присоединились к политической молодежи; войсковые части как-то сразу разложились и стали совершенно не надежными; в городе стала хозяйничать чернь и начались погромы и налеты на частные квартиры. Синицкий забил тревогу, но управление уже было выпущено им из рук, и он растерялся. К концу второго дня генералом Синицким была получена телеграмма от командующего войсками Сухомлинова, что он требует немедленного подавления беспорядков и что он, Сухомлинов, будет в Харькове на следующий день. Телеграмма заканчивалась выражением уверенности, что к его, Сухомлинова, приезду порядок в Харькове будет восстановлен.

Синицкий собрал на совещание старших начальников и пригласил губернатора. Во время совещания Синицкому докладывают, что приехал адъютант генерала Сухомлинова, штаб-ротмистр N., и просит его немедленно принять. Его, конечно, Синицкий сейчас же принимает. Вошедший молодой офицер доложил, что он прислан генералом Сухомлиновым с приказанием подробно узнать всю обстановку, если возможно, помочь генералу Синицкому и затем выехать на паровозе навстречу генералу Сухомлинову и доложить ему все, что он узнает и увидит, дабы командующий войсками к моменту приезда в Харьков был в курсе всех дел. Синицкий нашел наиболее соответственным пригласить приехавшего офицера на собранное совещание, присутствуя на котором приехавший все узнает. Штаб-ротмистр N. выслушал сообщения лиц, собравшихся на совещание, задал ряд вопросов и затем попросил генерала Синицкого, не распуская совещание, уделить ему несколько минут на разговор с глазу на глаз. Синицкий согласился.

N. спросил Синицкого, может ли он, Синицкий, сейчас же иметь под рукой верный хотя бы один батальон пехоты, а в крайности хотя бы две роты, несколько орудий артиллерии и хотя бы одну-две сотни казаков. Синицкий ответил, что это собрать можно. Тогда N., выказав довольно хорошее знание Харькова (ясно, что он бывал в нем неоднократно), изложил Синицкому свой план действий, указав, что прежде всего надо разогнать (или заставить сдаться) революционный штаб, засевший на какой-то фабрике. План Синицкому понравился, а еще более понравился молодой, энергичный офицер, внушивший ему полное доверие.

Синицкий с ним окончательно сговорился и условился, что во главе собранного отряда станет он сам, а N. будет при нем. Затем они прошли к лицам, собравшимся на заседание, и Синицкий отдал необходимые распоряжения. Часа через два собранный отряд двинулся по назначению, а несколько застав были с особыми поручениями разосланы в разные места города.

Когда небольшой отряд приблизился к зданию, занятому революционным штабом, он был встречен выстрелами из окон и из-за ограды, окружавшей здание.

Сейчас же орудия были выдвинуты на позицию, отряд развернулся для атаки. N. попросил генерала Синицкого, прежде чем начать действовать, разрешить ему, N., пройти вперед и переговорить с бунтовщиками. «Да ведь вас убьют!» – «Разрешите, ваше превосходительство, попробовать. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Рискнуть же стоит. Если дело удастся, то не будет пролито много крови». Синицкий согласился.

N. в сопровождении горниста, как парламентер, пошел вперед. Его пропустили. Так и осталось точно не выясненным, что N. говорил бунтовщикам (на последующем дознании, произведенном через два дня, некоторые студенты и рабочие показали, что N. доказал им всю глупость и нелепость сопротивления), но факт тот, что через полчаса он вернулся и доложил Синицкому, что засевшие согласны, оставив оружие в занимаемом ими здании, выйти; что условием становится лишь то, чтобы их не арестовывали (кроме находящихся там нескольких солдат, которые сдаются без всяких условий), а отпустили сейчас же по домам; что если это условие будет принято, то сейчас же революционный штаб отдаст распоряжение прекратить забастовку и к завтрашнему утру в Харькове будет восстановлен полный порядок.

Синицкий сначала хотел протестовать и «забрать» в плен революционный штаб, но N., пользуясь своим авторитетом, «как адъютант командующего войсками, снабженный особыми полномочиями», настоял на принятии условий, выработанных им с революционерами.

К утру действительно в Харькове установился полный порядок, а адъютант Сухомлинова, получив в свое распоряжение паровоз, выехал навстречу командующему войсками. На другой день все харьковские власти и почетный караул встречали Сухомлинова на вокзале. На вопрос Сухомлинова: «Как у вас дела?» – генерал Синицкий и губернатор ответили, что в Харькове восстановлен полный порядок. Обойдя почетный караул, Сухомлинов пригласил к себе в вагон Синицкого и губернатора. «Ну, рассказывайте подробно, что и как у вас происходило в Харькове», – спросил Сухомлинов Синицкого.

Синицкий на это весело ответил, что он вряд ли может что-либо добавить к докладу, который штаб-ротмистр N. сделал генералу Сухомлинову, и затем добавил: «Должен по совести сказать, что благополучным исходом мы здесь всецело обязаны вашему адъютанту». – «Моему адъютанту? Какой такой штаб-ротмистр N.? Я ничего не понимаю!» – сказал Сухомлинов. Выяснилось, что такого адъютанта у Сухомлинова не было, и он никого в Харьков не посылал. Розыски штаб-ротмистра N. никакого результата не дали. Выяснилось, что он поехал на паровозе до какого-то небольшого города и затем куда-то исчез. В связи с появлением N. в Харькове строились различные предположения, высказывалась даже мысль, что он сам какой-то крупный революционный деятель, которому благодаря своему «революционному положению» удалось так легко ликвидировать харьковское восстание, которое почему-либо руководители революционного движения не сочли выгодным продолжать.

Много позже, при аресте на Кавказе (кажется, в Елизаветполе или Кутаисе) какого-то самозванца, пытавшегося арестовать губернатора за «бездействие власти», выяснилось, что это тот же N., действовавший в Харькове и побывавший уже в разных местах России и всюду стремившийся водворить порядок и подбодрить начальство, терявшее голову. О судьбе этого N. я ничего не знаю.

На Кавказе революционные вспышки прошли очень бурно. Положение было спасено войсками. Там, между прочим, составил себе репутацию «твердого администратора» командир Бендерского пехотного полка полковник Толмачев (Иван Николаевич), назначенный вслед за сим одесским градоначальником.

Докатилось революционное движение через Сибирь и до действующей армии. Главнокомандующий, генерал Линевич, растерялся и вместо того, чтобы «подтянуть вожжи», их распустил. Все его стремление было направлено на скорейшую демобилизацию армии и насколько возможно спешную отправку в Европейскую Россию эшелонов демобилизованных солдат. Надежной охраны станций и вообще железной дороги не было установлено; эшелоны отправлялись с ничтожными кадрами сопровождающих частей. В результате первые же эшелоны разгромили буфеты на станциях, нарушили графики и расстроили все железнодорожное движение по Сибирскому пути. Следующие эшелоны голодали, захватывали чужие паровозы, и в скором времени движение по Сибирскому железнодорожному пути почти совсем остановилось. На территории Сибири образовался ряд «республик». Положение стало катастрофическим. Спасено оно было тем, что двум энергичным генералам (Ренненкампфу и барону Меллер-Закомельскому) было поручено восстановить движение. Они на броневых поездах со следующими за ними еще эшелонами небольших, но надежных частей были двинуты к Иркутску с двух сторон: Ренненкампф со стороны действующей армии, а Меллер-Закомельский со стороны Москвы.

Действовали они решительно. Перевешали и расстреляли несколько сот человек и установили полный порядок. Конечно, либералы громили их за жестокость, но, конечно, выливали на них злость за срыв ими революции. Ценой казни нескольких сот человек были спасены очень и очень многие тысячи жизней, и была тогда спасена Россия от жесточайших потрясений.

Революция 1905 года дала страшный показательный урок русскому правительству и командному персоналу русской армии. Казалось, что он должен был бы запомниться, но, к несчастью для России, все его забыли очень и очень скоро.

Охота во время моей службы в КВО. 1897—1908 гг.

От моего отца, воспитанника Киевского кадетского корпуса (юнкерские классы) и уроженца Полтавской губернии, я знал, что в Юго-Западном крае (Киевская, Волынская и Подольская губернии) и в смежных с Киевской правобережных (по Днепру), Черниговской и Полтавской, губерниях очень хорошая и разнообразная охота.

Попав на службу в Киев, я, конечно, прежде всего стал наводить необходимые справки. Выяснилось, что охота действительно хорошая, но, чтобы попасть на хорошие угодья, надо установить соответствующие знакомства, так как хорошие охоты были или на землях у помещиков, разрешавших охоту только своим знакомым, или на казенных землях, где также пользование охотой было связано со знакомством с лесничими и прочими чинами крупной местной администрации. В Киеве существовало довольно крупное охотничье общество, но состав его членов был малосимпатичен. Пришлось удовольствоваться поступлением членом в местное офицерское охотничье общество, имевшее право на охоту в нескольких ближайших к Киеву казенных лесных дачах. Для болотной охоты оказалось возможным получать отдельные билеты на право охоты около устья Припяти и на Десне. Пока я не узнал мест и не свел соответствующих знакомств, в течение первых двух лет, приходилось охотиться на угодьях вблизи Киева; после же я наслаждался охотой во многих местах. Моими обыкновенными спутниками в наших странствованиях по разным местам были мои приятели по Академии Генерального штаба Иван Егорович Эрдели и Сергей Николаевич Розанов. Ниже я дам очерки по различным видам охоты.

ОХОТА НА БОЛОТНУЮ ДИЧЬ

Охота на болотную дичь разрешалась в России с Петра и Павла (29 июня по ст. ст.). Но к этому времени многие утиные выводки еще не летали, а молодые бекасы и дупеля были еще слишком малы. Поэтому во всех мало-мальски приличных охотничьих обществах вводилась поправка к государственному закону об охоте в том смысле, что охоту на бекасов и дупелей можно было начинать только с 15 июля. Этот же срок открытия охоты во многих обществах указывался и для охоты на уток.

В офицерском обществе в Киеве и в частном обществе, арендовавшем угодья у устья Припяти и на Десне, этих поправок к закону не было, и я с моими приятелями в 1897 году (первый год нашего пребывания в Киеве) отправились на охоту к устью Припяти 29 июня; кроме того, что не было этой «поправки к закону», мы не знали, когда становятся крупными молодые птицы в районе широты Киева. На первой же охоте мы убедились, что еще много слишком маленькой дичи, и в последующие годы мы никогда не начинали охоты раньше 10—15 июля.

Поездки на охоту к устью Припяти я и мои компаньоны очень любили. Выезжали (моряки не допускают выражение «выезжать на пароходе». На пароходе можно только «ходить»! Я употребляю слово «выезжали» потому, что так нам всегда казалось правильным, ибо мы ехали, а не шли пешком на охоту) мы на пассажирском пароходе, отходившем из Киева, насколько помню, в 5 часов вечера. Выезжали всегда накануне праздничного дня, так как по будням были мы все заняты.

Пароходы были небольшие, но чистенькие и уютные. В первом классе обыкновенно были свободные каюты (мы заказывали вперед); если же, паче чаяния, таковых не оказывалось (что случилось всего два-три раза за все время), мы располагались в общей каюте. Буфет на пароходах был всегда вполне удовлетворительный; кроме того, мы всегда имели с собой обильные закуски.

После отхода парохода мы обыкновенно устраивались на палубе вокруг принесенного из столовой столика закусить. Затем до темноты мы проводили время на палубе за чаем и стаканом вина, любуясь Днепром и его берегами.

Вечера обыкновенно были удивительно хороши. Время, в оживленной беседе, в охотничьих рассказах в ожидании предстоящей охоты, пролетало быстро. Чудная погода и прелестная обстановка отбивали сон. Но. пароход приходил к пристани у устья Припяти на рассвете, и благоразумие требовало спуститься в каюту и заснуть хотя бы на 4—5 часов.

Прерву свое описание охот у устья Припяти несколькими словами об «охотничьих рассказах», которые почти всегда возникают среди охотников, отправляющихся на охоту, и которые вообще охотники любят вести и при всяком удобном к тому случае. Существует масса анекдотов про охотничьи рассказы, про вранье охотников. Очень часто можно услышать: «врет как охотник», «я хоть и не охотник, но поврать люблю» и т. п.

Правда, охотничье «вранье» всегда считалось враньем безобидным, но все же к рассказам охотников большинство не охотников всегда относится или с иронией, или с недоверием. Мне, как охотнику, но хотевшему при рассказах о моих охотничьих случаях не уклоняться от истины, всегда было обидно чувствовать, что слушатели, как мне казалось, очень часто и меня заподазривали в преувеличениях, во вранье.

Я часто думал об этом якобы специфическом свойстве охотников и пришел к выводам, которыми хочу поделиться. Конечно, охотник, как и всякий человек, в своих рассказах склонен «рассказать что-нибудь интересное», выставить себя в более привлекательном виде. Но ведь это все общечеловеческие свойства. Почему охотник должен быть обязательно вралем? Вне всякого сомнения, и среди охотников, как и по всем прочим специальностям, есть изрядное число и настоящих врунов и глупых людей, которые так наивно врут, что их вранье становится явным. Но почему всякого охотника, начинающего рассказывать про охоту и про случаи на охоте, слушатели обязательно заподазривают во вранье или, в лучшем случае, преувеличении?

Думаю, что это происходит оттого, что даже малонаблюдательный человек, проводя целые дни в лесу, в поле или на болоте, в непосредственном соприкосновении с природой и сталкиваясь с жизнью животных и птиц, не может не отмечать ряд явлений и случаев, которые неизвестны основной массе городских жителей. Кроме того, естественно, что при частных охотах может происходить много случаев, которые в нормальной обстановке кажутся неестественными и невероятными. А если к этому прибавить, что самый добросовестный рассказчик из охотников передает обыкновенно то, что его самого поразило или что ему самому показалось исключительным, то, естественно, слушателю не охотнику все эти рассказы кажутся в лучшем случае преувеличенными.

Пароход подходит к пристани у устья Припяти. Солнце еще не взошло. С окружающих болот подымается легкий туман; в воздухе прохладно, и нас, уже одетых в легкие летние охотничьи костюмы, пронизывает дрожь. Дрожь не только от прохлады, но и от ожидания.

Кроме нас, охотников, очень редко бывали какие-либо пассажиры на маленькой пристани у устья Припяти; случалось, что приезжали рыбаки или заготовители леса, отправлявшиеся в лесные дачи, отстоявшие на 20—25 верст от берега. Мы на берегу. Пароход отчаливает и бежит вверх по Днепру. Около пристани небольшая сторожка, она же пароходная контора, она же убогое

жилище «начальника пристани» и сторожа. Но эта сторожка и для нас достаточна, ибо под существовавшим с одной из ее сторон навесом мы могли находить приют в случае непогоды (бывали иногда грозы), а за деревянным столом, устроенным под навесом, мы пиршествовали после охоты.

После короткого разговора со сторожем, хорошо знавшим окрестные места (что нам было особенно полезно, пока мы сами не изучили всех прилегающих местностей), и заказа к пяти часам дня самовара мы отправлялись на охоту. Я обыкновенно ходил с И.Е. Эрдели, у которого не было своей собаки. С.Н. Розанов, к которому присоединялся еще кто-либо из приехавших охотников, отделялся в сторону. Выбрав направление и назначив к полуденному перерыву встречу, мы расходились.

Охота начиналась в каких-нибудь 100—150 шагах от берега. Дичи было много; собаки нервно, но хорошо работали. Ходить было очень трудно, так как трава была везде высокая и переплетенная горошком. Среди моря этой травы разбросаны были пятнами болотистые лужайки, на которых мы находили бекасов и дупелей, а несколько дальше вдоль ручейков, покрытых кувшинками и водяными лопухами и протекающих по болотным долинкам, мы находили много уток: больше всего чирят и кряковых.

Охота была интересная и прибыльная, но, как я уже сказал, ходить было трудно. Помню, как однажды часам к двум дня я совсем сдал и сказал Эрдели, что пора возвращаться, так как я больше ходить не могу. Эрдели запротестовал: «Ведь впереди, в каких-нибудь 200—250 шагах, тебе хорошо известное болото, где мы всегда находили дупелей; грех не пойти». – «Да я так устал, что ноги перестают слушаться. Ведь и ты так же устал?» – «Я? Смотри!» И Эрдели пустился передо мной вприсядку. Я не выдержал, рассмеялся, и мы пошли отыскивать дупелей.

Мы все стреляли очень прилично. Лучше – я и Эрдели, с ним мы всегда конкурировали. Я его обстреливал на чистом месте, а он меня в лесу. Но бывали, конечно, и дни плохой стрельбы, когда мы нервничали, сердились, чуть не плакали, и все пуляли.

Помню, как в один из таких дней я предложил Эрдели сесть на полчаса отдохнуть и покурить. Уселись, покурили, поболтали. Казалось, что нервы привели в порядок. Встали, чтобы идти дальше; в это время моя собака, отойдя в сторону каких-нибудь 10—12 шагов, вытянулась на стойку около небольшой мочажины.

Я говорю Эрдели: «Вероятно, бекас. Но условимся так: если подымется две или несколько птиц, ты стреляй правую или правых; мне оставь левую или левых; если подымется одна птица, твой выстрел первый, мой – второй, твой – третий, мой – четвертый». Эрдели ответил: «Что же ты думаешь, что мы опять будем мазать? Довольно условиться о первых и вторых выстрелах, а не загадывать о последующих».

Я послал собаку вперед. С кряканьем вертикально кверху взмыл кряковой селезень в каких-нибудь 15 шагах от нас. Эрдели стреляет первый. Мимо. Я прицеливаюсь – и тоже мимо. Затем Эрдели и я повторили выстрелы, и безрезультатно. Посмотрели друг на друга и расхохотались. После этого случая произошел резкий перелом в качестве нашей стрельбы, и мы стали стрелять почти без промаха.

На одну из охот с нами поехал наш общий большой друг Сергей Александрович Ронжин. Он охотником не был, но любил компанию и изредка ездил, бывая в Новгородской губернии, на облавы. Мы с радостью взяли его с собой, но, приехав к устью Припяти, сказали ему, чтобы он не углублялся в траву, а шел вдоль ее опушки близко от берега Днепра. Мы знали, что он не ходок, страдает грыжей и ходить ему по болоту нельзя. Указав ему сборный пункт для завтрака на берегу Днепра, мы его оставили одного и углубились в травы.

Направляясь к завтраку на сборный пункт, мы обратили внимание на канонаду с той стороны, где должен был быть Ронжин. Заинтересованные тем, что могла значить эта стрельба и кто этот задачливый охотник, мы прибавили шаг и пошли на выстрелы. Подходя ближе, видим, что кто-то сидит на небольшом снопе сена и стреляет во все стороны; дым стоит кругом стрелка.

Мы ничего не понимаем. Подходим ближе и видим, что этот стрелок – Ронжин. Когда он нас увидел, то стал кричать: «Скорей, скорей, здесь масса дичи.» Мы подходим и спрашиваем: «По какой дичи ты стреляешь?» Возмущенный Ронжин говорит: «Как по какой? Ведь это же дупеля» – и показывает на крутящихся вокруг мелких чаек. Когда мы объяснили ему его ошибку, он был очень огорчен и отбросил в сторону убитых им двух-трех птичек.

После окончания охоты мы, усталые, еле-еле доплетались до Днепра, раздевались и купались. После купания начиналось бесконечное чаепитие (просто страшно подумать, сколько можно было поглотить стаканов чая) и закуски. К 8 часам вечера подходил пароход, мы немедленно устраивались на ночлег и как убитые спали до Киева. В Киев прибывали всегда освеженные, в отличном настроении духа и нагруженные дичью.

Устье Припяти напомнило мне и о другой охоте, редкой уже в то время в Киевской и Черниговской губерниях: охоте на глухарей и тетеревов. В старое время, по рассказам моего отца и других лиц, в лесах Черниговской и Киевской губерний была масса глухарей и тетеревов. Названия некоторых рек и займищ Киевской губернии в районе, примыкавшем к Волынской губернии, это подтверждают.

В мое время (1897—1908 гг.) в Киевской губернии сохранились тетерева, и то в небольшом количестве, в лесах, примыкавших к Волынской губернии; в Черниговской губернии тетерева попадались в лесах чрезвычайно редко (я лично поднял только два раза двух тетеревов в Черниговской губернии в лесу около Семиполок, около Десны, имения Половцовых, и одного тетерева в той же губернии около самого Киева, в лесу за артиллерийским полигоном). Про глухарей ни разу не слышал. Как-то, собираясь идти на охоту к устью Припяти, кажется в конце июля 1899 или 1900 года, я встретил штабс-капитана Бессарабского полка Беседовского. Он меня спросил: «Вы едете стрелять дупелей или тетеревов?» – «Как тетеревов? Да разве есть там тетерева?» – «Сколько угодно, но только надо проехать в леса верст на 20 от берега Днепра».

Я попросил его поехать со мной. Он согласился. Поехали – Розанов, Беседовский и я. С трудом достали подводу на каком-то хуторке около устья Припяти и поехали. Дорога была отвратительная. Доехали до места охоты только часам к 10 утра. Жара стояла страшная. Пошли искать тетеревов. Скоро моя собака стала на стойку. Вылетела какая-то большая рыжая птица. Я выстрелил; она упала. Подошел и недоумевал, что же я убил – как будто не тетерка. Зову Розанова и Беседовского. Они определили, что это глухарка.

Жара стояла такая, что собаки отказывались искать. Решили передохнуть у лесника и напиться чаю. Выпив целый большой самовар и вдоволь напоив собак холодной водой и выкупав их в ручье, двинулись на охоту. Но уже через полчаса собаки опять отказались работать. Мы подняли двух шумовых тетеревов (я убил черныша), и пришлось прекратить охоту, так как нужно было ехать к пристани.

Больше я в этих местах не был; но охота, по-видимому, там хорошая, только трудно добраться, и из Киева надо ехать туда на два дня.

Отступив от «болотной охоты», я возвращаюсь к ней. Другое любимое мною место охоты на болотную дичь было так называемое Крихаевское болото в Черниговской губернии в долине Десны. Попасть на это болото можно было из Киева только пароходом. Из Киева пароход отходил в 4 или 5 часов дня, и к моменту охоты мы попадали к рассвету. Эти поездки мы любили так же, как поездки к устью Припяти.

На Крихаевском болоте уток было мало, но бекасов и дупелей было достаточно. Минус охоты на этом болоте заключался в том, что хороших мест на нем было не много, а охотников иногда наезжало порядочное число. Охота поэтому не всегда была удачна и прибыльна, но это искупалось общей обстановкой, удовольствием поездки по Днепру и Десне и хорошей компанией. На Краевском болоте было довольно много очень топких мест, и надо было ходить осторожно, чтобы не завязнуть. Однажды я едва выкрутился из очень тяжелого положения, в которое попал. Отделившись от других охотников, я пошел на участок, который был мне неизвестен. Пройдя сравнительно сухой кусок болота с редкими кустарниками, я попал на довольно обширный участок, шагов в 500 в диаметре, покрытый довольно высокой (четверти в две) зеленой травой, среди которой просвечивала ржавая вода. Мой прекрасный пойнтер Марс потянул; вырвался бекас. Затем опять стойка за стойкой и характерные взлеты бекасов. Стрелял я в этот день почти без промаха, и скоро вся моя сумка была увешана бекасами. Ходить было легко, ноги очень мало утопали в грязи. Приближался я к середине болотца, где была особенно зеленая и густая трава. Марс потянул, припадая к земле. По его виду я сразу понял, что тянет он по дупелю.

Марс вытянулся в струнку и замер. Посылаю его вперед, но он не идет и как-то нервно поворачивает свою голову то в одну, то в другую сторону. Я решил, что или дупель наследил в разных направлениях, или Марс попал между несколькими дупелями. Я подошел к собаке; в это время сбоку, шагах в шести, вырвался дупель. Я выстрелил, сбил его, и в этот момент Марс, несколько продвинувшись вперед, поднял второго дупеля. Я сбил и этого. Марс продолжал стоять на стойке. Я послал его вперед, и в последующие две-три минуты, не сходя с места, я убил еще пять дупелей. Таким образом, я выбил целый выводок, удачно для меня попавшийся на моем пути.

Марс отлично подавал убитую дичь, и я его послал за сбитыми мною дупелями. Он принес одного за другим трех или четырех дупелей, когда я заметил, что он, идя за следующим, начал проваливаться в грязь. Но все же он достал и остальных, кроме одного, место падения которого я хорошо запомнил. Посылаю Марса вперед, но он не идет. Думая, что он решил, что уже все подобрал, и не желая терять убитого дупеля, я сам пошел за ним. В азарте я не обратил внимания, что мои ноги все глубже и глубже входят в грязь, которая становится какой-то чересчур липкой. Когда я добрался до убитого дупеля и сделал последний шаг, чтобы его поднять, я сразу провалился в грязь по пояс. Пробую выкарабкаться и с ужасом убеждаюсь, что только глубже опускаюсь в грязь. Ощущение мое было, что под ногами нет никакого упора.

Я стал кричать, стрелять, но безрезультатно. Мысль заработала, стал думать о том, что болото мало-помалу меня засосет. Марс, видимо, волновался. Он приблизился ко мне, и я схватил его за хвост. Здоровая собака, может быть просто желая освободиться от моей хватки, а может быть, и более сознательно, потянула в сторону, и я, найдя некоторый упор, вырвался из засасывающей грязи и, еле-еле вытягивая ноги, продвинулся в сторону аршин на пять-шесть. Я почувствовал, что ноги нашли более твердый упор и что я спасен. Но я был так утомлен и так потрясен, что не мог двинуться дальше.

В это время в стороне показался крестьянин, который показывал нам места и носил запасные патроны. Он приблизился ко мне и помог мне выбраться на сухое место. (Последнего дупеля я все же успел подобрать и сунуть в сумку.) От крестьянина я узнал, что это место чрезвычайно опасно, что крестьяне никогда сюда не ходят и что даже скот его избегает. Таких мест на Крихаевском болоте было несколько, и при следующих охотах я уже не пытался по ним ходить, обходя их по окраине. Крихаевское болото нас притягивало еще и тем, что во второй половине августа в кустарниках, его обрамляющих, мы находили куропаток.

Я и Розанов любили ездить на охоту в Семиполки, имение Половцовых, в Остерском уезде Черниговской губернии, в 42 верстах от Киева. Поездка в Семиполки соединяла охоту с приятным времяпрепровождением у постоянно жившей там летом Веры Петровны Половцовой (вышедшей потом замуж за Абрама Михайловича Драгомирова¹⁵⁸), приезжавшего к летнему сезону в отпуск Андрея Петровича Половцова (офицера Кавалергардского полка; он был с нами в Академии Генерального штаба, а затем, будучи назначен флигель-адъютантом к Государю, служил сначала в Военно-походной канцелярии Государя, а затем в Кабинете Его Величества). Там же мы встречали нашего общего любимца и приятного спутника на охоте – «полковника» Левкия Левкиевича Горецкого, сына домоправительницы еще при старике Половцове. Он окончил Киевский кадетский корпус, но, по слабости здоровья, пошел по гражданской службе. «Полковником» его прозвали еще в корпусе, и это прозвище так за ним и сохранилось. Я редко встречал таких милых, честных и хороших людей, каким был «полковник». В семье Половцовых он был на положении члена семьи.

Охота в Семиполках была, собственно, не первоклассная: было много уток, но крайне мало бекасов и дупелей. В конце лета там была хорошая охота на перепелок. Обещанных же нам неоднократно куропаток мы никогда не видели, а из обещанных тетеревов я только однажды поднял в Алферьевском лесу две штуки, и то они сорвались вне выстрела.

Ездили мы обыкновенно в Семиполки поездом из Киева до станции Бобрик, а оттуда на высланной на станцию четверке ехали в половцовское имение, отстоявшее от станции, кажется, в восьми верстах. Иногда я ездил из Киева в Семиполки верхом (42 версты).

Нас в Семиполках встречала Вера Петровна ужином; обыкновенно приезжали из Киева и другие гости (часто ездили княгиня Марья Александровна Святополк-Мирская, Марья Петровна Розанова, Гудим-Левкович и др.). После ужина расходились по отведенным комнатам. Рано утром нас, охотников, будил «полковник» Левкий, и мы, выпив кофе и закусив, ехали на лошадях к месту охоты (накануне решали, куда ехать).

Изредка ездили на Крихаевское болото, о котором я выше писал и которое отстояло от Семиполок на 20—25 верст, но это было очень редко. Обыкновенно мы ездили на охотничьи угодья в окрестностях Семиполок. Было два кочковатых озера, среди полей, заросших осокой. Воды в озерах было не больше чем по пояс, и дно было твердое. Уток в этих озерах была уйма. Много уток было еще в лесном озере (но оно было топкое и можно было его только обходить кругом) и в болотистых ручьях, встречавшихся среди полей.

Возвращались мы в усадьбу обыкновенно к часу дня, к обеду. После обеда сидели на террасе или в саду и болтали; под вечер обыкновенно ходили на конский завод на молочную ферму.

Иногда перед ужином ездили к небольшим болотцам, разбросанным среди хлебов, и стреляли уток на вечернем перелете. Но все же, несмотря на то что иногда охоты были удачны, я любил Семиполки не за охоты, а за уют, который мы находили в маленькой старой усадьбе, и за ласку милых хозяев. Всегда с удовольствием вспоминаю там проводившиеся дни и вечера. Было очень и очень хорошо.

Став женихом Сони Драгомировой, я с 1901 года познакомился с Драгомировским хутором в Конотопском уезде Черниговской губернии. Хутор находился в четырех верстах к северу от Конотопа. С одной стороны к нему примыкала довольно широкая болотистая долина, которая на всем протяжении, где она примыкала к Драгомировскому хутору, заботами, главным образом, Софии Абрамовны Драгомировой, путем дренажных канав была превращена хотя и в мокрые, но вполне приличные луга.

К северу от хутора, за великолепной дубовой (строевой) рощей, начинался городской (Конотопский) лес, который доходил до частью болотистой, частью луговой и покрытой мелколесьем и кустарником долины реки Сейма. Около хутора и в долине Сейма (в пятишести верстах от хутора) была прекрасная охота на дупелей и бекасов. Лучше этой охоты я знал только охоты по Днепровским болотам к югу от Александровска. Кроме охоты на болотистую дичь в окрестностях Драгомировского хутора, была очень хорошая зимняя охота на волков (о чем я скажу дальше), а из птиц – осенью на вальдшнепов и на перепелов; один год была прекрасная охота на куропаток, но обыкновенно они попадались очень и очень редко.

Женившись, я летом почти все праздники (прихватывая обыкновенно кроме воскресенья и понедельник или субботу) проводил на Конотопском хуторе (до переезда в Петербург, то есть по 1908 г. включительно).

Охотников в этом районе, кроме меня и Андрея Антоновича (бывшего прежде денщиком у Михаила Ивановича Драгомирова), почти не было. Я узнал все места и наслаждался. Выезжал я обыкновенно на охоту рано утром и возвращался к 12 часам дня с полным ягдташем. Любил я весной охоту в долине Сейма на селезней и турухтанов. Выезжал я на эту охоту почти всегда с Андреем Антоновичем и неизменно нас сопровождавшим браконьером Максимом.

Максим был очень интересным типом русского мужика. Он был хорошо грамотный и бесспорно умный. Он не любил рассказывать подробностей о своей жизни, но по отдельным фразам было несомненно, что он бродяжничал в старое время, побывал в самых различных уголках России и. был знаком с тюрьмой. Он был прекрасный плотник и столяр, хорошо знал кузнечное и слесарное мастерство. Но его избенка в маленькой деревушке вблизи от Драгомировского хутора была жалка и бедна. Все хозяйство лежало на его тихой и покорной жене; детей у него, по-видимому, не было. Своим хозяйством он совсем не занимался.

Главное его занятие было браконьерство. Охоту он любил страстно и великолепно знал весь Конотопский уезд. Повадки зверя и места, где, когда и какую можно было найти дичь, он знал прекрасно. Его рассказы о жизни зверей и птиц бывали исключительно интересными и показывали его замечательную наблюдательность.

Подрабатывал деньги он дрессировкой собак и натаскиванием уток для весенней охоты на селезней. Сопровождал «господ» на охоту. Когда я приезжал на хутор поохотиться, он всегда являлся и предлагал свои услуги. Когда не было охоты на зверя или на птицу, он промышлял рыбной ловлей и знанием мастерства (ходил в Конотоп и даже на короткое время поступал в железнодорожные мастерские).

Роста он был небольшого, но кряжистый. Про таких говорят: не ладно скроен, но крепко сшит. Громадное физическое здоровье его раз (лет за десять до моего с ним знакомства) спасло: рыбаки поймали его однажды зимой в то время, как он крал рыбу. Поступили они с ним беспощадно: протянув из одной проруби в другую веревку, они его привязали к этой веревке и два раза протянули под льдом из одной проруби в другую. Рассказав мне об этом, он добавил: «Как я выжил – сам не знаю. Болел после этих путешествий под льдом года три. Кашлял кровью. Едва поправился, но уже не было того здоровья, что было прежде. Но с тех пор никогда не крал и красть не буду». Ко мне он, по-видимому, привязался, и мне он нравился.

Так вот, с этим-то Максимом еще часа за два до рассвета мы выезжали. Подъезжая к многоверстному разливу Сейма, очень часто слышали характерные весенние хорканья вальдшнепов, и мне раза два удавалось, соскочив из брички, убить летящего длинноносого красавца.

Чуть-чуть брезжил свет, когда я усаживался в шалаше, заранее приготовленном Максимом, или в каком-нибудь сенном сарайчике, стоявшем у воды, а то и в воде его окружавшего разлива. Светает. Слышно блеяние бекасов, высоко взлетающих в небо. Со всех сторон посвистывают кулички, слышен свист молниеносно пролетающих чирят. Но вот показываются золотистые лучи солнца, которого еще не видно; все кругом преображается и приобретает феерически красивый вид. На разливе зеленеют покрытые первой свежей зеленью разбросанные там и сям деревья и кусты, ярко отсвечивают от поверхности воды первые желтые, белые и голубоватые цветочки, пробивается свежая молодая трава. Хорошо. Легко дышится. Чувство наслаждения и полного удовольствия охватывает охотника.

Но вот вдали слышен резкий крик селезня-крякового. Привязанная за лапку утка начинает волноваться, издавать сначала отдельные «кряканья», а затем заливается во весь голос, а то и бьет по временам крыльями. Селезень ее слышит, делает круг, высматривает. Увидел, сделал еще два-три круга и как стрела бросается к утке. Но ждет его выстрел и смерть.

Меня как-то один мой знакомый упрекал за варварство, за возможность охотиться весной и убивать дичь в любовный период. Я никогда много не убивал ни селезней, ни тетеревов; прекращал охоту на них после второй жертвы. Но должен сказать, что вся обстановка так чарующе красива, что отказаться от нее я никогда не мог. Ограничиться же только тем, чтобы смотреть, – это не быть охотником.

Закончив охоту на селезней с привязанной уткой, я обыкновенно садился в плоскодонную лодку, которую направлял Максим. Мы объезжали кусты и подъезжали к отмелям. Между кустов иногда вырывались селезни, и я по ним стрелял. На отмелях мы находили турухтанов. Эти птицы (порода куликов) в своем весеннем оперении (самцы) очень красивы. Иногда можно было наблюдать очень забавные бои между самцами-турухтанами.

Охота на турухтанов на Сейме не бывала никогда прибыльной. В лучшем случае удавалось убить 4—5 турухтанов. Но поездка по разливу в лодке, при общей весенней обстановке, была сама по себе очень приятна и интересна.

Иногда я с покойным Александром Михайловичем Драгомировым¹⁵⁹ (дядя Коля) и с Андреем отправлялись летом в долину Сейма на целый день. Однажды к нам присоединился и двоюродный брат Драгомировых, Горовой. Горовой был слишком грузным для болотной охоты, и мы предвидели, что он будет больше нас тянуть к телеге с закуской, а закуски на этот раз и Горовой и Андрей (по особому заказу и наставлению дяди Коли) набрали много. Выехали мы чуть свет. Доехав до известных нам хороших мест, мы разошлись, условившись о месте сбора, куда был направлен наш «обоз». День выдался удачный и в смысле погоды, и в смысле обилия дичи. Я стрелял хорошо, и часам к 11 утра сумка ягдташа и все наружные ремешки с колечками были наполнены бекасами и дупелями. Пора было двигаться к месту сбора, да и собака устала и уже плохо работала.

Придя на сборный пункт, я увидел уже всех в сборе. Около стога сена был разостлан ковер, на котором уже были разложены закуски, а над ним был устроен навес. Александр Михайлович и Андрей Антонович также набили много дичи и были довольны своей охотой. Горовой ворчал, что болото слишком вязкое и что его постигла неудача: он убил всего 4—5 штук дупелей и бекасов. Но видно было, что он уже успел несколько поохотиться на закуску.

С аппетитом поев и напившись чаю (в этих случаях всегда брали с собой самовар), мы легли поспать. Проснулись только часам к четырем; выпили еще по стакану чаю и решили обойти новые места. Горовой объявил, что устал и останется при «обозе». Только отошли мы шагов 50 от нашего привала, как мой Марс потянул и замер на совершенно сухой полянке, окаймленной узкой полоской камышей, росших вдоль болотистой канавки. Александр Михайлович и Андрей высказали предположение, что, вероятно, Марс стал по перепелу или по коростелю. Но стойка показывала, что дичь более «серьезная». Марс весь дрожал и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, нервно втягивал в себя воздух. Было ясно, что «кто-то» сильно наследил и сильно пахнет. Я подошел к Марсу и стал внимательно всматриваться в траву по направлению его стойки. Наконец увидел, шагах в 15 от Марса, высунувшуюся из травы головку птицы, внимательно смотревшую на собаку. Я пригляделся и решил, что это коростель. Показал на видневшуюся в траве головку Александру Михайловичу и Андрею; они также решили, что это коростель. Я сначала не хотел стрелять и стал отзывать Марса, но последний почти припал к земле и еще нервней вытянулся на стойку. Что за оказия? Я решил выстрелить. Грянул выстрел; на земле запрыгало несколько подбитых птиц, и оттуда же с треском поднялся громадный выводок куропаток, не менее 20 штук. Я так ошалел, что второй раз выстрелил и сбил еще одну куропатку только после того, как рядом со мной загремели выстрелы Александра Михайловича и Андрея и упало несколько подбитых ими куропаток. Закончили мы наш охотничий день на болоте охотой на куропаток, табун которых после наших выстрелов разлетелся (рассыпался) в разные стороны.

Вспоминаю очень удачные охоты на дупелей и бекасов в окрестностях Меджибужья, куда я ездил подряд три года на специальные кавалерийские сборы. Обыкновенно под вечер я и командир 1-го эскадрона Ахтырского полка Ольшанский отправлялись на бричке к «исторической» мельнице и там отлично охотились на длинноносых красавцев. (Мельница стала «исторической» после нашумевшего в свое время еврейского погрома в Меджибужье. Было это, если не ошибаюсь, в 1896 году. Во время специальных кавалерийских сборов в какой-то праздничный день два корнета Белгородского уланского полка проходили по улице местечка. На одном из балконов стояли несколько еврейских девушек, с которыми стали заигрывать корнеты. Один из корнетов крикнул, что он взберется на балкон и перецелует девиц. Одна из них, смеясь, крикнула: «А ну-ка, попробуйте». Корнет долго не размышлял и быстро взлез на балкон. Поднялся визг, и корнет действительно поцеловал одну из девиц. После этого он слез на землю к приятелю, и они пошли дальше. Но тут оказалось несколько еврейских юношей, которые, возмутившись поступком офицера, стали что-то кричать. Корнет, виновник происшедшего, выругал этих юношей и со своим приятелем пошел своей дорогой. В это время один из евреев наскочил сзади и ударил корнета. Последний рассвирепел, выхватил шашку и погнался за жидком. Жидок бросился в какой-то трактир, офицер за ним. В трактире оказалось несколько евреев, которые, защищая своего, помяли корнета, отняли у него шашку и сорвали с него погоны. Корнет, вытолкнутый на улицу, бросился в свое полковое собрание. Бывшие там офицеры одного из эскадронов подняли по тревоге свой эскадрон и бросились в местечко наказать виновных и отобрать шашку и погоны. Произошел небольшой еврейский погром; были разгромлены трактир и два-три прилегавших еврейских дома, куда, как думали офицеры, скрылись виновники. Один из побитых жидков сказал, что истинный виновник давно уже скрылся; что это мельник с мельницы около болота, который славился своей силой.

Ночью тот же эскадрон, во главе с группой офицеров и пострадавшим корнетом, двинулся к мельнице. Мельник заперся и не хотел впускать прибывших улан. Дверь взломали. Мельник оказался действительно очень сильным, но в конце концов солдаты его одолели и связали. При обыске были найдены шашка и погоны, которые, по глупости, мельник прихватил с собой. Найдя «вещественные доказательства», мельника избили до полусмерти, и уланы уехали. Мельник оправился; началось дело. В результате командир полка (Папа-Афанасопуло) был смещен, а командир эскадрона и несколько человек офицеров (в том числе и злосчастный корнет) были по Высочайшему повелению разжалованы в солдаты и переведены в другие полки.)

Несколько раз, обыкновенно между 5 и 10 июля, я ездил в имение графа Ржевусского поохотиться на гусей. В его имении был громадный заросший камышом и травой пруд. Пруд предназначался исключительно для охоты, и его никогда не чистили. Этот пруд, длиной около трех верст, находился среди полей, вдали от селений. Весной оседали там пролетные гуси и всевозможные утки.

На охоту на гусей обыкновенно выезжали два раза в день: утром и под вечер. Утром, сейчас же после восхода солнца, на плоскодонной лодке охотник скользил по озеру среди зарослей камыша. Гусей было много, и выводки срывались то с одной, то с другой стороны. Охота была очень интересная и прибыльная.

Перед заходом солнца на лодке становились где-либо в камышах. Гуси подымались с разных сторон озера, сбивались в крупные стаи и летели на ночь на поля. Но перед отлетом на поля обыкновенно гуси делали несколько кругов над озером и налетали на притаившихся стрелков. Охота эта была менее интересна, но стрельба была интересной и подчас очень трудной.

Хорошая была охота на болотную дичь в имении князя Репнина в Яготине. Широкая болотистая долина, кажется, реки Уд, примыкала к чудному парку (хотя сильно заброшенному и почти превратившемуся в лес) и к громадному озеру, окаймлявшему этот же парк. Уток и бекасов была масса. Но как следует поохотиться мне там ни разу не пришлось: хозяева не были охотниками, а потому времяпрепровождение «было не охотничье». Чувствовалось, что, если пропустишь завтрак, или обед, или какую-нибудь экскурсию, или верховую поездку, будет обида. Бывая там, я всегда спешил вернуться в усадьбу к завтраку.

ОХОТА НА ВАЛЬДШНЕПОВ

Под Киевом на вальдшнепов мы охотились весной и осенью, при их перелете на север и на юг. Весенняя вальдшнепиная тяга на широте Киева, где вальдшнепы на лето не оставались и не гнездились, была очень слабая: во время перелета на север хотя вальдшнепы и задерживаются в подходящих лесах на несколько дней, но «тянут» еще плохо, не выбрав места для своей остановки на лето. Выстрелить два-три раза на вальдшнепиной тяге на широте Киева приходилось очень редко; хорошо, если появятся за весь вечер один или два вальдшнепа.

Весенняя охота на вальдшнепов на широте Киева заключалась в другом: по охотничьему закону, не разрешалось охотиться весной на вальдшнепов с собакой, но не воспрещалось охотиться без собаки, то есть самому вытаптывать этого лесного красавца.

Под Киевом, на левом берегу Днепра, около артиллерийского полигона, были очень хороши перелески, и там бывали весенние вальдшнепиные высыпки, но не большие. Хорошо, если за целое утро поднимешь двух-трех вальдшнепов. Удобство же заключалось в том, что, выехав из дома в 5 часов утра и обойдя известные нам места, мы успевали вернуться в Киев к 9 часам утра и своевременно попасть на службу. Весенняя же погода, масса анемонов (привозили мы домой целые букеты), красота свежераспустившейся лесной зелени делали эти поездки чрезвычайно интересными и приятными. Осенью же, при перелете вальдшнепов на юг, вальдшнепиные высыпки под Киевом были хорошие, и охота доставляла громадное удовольствие. Бывали, конечно, случаи, что за целый день мы не находили ни одного вальдшнепа, но обыкновенно охота была удачна, и я часто привозил с охоты 10—12 вальдшнепов. Больше 18 вальдшнепов мне не приходилось убивать.

Ездил я обыкновенно на охоту с Эрдели, Розановым и фон Коленом. Осенняя охота на вальдшнепов доставляла массу удовольствий! Интересна сама охота, при условии, конечно, что собака хороша. Мой же Марс, а затем заменившая его Диана были великолепными охотничьими собаками, с прекрасным чутьем и хорошо выдрессированные; особенно хорош был Марс. Я его отлично знал, и по тому, как он тянул, я почти безошибочно мог определить, по какой дичи он тянет. Он же отлично понимал меня и слушался очень хорошо. Охотиться с ним было большое удовольствие. Затем – хорошо в лесу осенью. Масса красок и поразительно живительный воздух. Редко когда бывала на этих охотах скверная погода. Возвращался я домой усталый, но бодрый, набравшийся новых сил.

Из охоты на вальдшнепов в памяти сохранилось три случая.

Возвращаясь как-то с полевой поездки вдоль границы (я всегда брал с собой ружье и собаку), я приехал на конечный пункт – станцию Волочиск. На станции застал раньше меня приехавших Розанова и Колена. Они меня встретили и сказали, что, подъезжая в телеге к станции, они в соседнем небольшом леску подняли двух вальдшнепов и что поджидали меня, чтобы проехать пострелять вальдшнепов.

Я быстро снарядился, и мы покатили в лесок. Приехав на место, решили обойти лесок цепью, а мой Марс должен был всех обслуживать. Вскоре Марс потянул и стал перед Коленом. Константин Константинович промазал. Затем промазал Розанов. Оба моих компаньона стреляли в этот день из рук вон плохо, и всех найденных в леску вальдшнепов (шесть штук) убил я. Все было закончено в каких-нибудь полчаса, и затем в ожидании поезда в Киев мы хорошо пообедали на Волочиском вокзале.

Другой раз я охотился один в казенном лесу, примыкавшем к станции Дарница. Я охотился на участке леса, лежавшего между двумя железными дорогами (на Курск и на Полтаву). Это место я знал отлично, и мне знакомы были все полянки, все приметные пункты.

День был великолепный, вальдшнепов было достаточно. Приехал я на охоту поездом из Киева и начал охоту часов в 12 дня. Убив что-то 10 или 12 вальдшнепов, я посмотрел на часы и увидел, что пора подаваться к станции. Солнце склонялось к горизонту.

Вот тут-то и случилась со мной странная история. Я заблудился. Как говорится, заблудился среди трех сосен. Как я ни старался ориентироваться, я никак не мог выйти к станции. Я понял, что я кручу на одном месте, описывая сравнительно небольшой круг. Начало темнеть. Выбрав, как мне казалось, правильное направление, я решительно двинулся вперед. В это время мой Марс сунулся в чашу и затем, зарычав, выскочил назад и, несмотря на мои приказания, решительно отказался идти вперед.

Не понимая, в чем дело, и думая, нет ли где-либо поблизости волка, я переменил патроны, вложил новые с картечью и сам полез в чащу. Пробравшись через кусты, я чуть было не наткнулся на висящего на дереве человека. Попробовав его рукой, я убедился, что передо мной давно окоченевший труп повешенного или повесившегося. В это же время как бы завеса спала с моих глаз, я узнал местность и понял, что мне надо идти на станцию совершенно в другую сторону.

Через каких-нибудь двадцать минут я был уже на станции и заявил жандарму о своей находке. Пришлось проводить его и взятых им двух понятых к повешенному и присутствовать при составлении протокола. Едва-едва поспел к поезду, идущему в Киев.

Третий случай произошел 1 октября, если не ошибаюсь, 1901 года. Накануне была прекрасная погода; к вечеру посвежело и подул северный ветер. Я предложил С.Н. Розанову проехать на другой день в лес и поискать вальдшнепов. Выехали мы из Киева на извозчике часа в 4 утра. Погода стояла свежая, но хорошая. На полпути до лесной сторожки, от которой мы хотели начать охоту, пошел снег. Дальше – больше. Когда мы подъезжали к сторожке, снег валил сплошными хлопьями и земля была им покрыта почти на четверть.

Мы закусили и все же решили пойти в лес. Вальдшнепы были, но какие-то ошалевшие и, как Розанов выразился, «как собаки, отгребали лапками снег». Убив несколько вальдшнепов, мы двинулись назад к сторожке. Во время этого перехода я и Розанов были свидетелями очень интересного явления. Деревья были как бы на летнем положении, полные сока. Ветки еще с листьями и не выдерживали массы навалившегося на них снега и с треском ломались. В лесу стояла как бы пушечная стрельба; валились вниз громадные ветки и отламывались вершины деревьев. Добравшись до сторожки, мы переждали часа два и двинулись в обратный путь, но добрались мы до Киева по шоссе с громадным трудом: лесная дорога в нескольких местах была завалена падавшими деревьями и поломанными ветками. Впоследствии я слышал, что этот ранний снег принес колоссальные убытки, испортив многие леса.

ОХОТА НА СЕРЫХ КУРОПАТОК

Всякий охотник-ружейник знает то нервирующее чувство, когда в ожидании взлета выводка куропаток стоишь в напряженном состоянии за собакой, вытянувшейся на стойке. Охота на куропаток одна из наиболее интересных охот. Если удачным дуплетом удастся «разбить» выводок куропаток, то последние разлетаются в разные стороны, и тогда вопрос заключается лишь в качестве собаки. Если собака выдержанная и с хорошим чутьем, то легко «подобрать» разлетевшихся куропаток, крепко засевших под кустиками или в густой траве. Но если собака плохая, трудно найти и поднять крепко залегших, напуганных птиц.

В прежние годы серых куропаток водилось очень много по всей Руси, а особенно в средней и южной ее части. Но уже в мое время на широте Киева и южней куропаток становилось все меньше и меньше. Были громадные районы, где они становились редкостью. Объяснялось это главным образом тем, что зимой куропатки в поисках корма приближались к селениям, и их легко было перелавливать при помощи сетей и всевозможных силков. Крестьяне беспощадно их вылавливали.

В больших имениях, где хозяева были охотниками и где велось охотничье хозяйство, с общим уничтожением куропаток боролись охраной охотничьих угодий и искусственным разведением куропаток. Но кроме того, и сама природа вносила некоторый корректив путем перемещения куропаток из одних районов в другие.

Серая куропатка вообще не перелетная птица; она водится от довольно северных широт до самых южных. Как в Финляндии и Вологодской губернии, так и в Крыму и в Закавказье куропатки проводят на местах лето и зиму; выводятся они везде, где живут. Но в то же время бесспорно, что осенью (обыкновенно в октябре и ноябре) очень часто выводки куропаток сбиваются в более крупные стаи (соединяются в стаю несколько выводков), и такие стаи передвигаются на юг. Это можно очень часто наблюдать на побережье Черного и Азовского морей, где осенью появляются куропатки в районах, в которых их не было летом. Это же наблюдается часто и в средней полосе России, где часто в районах, в которых в течение трех-четырех лет не находилось ни одной куропатки, неожиданно появляется их довольно значительное количество. Я это наблюдал в Крыму и в Черниговской губернии (около Конотопа в 1903 году появилось довольно много куропаток, и держались они в этом районе три года, а затем они опять исчезли). Куропатки, попавшие в новые районы, обыкновенно в них оседают, весной гнездятся и образуют новые выводки. По-видимому, это передвижение куропаток осенью к югу является некоторым атавизмом; вполне вероятно, что в старые времена и куропатки были перелетными птицами.

Как я уже сказал, на широте Киева куропаток было в мое время сравнительно немного, особенно в Киевской, Черниговской и Полтавской губерниях, в которых я больше всего охотился. Но все же иногда и в этих районах удавалось хорошо поохотиться на куропаток. Я уже отметил, что было несколько лет (примерно 1903– 1906 гг.), когда появилось довольно много куропаток в Черниговской губернии. Но наслаждался я охотой на куропаток в имении Дмитрия Феодоровича графа Гейдена, в Сутисках, Винницкого уезда Подольской губернии. Там куропаток было очень много.

Дмитрий Феодорович сам не был охотником и позволял охотиться у себя на земле кому угодно. Корректив вводили старшие служащие (заведующий пивоваренным заводом, заведующий винокуренным заводом, заведующий паровой мельницей и управляющий). Они были охотники и старались других охотников не пускать. Но так как все они охотились почти исключительно на облавах на зайцев, козлов и лисиц, то куропатки сохранялись в почти полной неприкосновенности. Выводков было так много, что только если разбитый выводок рассаживался удобно, я шел его подбирать. Обыкновенно же, сделав по поднятому выводку два выстрела, я шел отыскивать новые выводки. Идя рано утром или под вечер по снятому хлебному полю вдоль рощи, поросшей густым крупным кустарником, удавалось за одну охоту поднимать до 15 выводков куропаток, выходивших из кустов поесть просыпанное на полях зерно. Был случай, когда я убил 60 куропаток за каких-нибудь три часа охоты. Куропаток было так много, что, прожив у Дмитрия Феодоровича целую неделю и охотясь на одном и том же участке (правда, площадь была равна примерно шести квадратным верстам) по два раза в день, я совершенно не замечал уменьшения количества куропаток.

Выезжал я на охоту в 6 часов утра и возвращался к 11 часам утра. После обеда, подававшегося в 121/₂ часов дня и немного отдохнув, я ехал на охоту вторично в 4 часа дня и возвращался к 8 часам вечера к ужину. Охота была отличная, но недоставало компаньона. Только один раз (в год моей женитьбы, в 1912 г.) приезжал в августе в Сутиски брат жены, Михаил. Он был хороший охотник, но не менее охоты любил выпить и закусить. Всякая охота начиналась и кончалась закуской, и обязательно закусывали еще среди охоты – на привале. Михаил Михайлович Драгомиров¹⁶⁰ во время закуски священнодействовал и засиживался; меня же более тянуло пострелять. Поэтому охоты с ним для меня не доставляли большого удовольствия. Засиживаться на привалах он любил отчасти вследствие своей грузности, не позволявшей ему много ходить.

ЗАСИДКА НА КАБАНОВ

В Волынской и западной части Подольской губернии было много кабанов. В конце лета, когда поспевала кукуруза, кабаны (правильней сказать, дикие свиньи) становились бичом для местных жителей. Они топтали и портили массу кукурузы. Они так были нахальны, что не боялись сторожей с трещотками. Местные охотники любили охотиться на кабанов по ночам на засидках (усаживались в лунные ночи на полянках около кукурузы и поджидали кабанов).

Я только один раз испытал эту охоту. Будучи на полевой поездке к северу от Каменец-Подольска, я получил предложение от одного из местных охотников «засесть» на кабанов. По его словам, кабанов была «масса», а ночи стояли полнолунные. Я соблазнился; со мною поехали на засидки еще Розанов и Колен. Ночь была действительно великолепная; было светло как днем, а воздух был прохладный, как говорят, ядреный.

Посадили меня на опушке леса. Передо мной была прогалина шагов в 75 ширины, отделявшая лес от кукурузного поля. Устроившись на складном стуле и облокотившись спиной о дерево, я стал ждать. Тишина кругом была поразительная. Так прошло около часа. Слышу, сзади что-то приближается; через несколько времени отчетливо слышу хрюканье; я замер. Но кабаны свернули куда-то в сторону, и я их перестал слышать; было очень досадно. Но вот опять какие-то звуки, и мне представилось, что какой-то крупный зверь ломится напрямик и быстро приближается; направление его хода прямо на мою спину.

От волнения пробегает по телу дрожь; я сжимаю в руках ружье, заряженное картечью, и жду кабана. Какой-то зверь совсем близко. И вдруг выкатывает на поляну шагах в 10 от меня. Я вскидываю ружье, но сейчас же с досадой его опускаю. «Крупный зверь» оказался зайцем. Я понял впервые, что ночью в лесу, при нервном ожидании, самый незначительный шум или звук кажется большим.

В это время вправо от меня прогремел выстрел. Как оказалось впоследствии, кабан вышел близко от охотника, нас пригласившего на засидки. Он промазал по кабану, хотя и уверял, что серьезно его ранил. Опять все успокоилось, наступила полная тишина. Вдруг издали до меня стали доноситься какие-то громкие крики; я ничего не могу разобрать. Шум и крики усиливаются, приближаются, но несутся не со стороны леса, а откуда-то сверху, приближаются вдоль лесной опушки. Прошло еще секунд двадцать, и над моей головой, очень низко, пронеслась громадная стая диких гусей. Да, ночью трудно разбираться в звуках!

Вообще же охота на засидках крайне интересна по обстановке, по впечатлениям. Редко она бывает удачной по той простой причине, что даже при полнолунии, когда кажется, что видно как днем, чрезвычайно трудно поймать зверя или иную дичь на мушку. Кажется, что светло, а как наведешь ружье на движущуюся массу, ничего не видишь и стреляешь более наугад, приблизительно.

В России на засидках охотятся: на севере на медведей-«овсянников», поджидая, когда медведь придет «сосать» овес; на волков на приваду (обыкновенно кладут тушу мертвой лошади); на зайцев на толоках, когда они пробираются ночью поесть зерно; на кабанов, когда они выходят на кукурузные поля или проходят к водопою (последняя охота была многими любима на Кавказе).

Охота на медведей и на волков очень трудна вследствие крайне развитого чутья этих зверей. Чтобы обмануть зверя, совершенно недопустимо прийти к месту засады пешком, нужно приехать на санях и прямо из саней спрыгнуть на место, устроенное для засады.

Во всех этих охотах чрезвычайно интересны переживания в ожидании выхода зверя или другой дичи и ожидание подхода дичи на «верный» выстрел. Большое наслаждение дают и феерические красоты лунной ночи, когда все представляется фантастичным и волшебным. Но, повторяю, стрелять трудно. Впервые я убедился в трудности стрельбы в лунные ночи, задержавшись однажды на утином вечернем перелете, а другой раз, увлекшись охотой на куропаток, я дождался восхода полной луны. В обоих случаях казалось, что хорошо видишь пролетающую или подымающуюся птицу, и вскинешь ружье, и ничего не видишь. Мне удалось убить утку, а другой раз двух куропаток, когда они, так сказать, «налетели» на луну, то есть резко обозначились против луны.

ОБЛАВЫ

Облавы в Киевском районе устраивались на козлов, волков, лисиц и зайцев. Так как в тех районах, в которых мне приходилось бывать на облавах, охоты происходили главным образом в казенных лесах, то доставать загонщиков, из-за малого населения в них, было трудно и дорого. Я большей частью принимал участие в облавах, устраиваемых офицерским охотничьим кружком, на которые привлекались охотничьи команды. Охотничьи команды как загонщики были очень хороши, но мест охоты, бывших в нашем распоряжении, было немного.

Специального подразделения облавы на волков, козлов, лисиц и зайцев не делалось, а только в тех случаях, когда ожидались волки или козлы, давалось указание, что на первых двух-трех загонах первый выстрел может быть сделан только по волку или по козлу.

Волков в лесах было вообще много, но за время моего пребывания в Киеве мне ни разу не удалось участвовать на действительно удачной облаве на волков. Обыкновенно матерые волки уходили в стороны или прорывались через загонщиков. Только один раз из выводка волков вышло на линию стрелков три штуки молодых и один раз попалась старая волчица. Оба раза я видел зверей, маячивших перед охотниками, но мне стрелять не пришлось.

На облаве я только раз убил молодого волка, да и то совершенно случайно. Была назначена облава на зайцев вблизи от Киева, около артиллерийского полигона. Зайцев было не много, но мне в этот день чрезвычайно везло: из 8 зайцев, убитых до вечера, 6 пришлось на мою долю (а охотников было человек 12). На предпоследнем загоне вдруг загонщики, уже бывшие близко от стрелков, начали кричать: «Волк, волк». Вижу, действительно выкатывает полным ходом волк. У меня в правом стволе был патрон с дробью № 3, а в левом – с дробью № 1. Я подпускаю волка шагов на 15 и стреляю ему под лопатку из левого ствола; он круто поворачивает назад и полным ходом уходит. В момент его поворота я посылаю второй заряд дроби № 3; волк только поджал полено (хвост) и наддал ходу. Я решил, что промазал или что дробь слишком мелка. Загон окончился, охотники стали подходить ко мне и укоризненно расспрашивать. Бывший на облаве С.Н. Розанов прошел вперед и через несколько времени крикнул: «Волк ранен очень серьезно; далеко уйти не мог». Я подхожу к Розанову, и он показывает на снегу следы волка и следы крови, которая явно сильно хлестала из раны. Мы решили пройти по следу. Прошли каких-нибудь 150—175 шагов, и я увидел волка, лежащего около куста и щелкающего зубами. С.Н. Розанов попросил разрешения пристрелить волка.

Более успешны и более интересны были облавы на козлов. Козлов было довольно много, и я настрелял их порядочное количество. Из охот на козлов помню только три случая. В первый раз мне до привала не везло. Было убито три или четыре козла, а я ничего и не видел. День был довольно жаркий, мы порядочно находились, и я устал. На привале я плотно поел и выпил несколько рюмок водки. На первом же загоне после привала я сел на землю около дерева, и заснул. Долго ли спал, не знаю, но вдруг меня что-то заставило проснуться. Голоса загонщиков были близко. В этот же момент я вижу двух козлов, выскочивших на полянку шагах в 30 от меня. Я невольно сделал резкое движение, козлы заметили и бросились в разные стороны; я навскидку сделал два выстрела – по одному, а затем по другому козлу. Оба они скрылись в кустах. Влево от меня раздался выстрел моего соседа. Значит, промазал! Я встал (стрелял сидя) и, злясь на свой сон, с нетерпением ожидал выхода загонщиков. В это время подходит мой сосед слева и сконфуженно говорит: «Александр Сергеевич, а ведь козел-то ваш. Я его добил. Вы ему отбили зад, и он на меня не вышел, а выполз». Только он это сказал, как из кустов справа раздается крик: «Ура, козел лежит!» Таким образом мои оба выстрела попали по назначению. На радостях я уступил козла моему соседу, признавшемуся, что его «только добил».

Другой раз это было на облаве в день, когда Ив. Ег. Эрдели, переведенный на службу в Управление инспекции кавалерии, должен был ехать в Петербург. Эрдели очень хотел побывать на последней для него облаве около Киева, но, так как утром у него было какое-то дело, он не мог выехать на охоту вместе с нами, а попросил у меня разрешения приехать на облаву верхом на моей лошади, как только закончит свои дела в Киеве. До полуденного привала он не приезжал. Мы решили, что он и не приедет. После привала мой номер пришелся против совершенно открытой большой поляны. Ясно было, что, если в загоне и будет козел, он не пойдет по этому открытому месту. Я сел на пень совершенно открыто и закурил. Начался гон. Вдруг вижу, выходит легкой рысью на поляну козел и направляется прямо на меня. Я, с папиросой в зубах, застыл. Подпустив козла шагов на 30, я выстрелил. Козел упал как скошенный. В это время я услышал конский топот и увидел подъезжающего Эрдели. На следующем загоне он стоял рядом со мной. Как только начался гон, появился козел, который полным ходом шел по направлению к Эрдели. Выстрел, и козел упал. Этим Эрдели закончил охоту. Попрощавшись с нами и выпив на дорогу шкалик вина, он вскочил на лошадь и поехал в город.

Третий случай был на облаве в имении Дм. Феод. Гейдена, в Сутисках. Я стоял на опушке леса, лицом к лесу, через который гнали. Сзади была довольно широкая поляна с пнями срубленного леса. Загонщики были близко. Вдруг я слышу сзади какой-то подозрительный хруст; оглядываюсь и вижу шагах в 40 от себя великолепного козла (было восемь отростков на рогах), медленно, с опущенной головой идущего прямо на меня. Я выстрелил и положил его на месте. Явно, что это был шумовой, случайный козел. Но было совершенно непонятно, как он шел прямо на голоса загонщиков и как он не заметил меня, открыто стоявшего к нему спиной.

Лисиц на этих облавах попадалось много, и случались очень хорошие экземпляры. Почему-то охота с флажками на лисиц у нас не практиковалась. Вероятно, потому, что не было никого умеющего обкладывать лисицу.

Зайцев в лесной местности было сравнительно мало. Очень редко когда на ружье приходилось более двух зайцев. Мне лично только один раз при охоте в окрестностях Киева удалось убить 6 зайцев на одной облаве.

Более прибыльные облавы на зайцев были для меня облавы в Сутисках у Гейдена. Там зайцев было много, и мне удавалось несколько раз убивать по 12—14 зайцев за одну облаву.

Дмитрий Феодорович, как я уже сказал, был не охотник, но был всегда рад, когда к нему приезжали поохотиться. Но когда я приезжал к нему зимой для облав на зайцев и лисиц, он как-то мне высказал, что он совершенно не понимает удовольствия подыматься чуть свет и пропадать в лесу целый день. Он сказал это с явным раздражением, и я сначала не понял, чем он так недоволен. Но в тот же день это выяснилось: его жена Катя (сестра моей жены) как-то соблазнилась поехать со мной на облаву, и охота ей так понравилась, что она подряд несколько раз ездила со мной на облавы. Таким образом, Дмитрий Феодорович оказался страдающим лицом, ибо Катя, собираясь на охоту, его будила, и это его раздражало.

ОХОТЫ НА ВОЛКОВ С ФЛАЖКАМИ

Я уже говорил, что в лесной части Конотопского уезда, к северу от Драгомировского хутора, было много волков в долине реки Сейма. Эта долина, покрытая во многих местах лесом и густым кустарником, с большими болотистыми пространствами, покрытыми камышом и зарослями, представляла много крепей, где волки чувствовали себя в полной безопасности и откуда они делали набеги в разные стороны, чтобы «резать» скотину.

Нахальство волков бывало очень большое. Я помню, как в июне 1902 года несколько волков забрались ночью на Драгомировский хутор. Ночью был дождь, и утром по следам можно было видеть, что волки побывали в саду около самого дома и что один волк прошел вдоль дома под самыми окнами. В эту же ночь волки забрались в сарай (шагах в 300 от хуторского дома), перерезали несколько из запертых там овец и одну из овец утащили в лес.

Другой раз, подъезжая зимой, утром, к Драгомировскому хутору, я заметил шагах в 75 от гребли, по которой ехал, лежащую на снегу большую собаку. Обратив внимание на большие размеры собаки и на здоровенную морду, я велел кучеру остановить лошадей. Каково же было мое удивление, когда поднявшаяся «собака» оказалась матерым волком, спокойно направившимся к лесу.

Переговорив с Андреем Антоновичем и нашим «егерем» Максимом, я решил завести флажки (длинная веревка с пришитыми аршина на полтора один от другого красными кумачовыми флажками; веревка с флажками наматывалась на особую катушку, и ею окружалась местность, где предполагался зверь).

Максим скоро наловчился обкладывать волков, и мы многократно и очень успешно на них охотились. Расскажу несколько случаев.

На Рождественских праздниках, кажется, 1909 года, Александр и Андрей Драгомировы, Соня, я и дети собрались у Софии Абрамовны в Конотопе, в ее городском доме. На второй или третий день праздника выдался прекрасный морозный день, и я с братьями Драгомировыми решили попытать счастья и поехать в лес, чтобы по следам где-нибудь поймать и обложить волков.

Объехали мы значительную часть леса, но нигде не могли выследить волков. Решили сделать привал, закусить и ехать домой. К тому же и погода стала портиться; пошел снег и должен был замести все следы.

Хорошо закусили и поехали домой. В передних санях ехали я, Александр Михайлович и Максим; во вторых санях – Андрей Михайлович и Андрей Антонович.

За завтраком Андрей Михайлович, никогда не бывший на охотах на волков, высказывал свое большое огорчение, что охота вышла неудачной.

На обратном пути, вспоминая огорчение Андрея Михайловича, я предложил Александру Михайловичу и Максиму выбрать какой-нибудь крепкий лесной остров и на «ура» его окружить флажками и прогнать. «Может быть, если не волка, то хоть лисицу захватим», – закончил я. Александр Михайлович и Максим согласились. Выбор наш остановился на участке леса (скорей мелколесья), очень крепкого, расположенного отдельным островом на болоте долины Сейма. Максим сказал, что волки очень часто останавливаются на этом участке, где их никто не тревожит и откуда им удобно делать набеги в разные стороны. Кроме того, этот лесной остров находился довольно близко от места, куда незадолго перед тем для приманки была Максимом положена туша дохлой лошади.

Подъехав к этому лесному острову, мы остановились и сказали о нашем решении Андрею Михайловичу и Андрею Антоновичу. Было решено сейчас же кинуть жребий и стать на места. Максим должен был возможно скорей окружить остров флажками и на лыжах единолично начать гон в нашу сторону.

Первым на крайнем правом фланге стал Андрей Михайлович, вторым стал Андрей Антонович, затем Александр Михайлович и, наконец, я – на левом фланге, около опушки большого леса.

Прошло томительных минут пятьдесят; погода опять исправилась: появилось солнце и все кругом заблестело. Перед нами тянулись довольно редкие кусты, было видно далеко вперед, а вправо я видел всю линию стрелков. Но вот раздались звуки трещотки и отдельные, отрывистые выкрики Максима. Напряжение усилилось. Я превратился весь во внимание. Вдруг впереди справа что-то мелькнуло, затем опять, и эти две мелькнувшие движущиеся фигуры направились прямо на Андрея Михайловича. Прошло несколько минут, и я отчетливо вижу, как два волка, медленно пробираясь, очутились шагах в 50 от Андрея Михайловича. Но почему нет выстрелов? Томительно прошли несколько секунд, и раздались два резко прозвучавших выстрела. Я видел, как волки метнулись назад и полным ходом скрылись в кустах.

«Промазал, и волки уйдут», – с досадой я подумал. Но вот далеко впереди опять что-то мелькнуло, и я увидел одного из волков, полным ходом пересекающего лесной остров по направлению к большому лесу. Я был уверен, что напуганный волк перемахнет через флажки и скроется в большом лесу. На всякий случай и чтобы лучше видеть, я выскочил влево к самым флажкам – и что же вижу? Здоровенный волчина, подбегая к флажкам, вдруг их увидел; он резко остановился и бросился влево, вдоль флажков, прямо на меня. Я подпустил его на 30 шагов, и от посланного мною ему прямо навстречу заряда картечи он упал как срезанный.

Вернувшись на свой номер, я увидел через несколько минут второго волка, осторожно пробирающегося в направлении на моего соседа, Александра Михайловича. Волк выходит на чистое место и останавливается. Он шагах в 40 от Александра Михайловича, но выстрела нет. Я недоумеваю. И вдруг Александр Михайлович кричит: «Александр Сергеевич! Стреляй!» Волк от крика бросается в сторону и несется прямо на меня. Я его уложил в каких-нибудь 15 шагах от себя.

Спрашиваю Александра Михайловича: «В чем дело? Почему ты не стрелял?» – «Вышло совсем глупо, – отвечает Александр Михайлович, – я совершенно забыл, что у меня в руках бескурковое ружье и что предохранитель закрыт. Дергаю за собачки, а выстрела нет. Я и заорал, чтобы ты стрелял».

В большом огорчении был и Андрей Михайлович, пропустивший волков.

Когда мы вернулись домой, сын Сергей, которому тогда было не более шести лет, стал меня расспрашивать про охоту. «Дядя Коля (Александр Михайлович) убил волка?» – «Нет, не убил». – «Дядя Андрюша убил?» – «Нет, не убил». – «Андрей Антонович убил?» – «Нет, и Андрей Антонович ничего не убил». – «Ну а ты, папа, убил?» – «Да, я убил двух волков».

Это произвело сильное впечатление на Сергея, и он бросился снимать с меня валенки. Затем я повел его в сарай, где уже лежали убитые волки.

В следующем году мы опять собрались зимой в Конотоп. Я решил взять на охоту на волков Сергея. Поехали Александр Михайлович, Андрей Антонович, я, Сергей и, конечно, Максим. Решили ехать на два дня с ночевкой в сторожке у лесника.

День выдался отличный, ярко светило солнце, и на свежем снегу хорошо были видны следы. Волчьих следов было много, но, как мы ни кружили, везде видели выходные следы. Наконец, верстах в 20 от Драгомировского хутора, удалось обложить двух волков. Стали на номера, и начался гон. Оба волка вышли на Андрея Антоновича. По одному из них он промазал, другого смертельно ранил и затем его добил.

Немного дальше удалось обложить еще одного волка. Но надо было спешить. Солнце склонялось к горизонту. Наконец, стали на номера, и Максим погнал. Сергей стоял передо мной с монтекристом в руках. На вид он был совершенно спокоен, но волнение выдавалось очень частым глотанием слюны. Волк не вышел; становилось темно. Решили оставить этот участок леса окруженным флажками и ехать ночевать, с тем чтобы на следующее утро попытаться взять волка, если он не уйдет через флажки.

Приехав в сторожку, растопили громадную русскую печь и приступили к закуске. Настроение у всех было отличное.

Рано утром разбудил нас Максим и объявил, что «волк сидит в кругу и нас ждет». Максим сказал, что ночью подходили волки снаружи к флажкам и перекликались с волком, сидевшим внутри. Последний выл, но перемахнуть через флажки не посмел.

Обсудив вопрос о том, как надо гнать, мы решили перерезать стрелками круг посередине и гнать от наружи на середину. Но когда мы становились на номера, совершенно неожиданно столкнулись с волком. Он вышел на поляну шагах в 80 от Андрея Антоновича и, увидев людей, как молния повернулся и, перемахнув через флажки (люди оказались страшней!), скрылся в лесу. Сергей был огорчен, что волк «удрал», но все же впечатление получилось сильное, и он был очень рад, что увидел все же волка.

В один из хороших зимних дней я и Александр Михайлович решили проехать в лес и попытаться обложить волка. Накануне и ночью шел снег и была отличная пороша. Вызвали Максима, прихватили Андрея Антоновича и в розвальнях, запряженных парой лошадей, двинулись в путь. Довольно скоро наткнулись на свежие следы двух волков. Первые две-три крепи они прошли, но при осмотре следующей лесной крепи (обошли на лыжах) выходных следов не нашли! Сейчас же стали окружать этот лесной участок флажками и стали на номера: я на правом фланге на лесной перемычке между двух болот; Александр Михайлович – посередине, на склоне одного из холмов, покрытом густым лесом и кустарником; Андрей Антонович – на левом фланге. Максим погнал.

Прошло каких-нибудь три-четыре минуты, и я увидел матерого волка, полным ходом идущего прямо на Александра Михайловича. Но волк уже совсем близко, а выстрела нет. Волк уже поравнялся с Александром Михайловичем, а выстрела все нет. От меня до волка шагов 60. Я решаю, что Александр Михайлович «прозевал», и вскидываю ружье, но в это время раздается выстрел, и волк перевертывается через голову.

Александр Михайлович потом объяснил, что ему вперед было стрелять неудобно: пришлось бы высунуться из-за дерева, и он, боясь вспугнуть зверя, решил дать ему пройти линию стрелков.

Второй волк вышел между Андреем Антоновичем и Александром Михайловичем, но вне их выстрела (они стояли далеко друг от друга). Услышав выстрел, этот волк поддал ходу и перемахнул веревку с флажками. По-видимому, он наткнулся на флажки неожиданно для себя и, вероятно перепугавшись, кубарем покатился через голову, перескочив веревку и флажки. От страха же он оставил на снегу длинный след мочи.

Зима 1907 года. Андрей Антонович сообщил из Конотопа, что волков много. Я дал указание обложить волков и прислать мне телеграмму. В Киеве я предупредил нескольких моих приятелей, и мы решили ехать немедленно по получении телеграммы.

Это совпало с моим назначением начальником штаба 42-й пехотной дивизии, и я принимал штаб от полковника Карцева¹⁶¹, назначенного командиром полка. В первый же день приема, около трех часов дня, жена сообщает мне по телефону, что из Конотопа от Андрея получена какая-то странная телеграмма. Имеется в телеграмме только одно слово: «Готово». Я ответил жене, что для меня все понятно и что вечером я еду в Конотоп.

Пошел я к полковнику Карцеву и попросил сделать перерыв приема штаба на один день. Он запротестовал, говоря, что его это не устраивает. Он не был охотником. Я обозлился, но не настаивал и решил ехать в Конотоп на следующий день. Предупрежденные мною приятели отказались ехать, говоря, что нет никакой надежды, чтобы волки в ожидании нашего приезда сидели двое суток, окруженные флажками.

На другой день вечером, закончив прием штаба, я поехал в Конотоп. Поезд пришел туда в 4 часа утра. Лошади меня ждали на вокзале. Подъезжаю к драгомировскому дому, звоню. Дверь открывает мрачный Андрей Антонович и едва отвечает на мое приветствие. Принес он мне в столовую кофе и на вопрос «Как волки?» ответил: «Вы бы приехали еще через сутки! Что можно ответить на ваш вопрос? Третьего дня Максим окружил флажками целую волчью стаю, не меньше 12 штук, а остался ли теперь в кругу хоть один волк, я не знаю. Думаю, что не стоит и ездить». Я чувствовал себя сконфуженным и сказал Андрею, что все же надо попробовать. «Ну попробуем», – ответил Андрей. Напившись кофе и переодевшись, я и Андрей поехали в лес. Стоял изрядный мороз, было 18 градусов холоду.

Подъезжаем к окруженному флажками участку леса. Появляется Максим и тихим голосом докладывает, что до прошедшей ночи все волки (не меньше 12 штук) оставались в кругу, что ночью к флажкам с наружной стороны подходила другая волчья стая, что видно по следам; что волки перепрыгивали через веревку с флажками в одну и другую сторону, но что наследили так, что он, Максим, ничего разобрать не может, но думает, что все же волки в кругу есть!

Нас было всего два стрелка: я и Андрей. Стали мы шагах в 150 друг от друга. Вправо от меня Максим убрал флажки – также шагов на 150, но, дабы волки не прорвались в эти ворота, повесил на дерево шагах в 75 от меня, совершенно открыто, свой полушубок, сказав, что на лыжах ему будет тепло и без полушубка.

Максим и еще двое крестьян начали гон. Как только начался гон, я увидел матерого волка, медленно пробирающегося из лесу. Полушубок Максима не помог, и волк ушел, пройдя мимо меня шагах в 90. Я, конечно, не стрелял. Только я проводил глазами волка, как вижу второго, идущего по следу первого. Неужели и этот уйдет? Но нет, этот волк, по-видимому, заметил на дереве что-то странное и свернул в мою сторону. Когда он приблизился ко мне шагов на 40, я его положил. В это же время раздался дуплет Андрея Антоновича. Оказалось, что на него вышло два волка, но он по ним промазал. После его выстрелов еще три волка проскочили мимо него, но уже на дистанции вне выстрела. Таким образом, в кругу все же оказалось семь волков! Мои приятели были в полном отчаянии, что отказались ехать на охоту.

ОБЛАВЫ ВНЕ КИЕВСКОГО РАЙОНА

Из «дальних» моих выездов на охоту из Киева стоит отметить два: один под Ковель, а другой – к Лунинцу, в долину реки Припяти. Не доезжая от Киева до Ковеля, примерно в районе реки Стырь, тянулись большие казенные леса. В этих лесах было много кабанов и попадались лоси. Кабаны были местные, а лоси заходили с севера, из Пинских трущоб. Охота на кабанов была обеспечена, а на лосей – все зависело от случая. Поэтому всегда говорили: «Едем на охоту на кабанов». Устраивал облавы местный лесничий, страстный охотник, но плохой организатор охот. Последнее влияло на то, что никогда вперед нельзя было быть уверенным, что охота будет успешна. Портило эти охоты и то, что приглашение на охоты исходило от этого лесничего, совершенно не умевшего «подбирать» состав приглашаемых. Звал он на охоту очень широко знакомых и незнакомых из Киева, Житомира, Ровно, Ковеля и местных помещиков. Наезжало на охоты довольно много публики, и самой разнообразной; приезжали и господа, которые главный интерес в охоте видели в хорошей закуске в лесу с обильным возлиянием. Отсюда понятно, что эти охоты не всегда бывали приятны, но на них ездили, так как кабанов было действительно много.

Помню одну из таких охот. Приехало на охоту человек десять. На этот раз публика подобралась вполне приличная. Из Киева приехали Розанов, я и граф О’Рурк. Из Ковеля приехал полковник Генерального штаба Острянский¹⁶² с еще каким-то офицером; из Житомира приехал вице-губернатор, фамилии которого не помню; из помещиков (было несколько человек) помню графа Потоцкого, местного магната и знаменитого стрелка, и полковника Бенуа¹⁶³ (командира Ахтырского гусарского полка), имение которого примыкало к казенным лесам, где устраивалась охота. Лесничий, устроитель охоты, нам сказал, что, так как мы приехали на охоту на два дня, он на этот раз сорганизовал облаву так, что мы захватим лучшие кабаньи места.

Погода была очень хорошая. Лежал в лесу небольшой снег, и температура была 2—3 градуса холода. Оба дня были солнечные, и в лесу было очень красиво и приятно.

На первом же загоне, в первый же день охоты, на меня вышел одинец (старый, здоровенный кабан). Но или я стоял неспокойно, или вообще чем-либо привлек внимание кабана, но он заметил что-то неладное: я сначала услышал впереди подозрительный хруст сухих ветвей, а затем увидел шагах в 80 от себя здоровенную кабанью голову, выдвинувшуюся из кустов. Замер я, но остановился и кабан, пристально глядя в моем направлении. Так мы простояли несколько секунд. Решив, что кабан видит или чует что-либо неладное, и опасаясь, как бы он не удрал, я стал медленно в него прицеливаться из моего прекрасного двуствольного штуцера. Видна была только голова. Я прицелился ему между глаз и выстрелил. Прогремел выстрел, и кабан, метнувшись назад, скрылся. На снегу не было ни капли крови; ясно, что я промазал.

В следующем загоне на меня выкатила полным ходом здоровенная свинья в сопровождении четырех поросят. Первый выстрел я сделал, когда свинья была от меня шагах в 15; свинья шарахнулась в сторону, я выстрелил вторично, но безрезультатно. Поросята, подбежав ко мне почти вплотную, бросились за матерью. На снегу опять ни одной кровинки.

После дневного привала был устроен еще один загон. На меня вышли две свиньи среднего размера, и опять промахи из обоих стволов. Я был в полном отчаянии и не знал, чем и объяснить мои промахи. Мне казалось, что я спокойно и хорошо прицеливаюсь; ружье, я знал, бьет хорошо. В голову пришла мысль, что или мушка слегка сдвинулась, или патроны плохо приготовлены. Решил проверить стрельбу ружья, выстрелив в цель.

Охота в этот день была закончена часа за полтора до темноты, так как лесничий решил устроить небольшой пикник на выбранном им, как он сказал, очень красивом месте. Приехали мы на это место еще засветло. Место было действительно красиво: мы расположились на холме, на опушке большого соснового леса, и под нами далеко тянулось мелколесье.

Я прежде всего достал у какого-то лесника кусок доски (он, вероятно, выдрал его из саней), очертил на нем небольшой круг, прикрепил к дереву и с дистанции 50 шагов сделал четыре выстрела. Оказалось, что все четыре пули легли рядом у центра круга; расколотая дюймовая доска в местах попадания пуль ясно показывала, что пули действовали сильно и очень разрушительно. Значит, виноват я сам; значит, только не замечаемое мною волнение было причиной плохой стрельбы. Было, конечно, досадно, но я утешал себя тем, что исправлюсь на другой день охоты.

Смотревший на мою стрельбу в цель граф Потоцкий сказал: «А вы стреляете хорошо». В этой фразе мне показалось, что я слышу иронию, и я решил показать Потоцкому, что я и по зверю стреляю хорошо.

Чудный вечер, веселая компания вокруг костра, охотничьи рассказы и воспоминания, а также хорошая закуска исправили мое настроение. Охота была в общем удачна. Было убито четыре или пять кабанов и свиней, все были веселы. До сих пор вспоминаю приятное вкусовое ощущение от поджаренного на вертеле на костре свиного сала, копчушек, а затем отлично приготовленный шашлык, сдабриваемый хорошим красным вином.

На обратном пути к дому лесничего, где мы должны были провести ночь, я решил подшутить над Розановым, который хвастался, что он знаток хороших сигар. Он знал, что у меня были хорошие сигары, и, когда мы после пикника сели в сани, он попросил меня угостить его сигарой. Я ему сказал: «Хотя на воздухе грех портить очень хорошую сигару, но, так и быть, я вас угощу очень хорошей сигарой. Такой сигары я вам еще никогда не давал, я случайно достал ящик изумительно хороших сигар». После этого я дал ему грошовую сигару из купленных мною недавно перед тем на австрийской стороне около Подволочиска. Розанов всю дорогу наслаждался и на другой еще день меня благодарил за «чудное угощение». Только в Киеве я ему признался в моем некрасивом поступке. Он, по-видимому, тогда рассердился, но объявил, что все же сигара была хороша.

На следующий день на первом загоне мне пришлось стоять между графом Потоцким и полковником Острянским. Когда шли становиться на номера, лесничий нас предупредил, что, судя по следам в загоне, кроме кабанов надо ожидать и лосей. Граф Потоцкий, обращаясь ко мне, сказал: «Надеюсь, что по движущейся цели вы будете сегодня так же хорошо стрелять, как вы стреляли вчера в мишень». Я ответил: «Постараюсь не мазать, но думаю, что нет такого стрелка, который мог бы с уверенностью сказать, что он не промажет».

На это Потоцкий сказал: «Все зависит, конечно, от условий стрельбы, но я могу смело сказать, что по кабану или по лосю, раз он хорошо виден и на подходящей дистанции, я никогда не промажу». Я слышал, что Потоцкий славится своей стрельбой, но все же подумал, что он хвастается.

Стали на номера. Начался гон. Прошло каких-нибудь две-три минуты, и я увидел, что среди сравнительно редких деревьев крупного леса, нас окружающего, впереди что-то мелькнуло, затем опять. Присматриваюсь и вижу, что на меня идет полным ходом лось, а несколько правей – крупный кабан. У меня создалось впечатление, что и кабан идет на меня. Кто выйдет первый? По ком стрелять? Лось вышел первым. Он шел полным ходом, прямо на штык. Подпустив шагов на 40, я выстрелил. Лось, взметнув массу снега, перевернулся через голову и только задергал ногами. В это время справа слышу выстрел графа Потоцкого. Оборачиваюсь и вижу, как кабан круто повернул назад и со всех ног бросился обратно в лес. Подходят загонщики. Я так обрадовался промаху графа Потоцкого, что не удержался и, подойдя к нему, злорадно сказал: «А вы, граф, кажется, промазали?»

На это он мне ответил: «Поздравляю вас с прекрасным выстрелом по лосю; что же касается моего кабана – пойдемте посмотреть, в чем дело. Я промазать не мог».

Мы пошли вперед. Потоцкий, показывая на следы крови, сказал: «Пройдемте несколько вперед. Я уверен, что кабан где-либо близко лег; я ударил его прямо в грудь». Действительно, пройдя шагов 100, мы увидели мертвого кабана, лежащего около свалившегося дерева. Он получил пулю в грудь. Я был, к сожалению для себя, посрамлен.

На третьем и последнем загоне в этот день моим соседом слева оказался С.Н. Розанов. Стояли мы среди высокого соснового леса. Через несколько времени после начала гона я увидел маячивших впереди двух кабанов. Подвигались они вперед медленно и прямо на меня. Приблизившись ко мне шагов на 50, они остановились, но стали так, что один из них был совершенно закрыт толстой сосной, а от другого я видел только переднюю часть головы. Я подумал: «Выдвинись немного, и я тебя срежу». Кабан действительно выдвинулся вперед всей своей тушей и прислушался к гону. Я решил на этот раз не промазать. Хорошенько нацелившись под левую лопатку, я выстрелил. Кабан осел на землю и, лежа на животе, взбивал кверху снег своими задними ногами. «Готово», – я подумал и в то же время увидел, что второй кабан бросился вперед со всех ног. У меня промелькнула мысль: «Может быть удачный дуплет». Я пропустил кабана за линию стрелков и выстрелил. Но сейчас же увидел, что примерно на аршин выше кабана моя пуля отщепила от дерева кусок коры. Кабан ушел. В это же время случилось для меня что-то неожиданное. Мною сбитый кабан вдруг вскочил и полным ходом, шагах в 10 от меня, проскочил линию стрелков и скрылся в кустах вслед за другим кабаном. Я так растерялся, что совсем забыл, что рядом со мной, прислоненным к дереву, стояло второе ружье, заряженное картечью. По-видимому, моя пуля скользнула по позвоночнику кабана и временно его парализовала. Вообще мне не повезло на кабаньих охотах. Кабаны на меня выходили, но я никогда ни одного кабана не убил.

После описанной охоты (это была моя последняя охота на кабанов) Соня надо мной смеялась, говоря, что я, когда она проходила мимо меня на нашей квартире, прищуривал левый глаз и мысленно прицеливался ей под лопатку.

Как-то зимой полковник Иван Николаевич Толмачев (командовавший тогда полком) заехал ко мне и предложил поехать на Рождественские праздники на охоту в имение генерала Витта¹⁶⁴ (командовал 9-м корпусом). По словам Толмачева, Витт недавно купил громадное лесное имение недалеко от Лунинца, Минской губернии. В качестве приказчика в имении сидит хороший охотник, бывший вахмистр из полка, которым прежде командовал Витт. Генерал Витт сказал Толмачеву, что этот приказчик пишет, что в имении отличная охота на лосей, медведей, кабанов и волков. Витт сам не был охотником, но предложил Толмачеву собрать компанию охотников и поехать в его имение, где имеется хороший помещичий дом, который он предоставляет в распоряжение охотников. Рассказ был соблазнительный, и я согласился поехать, хотя это было и далеко и надо было ехать не менее как на неделю.

На охоту собрались: Толмачев, генерал Шишковский¹⁶⁵ (начальник штаба 9-го корпуса), граф О’Рурк, Розанов, ротмистр Киевского гусарского полка, кажется, Семенов, и Мельников (впоследствии волынский губернатор). В последнюю минуту к нам присоединилось еще два офицера.

Выехали мы почему-то (теперь не помню) не через Сарны и Лунинец, а кружным путем через Бахмач и Гомель. Конечной станцией была небольшая станция, не доезжая двух перегонов до Лунинца. От этой станции надо было ехать на лошадях 75 верст. Во время довольно длинного переезда (кажется, не меньше суток) мы навязывали на бечеву куски бумазеи, чтобы обкладывать зверя.

Когда мы приехали на конечную станцию (был вечер), нас уже ждали несколько саней, приготовленных распоряжением виттовского приказчика. Сели и поехали, но скоро начались неприятности. Зима еще не установилась как следует, последние дни стояла оттепель, и дорога по гатям и по болотистой почве была убийственной. Несколько раз лошади проваливались или выбивались из сил волочить за собой сани не по снегу, а по грязи. Приходилось выходить из саней, помогать вытаскивать лошадей, подталкивать сани. Среди ночи пришлось остановиться на привал в небольшой встречной деревушке. Встретивший нас на станции приказчик предложил зайти в избу, сказав, что сейчас он устроит чай.

Я вошел в избу, но уже через несколько минут выскочил обратно и предпочел ожидать дальнейшего путешествия сидя на завалинке. Изба (по словам приказчика, «лучшая в деревне») оказалась курной. Спертый воздух вперемешку с гарью от печки без труб (в курных избах дым от печки шел прямо в избу и выходил через отверстие в крыше) положительно не позволял дышать. А тут я еще услышал плаксивый голос кого-то из крестьянских детей: «Мамка, вша заела». Я побоялся и прокоптиться, и набраться насекомых.

Часа через полтора двинулись дальше. Часов в 8 утра, среди леса, нас остановил какой-то верховой. Оказалось, что это помощник приказчика, который по уговору с приказчиком устроил нам по дороге в имение охоту на медведя. По словам наших новых хозяев, в полуверсте от места, где мы остановились, была «верная» медвежья берлога. Мы, конечно, с радостью согласились на устройство неожиданной для нас облавы на медведя. Стали на номера. Собранные заранее загонщики погнали. Но голоса загонщиков совсем уже приближаются, а зверя никакого нет. Слышим крики: «Зверь ушел!»

По словам помощника приказчика, берлога оказалась пустой. Мы решили проверить. Прошли вперед и действительно увидели берлогу, еще теплую. Кругом было много волчьих следов и след улепетывавшего медведя. Ясно, что за несколько часов до нашей охоты поохотились на небольшого медведя волки. Волков, по-видимому, была крупная стая, и они погнали медведя.

Приехали мы к помещичьему дому де Витта только к вечеру. Там нас ожидали два крестьянина, явно браконьеры, которые должны были сорганизовать облавы. От де Витта приказчик получил письмо, в котором давалось указание нас всячески ублаготворять и было сказано, что он, де Витт, как владелец имения предоставляет нам право, вопреки закону об охоте, стрелять козлов и коз (охота на козлов разрешалась законом только до 1 ноября) и лосих (закон указывал, что за убитую лосиху виновный уплачивает в казну 500 рублей). Я первый запротестовал, сказав, что мы должны придерживаться закона. Не думал я тогда, что скоро сам нарушу закон.

После ужина приказчик нам сказал, что браконьеры знают две медвежьи берлоги, но не хотят их показывать; он советовал угостить их хорошенько коньяком и постараться уговорить продать берлоги. Взялся уговорить браконьеров сначала Толмачев, а затем Мельников. Но как они ни вливали в здоровенных мужиков драгоценный коньяк, ничего не выходило. Мы предлагали за каждую берлогу по 100 рублей (цена невиданная для тех мест), но браконьеры только мотали своими бородами. Наконец старший из них, слегка подвыпив, сказал: «Вот что, господа мои хорошие, сколько ни предлагайте, хоть по 500 рублев за берлогу, все равно не покажем берлог. Расчет у нас другой; он простой и для нас много выгодней, чем продавать вам берлоги. Дело в том, что наш минский губернатор, господин Эрдели, охотник и особенно любит охоту на медведей. Мы уже послали ходока в Минск с предложением предоставить ему эти две берлоги. За берлоги мы ничего с него не возьмем, а. попросим только устроить нас лесниками в казенный лес. А как будем лесниками, мы за эти берлоги заработаем в один раз не 200 или 300 рублев, а получим верный ежегодный заработок не меньше как по тысяче рублев». Расчет хитрых и жуликоватых мужиков был верный, и возражать не приходилось.

Первая облава была на следующий день. Устроено было в этот день два или три загона. Загоны были устроены втемную, то есть не знали, что можно ожидать, что попадется. В первый загон я убил зайца (это был единственный заяц, которого мы видели за все время охоты в этом районе); другими было убито несколько тетеревов, которых в лесу оказалось очень много. Во втором загоне на стрелков вышли козлы и козы (штук восемь), но мы, помня наше заявление «соблюдать закон», не стреляли.

Между мной и графом О’Рурком пролетела целая стая тетеревов. О’Рурк, стреляя вперед, по направлению леса, бывшего от нас шагах в 50 (мы стояли на несколько возвышенном гребне, окружавшем этот участок леса и покрытом редким кустарником), сбил одного тетерева. Я стрелял уже за линией стрелков и чисто промазал.

Когда подошли загонщики, то один из них наклонился на опушке и поднял какую-то большую птицу. Затем, обращаясь ко мне и О’Рурку, крикнул: «Ловко сбили. Кто из вас стрелял?» Когда он подошел, мы увидели в его руках великолепный экземпляр глухаря, у которого сочилась кровь из головы. По-видимому, одна дробинка угодила ему прямо в голову. Кто стрелял? По глухарю никто из нас не стрелял, но по направлению леса по тетеревам два раза выстрелил О’Рурк. Ясно, что сидевший на дереве глухарь был убит случайной дробинкой от выстрела О’Рурка. О’Рурк был в восторге.

На третьем загоне долго пришлось ждать начала гона. Наконец послышались голоса загонщиков; в это время уже стало смеркаться. Внимательно всматриваясь вперед, я увидел, что что-то мелькнуло на снегу среди кустов. Смотрю, но разобрать не могу. Что-то двигается по снегу довольно медленно, но что это? Лисица? Нет, не лисица. Заяц? Как будто нет. Это что-то проходит мимо меня шагах в 60 и направляется прямо на генерала Шишковского. Я решаю, что это заяц и что он по праву должен принадлежать Шишковскому. Я не стреляю. В это время из леса вылетает глухарь и тянет очень низко над головой Шишковского. Но почему Шишковский по нему не стреляет? Не может быть, чтобы не видел. Я возмущаюсь, видя, что он предпочитает «зайца», в которого прицеливается, и пропускает глухаря. Раздается выстрел, «заяц» резко прибавляет ходу; второй выстрел – и «заяц» уходит. Загонщики приближаются. Я, возмущенный, подхожу к Шишковскому и говорю: «Как это вы, ваше превосходительство, предпочли зайца глухарю, да еще и промазали?» – «Какой там заяц. Это была рысь, а не заяц. Почему вы прозевали? У меня в ружье были патроны с мелкой дробью, так как я ожидал тетеревов, вот и пропустил рысь!» Я бросился смотреть след. Да, это действительно была рысь, а не заяц.

Когда вернулись в усадьбу, я почувствовал себя плохо. Поставил градусник; оказалось больше 39 градусов. Горло сильно болело, и я ничего не мог глотать. Схватил я, по-видимому, гнойную жабу. (При возвращении в Киев заболел Толмачев. Возможно, что он заразился от меня, выпив что-либо из того же стакана, из которого я пил. Доктор определил у него гнойную жабу; он долго болел и поправился только недели через три.) Не было ни доктора, ни лекарств. Я решил лечиться коньяком. Трое суток я ничего не ел, но выпил изрядное количество коньяку, которым полоскал горло. Через три дня я был здоров, но следующий день после первого дня охоты я провалялся дома (в усадьбе); болело горло, страшно болела голова и был сильный жар.

На второй день охоты мои компаньоны убили только несколько тетеревов. Когда они вернулись и сели ужинать, пришел один из «браконьеров» и заявил, что он обложил лосей, затянул их флажками и что на следующий день надо ехать их стрелять. Я решил также ехать. Меня отговаривали, но я настоял на своем. От места остановки саней нужно было идти довольно далеко на лыжах. Я тогда почти не умел ходить на лыжах, а потому страшно устал и, несмотря на мороз в 5—6 градусов, пропотел насквозь.

Минут через двадцать после того, как мы стали на номера, начался гон. Прошло минут пять, и я услышал прямо перед собой в густом и высоком кустарнике изрядный треск. Явно было, что что-то большое ломило напролом. Страшное напряжение, теряешь расчет времени, секунды кажутся страшно длинными. Но вот совсем близко из кустов громадным скачком выскакивает прямо передо мной, шагах в 40, громадная туша. Мне представилось, что это лось с опущенной головой и с опущенными рогами. Я вижу правую его сторону, вскидываю штуцер и стреляю. Лось падает с перебитой в лопатке правой передней ногой, затем с трудом подымается и, ковыляя на трех ногах, проходит мимо меня. Я отчетливо теперь вижу, что это не бык, а громадная корова-лосиха. За ней выскочил и пошел на моего соседа, Семенова, молодой лось с небольшими рогами (один отросток).

Досадно, обидно, но делать нечего; надо добивать. Я прицеливаюсь и вторым выстрелом укладываю корову. Семенов убивает молодого лося. Лосиха (выпотрошенная) оказалась весом в 24 пуда. Мне было до слез обидно, что я так проштрафился и, как мне казалось, оскандалился чуть ли не на всю жизнь.

Больше мы облав не устраивали, а следующие два дня выезжали в лес на маленьких санках, чтобы с подъезда стрелять тетеревов. Ездить по лесу было очень приятно и красиво, но, как я ни старался, мне только раз удалось подъехать к тетеревам и убить одного. Задачливым оказался Толмачев; он привозил по 6—8 тетеревов. Умел ли он сам к ним подкрадываться, умел ли его подвозить его возчик, или просто ему везло. Это так и не выяснилось. Он нас уверял, что все дело в его умении и знании тетеревиной повадки.

Рассказав, как я вылечился на этой охоте от гнойной жабы (ангины), я вспоминаю другой случай. Как-то зимой мы целой компанией собрались ехать в Семиполки на облаву на волков, лисиц и зайцев. Дня за два до охоты я расхворался бронхитом. Был жар, ломало, болела грудь. Благоразумие подсказывало, что надо высидеть дома, но охота соблазняла. Я решил ехать. Гостивший у меня в Киеве мой отец запротестовал и потребовал, чтобы я позвал доктора. Чтобы успокоить отца, я пригласил хорошего моего знакомого, старого и покладистого доктора Санницкого. Когда он приехал, отец рассказал ему про мое «сумасшествие» и попросил меня выслушать. Придя с доктором в мою комнату, я ему откровенно сказал, что на охоту я поеду, но что прошу его не волновать моего отца и сказать, что ничего серьезного у меня нет. Санницкий меня выслушал и сказал: «У вас здоровенный бронхит; ехать на охоту просто безумие. Но я вас знаю, а потому, так и быть, покривлю душой». Отцу он сказал, что, конечно, мне лучше было бы посидеть дома, но раз я так хочу ехать, то можно и поехать, но надо быть на охоте очень осторожным. Я на охоту поехал.

Ночевали мы на почтовой станции в Семиполках. Меня знобило, и я даже бредил; Розанов, спавший рядом со мной, меня раза два будил. Стало рассветать, пора на охоту, а я себя чувствую препогано и жалею, что не послушался отца и доктора. Как быть? Я решил прибегнуть к сильному средству. Мороз стоял градуса четыре. Я позвал егеря и приказал приготовить у колодца два ведра воды и меня ждать. Сбросив белье, я, к общему удивлению, выскочил на мороз и приказал себя облить водой из двух ведер. Затем вбежал в дом, быстро оделся, надел полушубок, взял ружье и сказал моим спутникам, что я пойду пешком к лесу.

У меня довольно долго щелкали от холода зубы, но скоро я согрелся. Затем я весь день ходил пешком, ни разу не садясь на подводу. К вечеру чувствовал себя хорошо, но страшно устал. Домой вернулся совершенно здоровый и великолепно проспал ночь. Приехавший на следующее утро Санницкий внимательно меня выслушал и только разводил руками. Не было никаких признаков бронхита. Но такую встряску организму можно дать только имея 28 лет и обладая отличным сердцем и выдающимся здоровьем.

ОХОТЫ НА ИСКУССТВЕННО РАЗВЕДЕННУЮ ДИЧЬ

В Западной Европе (Англия, Франция, Германия, Австро-Венгрия, Италия и др.) уже с давних пор, как следствие дробления земельных угодий и большой плотности населения, стала выводиться дичь. Вследствие этого владельцы имений, сначала для улучшения охоты на своих землях, а затем и с целью увеличения их доходности, стали искусственно разводить дичь и создавать правильные охотничьи хозяйства. Главным образом разводили то, что легче всего поддавалось искусственному размножению и легко акклиматизировалось, а именно больше всего разводили зайцев, кроликов, куропаток (серых) и фазанов. Из более крупной дичи: оленей-уаниэлек, коз и – в очень редких случаях (в Австро-Венгрии) – так называемых благородных (королевских) оленей.

В конце XIX столетия, с чисто промышленной целью (в странах, где сохранились еще крупные лесные угодия), стали разводить лисиц (даже черно-бурых) и северных оленей (в Соединенных Штатах Америки и Канаде). За последнее время в Канаде начинают разводить лосей.

В России, при ее обширных пространствах, редком населении и изобилии всевозможной дичи, до конца XIX столетия искусственно разводились для промышленной цели и для собственного питания народностями Северной Сибири только северные олени, а в других районах Сибири (главным образом на Алтае) олени-маралы, доход с которых получался от продажи их рогов (олени, как и козлы, меняют рога ежегодно), которые вываривались, и особо приготовленная из них эссенция продавалась как лекарство (главным образом для восстановления сил) по очень дорогой цене.

На Руси развитие охотничьего хозяйства, до последнего двадцатипятилетия XIX столетия, шло по пути создания боярами, князьями, а затем просто помещиками своих «охот» для охоты за имеющегося на их угодиях и в окрестностях самого разнообразного зверя и всякой дичи. Чем крупней и богаче был землевладелец, тем богаче, многочисленней и лучше была его «охота». Но и самые мелкие землевладельцы, до однодворцев включительно, создавали и держали свои маленькие «охоты».

«Охоты» бывали самые разнообразные, в зависимости от вкуса лиц, их создававших. Для ружейных охот держались всевозможные легавые собаки, пойнтера, гордоны и проч. Для охоты с облавами подбирались специалисты для выслеживания зверя, его обкладывания и выставления на линию охотников. Крупные землевладельцы стремились иметь своих хороших «псковичей» (псковичами, по названию Псковской губернии, где особенно развивался этот промысел, назывались специалисты по выслеживанию зверя и его выставлению, по следу, на стрелков. Псковичи умели без всяких флажков, идя за зверем по его следам на лыжах, выставлять его в желаемом для них направлении), егерей и проч. Для ружейной охоты по зайцам и по зверю с собаками заводили своры гончих, с соответствующими ловчими, выжлятниками, подвывалами зверя, егерями и проч. Для охоты конной заводили своры борзовых (для охоты по зверю выводились густопсовые борзые) и подготовлялись особые специалисты для этой охоты. Для парфорсных охот (было заимствовано главным образом из Англии) заводились особенные парфорсные гончие, создавались конюшни наскаканных лошадей и проч. Но и в России к семидесятым годам XIX столетия, с постепенным обеднением поместного дворянства, с дроблением земельных угодий, с увеличением населения и с уменьшением дичи, все эти охоты постепенно хирели, уменьшались (совсем почти исчезли и охоты с соколами). К началу XX столетия осталось в России очень мало из прежних «охот». Росли города, увеличивалось число городских охотников, увеличивалось число браконьеров, дичь и зверь беспощадно уничтожались в окрестностях больших центров. Никакие охотничьи законы не помогали. Начали создаваться организованные охотничьи кружки, арендовавшие земли для охоты. Вследствие уничтожения местной дичи стали разводить искусственно зайцев, куропаток, фазанов, коз, оленей-уаниэлек.

Из крупного зверя была произведена очень удачно кончившаяся попытка размножения туров (особый вид диких быков). В России эти туры сохранялись только в одной Беловежской пуще, а на Кавказе в имении Великого князя Михаила Николаевича, северней Боржома (кавказские туры были значительно меньше беловежских). Кавказские туры стали вымирать, и было решено попробовать перевести несколько десятков туров из Беловежья на Кавказ. Опыт дал отличные результаты, если только ныне, при большевиках, не перебьют всех кавказских туров, как уничтожены беловежские.

В Центральной России довольно много стали разводить дичь с конца XIX столетия в окрестностях Петербурга и Москвы. Разводилась дичь и в некоторых крупных имениях. Но во всех этих районах еще не создавалось правильного охотничьего хозяйства, преследующего не только цели улучшения охоты и размножения дичи, но и увеличения доходности данного имения. У нас, в центральных губерниях, разводилась дичь лишь с целью улучшения охоты, чтобы получить большее удовольствие на охоте. Материалистические же цели не преследовались. В несколько иных условиях стоял этот вопрос в губерниях так называемого Царства Польского (Польше) и в юго-западных губерниях. Здесь польские магнаты в своих имениях заводили правильные охотничьи хозяйства по примеру Западной Европы. Эти охотничьи хозяйства, доставляя удовольствие хорошей охотой, давали доход, который шел на улучшение того же охотничьего хозяйства и на увеличение общей доходности имения. Правильно поставленное охотничье хозяйство с хорошо организованной продажей битой дичи давало иногда крупный доход. Я знаю, например, что у графа Ржевусского (в Киевской губернии) на доход с охотничьего хозяйства отлично содержался громадный парк в имении и, кроме того, владелец получал от трех до пяти тысяч чистого дохода. В юго-западном крае лучше всего охотничьи хозяйства были поставлены в имениях графов Потоцких и Браницких. В именьях Браницких около Белой Церкви разводилась масса козлов и оленей (уаниэлек). Великий князь Николай Николаевич очень любил охотиться у Ераницких около Белой Церкви на оленей. Он стрелял их из малокалиберного штуцера с подъезда. Объезжая громадный парк на особом охотничьем шарабане, он стрелял по оленям, которые появлялись по сторонам. Будучи хорошим стрелком, Великий князь гордился тем, что он, стреляя, целился только в голову оленя; целить в бок он считал плохим выстрелом. Я несколько раз принимал участие в охотах, устраивавшихся графом Адамом Ржевусским. Охоты устраивались на фазанов и на зайцев. После охоты каждый приглашенный, независимо от того, сколько он настрелял, получал перед отъездом изящную корзиночку или небольшой ящик, в которые было уложено два фазана и один заяц. Вся остальная убитая дичь отправлялась в Москву.

Охоты на фазанов устраивались в прекрасном парке, где они и разводились и где был устроен особый фазаний питомник. Стрелков обыкновенно было от 12 до 15. Загоны устраивались два-три до завтрака и обыкновенно два перед обедом. Перед расстановкой стрелков Ржевусский всегда предупреждал гостей, что фазанок (куриц) стрелять нельзя; что убивший случайно фазанку должен будет уплатить пять рублей штрафа за убитую птицу.

Опишу одну из таких охот. Утром, после кофе и легкого завтрака, мы пошли из усадьбы в парк. Ржевусский, как всегда, предупредил о том, что нельзя стрелять фазанок.

Взяли номера. Мне пришлось стоять между генералом Косычем¹⁶⁶ (был помощником командующего войсками Киевского военного округа) и моим приятелем Константином Константиновичем фон Коленом¹⁶⁷. День был теплый, солнечный. Казалось, что на дворе август, а не октябрь. Начался загон. Далеко впереди сорвалось несколько фазанов, взмыли высоко вверх и потянули через головы охотников. Началась стрельба. Промахов много. Но вот вижу, довольно низко тянет курица прямо на Косыча. Он выцеливает… Стоявший правей его граф Ржевусский выскакивает вперед и кричит: «Курица!» – но Косыч не слышит и стреляет. Промах. Косыч продолжает вести ружьем птицу. Взволнованный Ржевусский кричит уже по-польски: «Кура! Кура!» Косыч стреляет, и подбитая фазанка падает.

Но вот загонщики приближаются. Мы, стрелки, стоим шагах в 20 за канавой, по направлению которой идет загон. Большая часть фазанов уходит от загонщиков пешком и скопляется в кустах около канавы. При приближении загонщиков к канаве начинаются взлеты фазанов пачками, прямо как фейерверк. Очень красиво. Я убиваю подряд 10 или 12 фазанов и опускаю ружье, любуясь картиной. Вижу, что другой мой сосед, Колен, страшно разгорячился, непрерывно стреляет, и все мимо. Смотреть забавно, и я, шутки ради, сбил несколько фазанов так, чтобы они падали почти на Колена, который еще более начал волноваться.

На следующий загон я стрелял мало, вызвав даже замечание Ржевусского, сказанное в виде упрека: «Вы такой хороший стрелок, а так мало стреляете». Я понял, что я не только гость, но и «ружье», которое должно было бы набить возможно больше фазанов, отправляемых на продажу. Перевести замечание Ржевусского надо было так: «На кой черт я тебя пригласил, если ты только смотришь, а не исполняешь то, что мне от тебя нужно». Чтобы не сердить хозяина, я опять стал стрелять. Но эта стрельба фазанов, конечно, не охота, а простая садочная стрельба, которая мне как охотнику доставляла мало удовольствия. На другой день было несколько облав на зайцев. Зайцев (которых также разводили) оказалась масса; сыпали они как из мешка. На первом же загоне я убил 18 зайцев и двух лисиц. Лисицы меня очень развлекли, и хозяин меня потом чествовал, как короля охоты, уничтожившего двух хищников. Но к моему удивлению, шкуры хищников мне даны не были; вероятно, практичный хозяин также послал их продать.

За обедом после охоты со мной приключился случай, который я никак не ожидал. На столе, между другими бутылками с вином, стояла заплесневелая бутылка. Я спросил хозяйку дома (графиня Ржевусская – певица Баронат), что это за вино. «Это старый мед», – сказала мне хозяйка. Я попросил разрешения попробовать. Мед мне так понравился, что я, отказавшись от других вин, почти прикончил бывшую передо мной бутылку. Результат получился изумительный: когда после обеда стали вставать, я почувствовал, что у меня нет ног. Голова совершенно свежая, а ноги бездействуют. Я наклонился к хозяйке и поведал мое несчастье.

Графиня Ржевусская сказала гостям, что просит всех перейти в гостиную, а что ей надо поговорить со мной. Когда все вышли из столовой, графиня Ржевусская позвала двух лакеев и приказала им помочь мне пройти в мою комнату.

Вспоминая про охоты у Ржевусского, не могу обойти молчанием полное отсутствие культурных потребностей и потребности к чистоте как у самого Адама Ржевусского, так и у его жены, Баронат, итальянки по происхождению (впрочем, кажется, она итальянская еврейка). Дом был роскошный, настоящий дворец – и по архитектуре, и по чудным старинным вещам, но как было при предках Ржевусского – так и при нем, в доме не было ни одной ванны, не была проведена в дом вода и не было W.O. В роскошном вестибюле, под мраморной лестницей, за ширмой, стояло переносное кресло, и испражнения, попадавшие в ведро, посыпались золой. Умывальники (рукомойники) были самого примитивного устройства, с малым резервуаром для воды, грязным тазом и вонючим ведром. В залах и гостиных, где были собраны предками Ржевусского действительно драгоценные и антикварные вещи и очень хорошие картины, все было загажено пылью и копотью от керосиновых ламп. Впечатление получалось, что пыль смахивается только с диванов, кресел и стульев. Просто обидно было смотреть на все это.

Начальник штаба дивизии

В декабре (4-го) 1907 года я был назначен начальником штаба 42-й пехотной дивизии. Грустно было расставаться со штабом округа, где я прослужил почти десять лет и где был по времени службы в штабе «старейшим». Должен признаться, что я пользовался вниманием со стороны всех чинов штаба. Меня баловали, и мой авторитет признавался даже начальством. Правда, после Шимановского и Рузского состав штабного генералитета был слабоватый, а такие, как Благовещенский (генерал-квартирмейстер) и Маврин (начальник штаба), полностью исполняли то, что я докладывал. Один из моих сослуживцев однажды мне сказал: «Вы фактически начальник штаба округа. Против вашего мнения никто не пойдет». И это было верно, но совершенно ненормально. Я чувствовал, что пора уходить из штаба округа. Деятельность начальника штаба дивизии, конечно, была совершенно незначительна по сравнению с той ролью, которую я играл в штабе, но она являлась чрезвычайно интересной и необходимой для всякого офицера Генерального штаба, дабы познакомиться с бытом, укладом и службой войск. Кроме того, для меня, в смысле личных отношений, эта перемена не вызывала ломки, ибо штаб 42-й пехотной дивизии находился в Киеве. Одно меня несколько беспокоило: это репутация недавно перед тем назначенного начальником 42-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Епанчина¹⁶⁸. Епанчин считался блестящим офицером Генерального штаба, но человеком с отвратительным характером. Последняя его должность была пост директора Пажеского корпуса. На этом посту он был в чине генерал-майора и состоял в Свите Государя Императора. Летом 1907 года был юбилей Пажеского корпуса. Епанчину уже пришло время быть произведенным в генерал-лейтенанты. В Петербурге его очень ценили. Все считали, что на юбилей корпуса он будет произведен в генерал-лейтенанты и будет назначен генерал-адъютантом к Государю. Действительно, это и намечалось. Епанчин был предуведомлен, что после парада Государь предполагает поздравить его с производством и назначить его генерал-адъютантом. Епанчин был на седьмом небе. «По секрету» об этом многие знали.

Наступает юбилей корпуса. Все идет хорошо. Корпус прибыл в Царское Село, и начинается завершительный аккорд. Пропуск корпуса церемониальным маршем мимо Государя. Епанчин, как и полагается, шел (весь парад был в пешем строю) впереди. Отсалютовав Государю, он зашел и, опустив шашку, остановился сбоку от Е. И. В. Все его внимание, естественно, обращено на ряды проходящих пажей. Все идет хорошо. Государь всех по очереди благодарит. Кто-то дергает Епанчина за рукав, за полы мундира. Он только как-то отряхивается, не понимая, в чем дело, и занятый целиком своими пажами.

Но вот все прошли. Радостный Епанчин вскидывает глаза на Государя и, потрясенный, оглядывается кругом. Перед ним не Государь, а дежурный флигель-адъютант Свечин. Государь, к которому Епанчин стоял все время боком, стоит в стороне и, улыбаясь, смотрит на Епанчина. Епанчин видит сердитое лицо главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского округа Великого князя Николая Николаевича. Кто-то подходит к Епанчину и говорит, что Великий князь Николай Николаевич приказывает ему, Епанчину, сейчас же после парада явиться к Его Императорскому Высочеству.

В результате разнос от Великого князя и никакой награды. Его имя надолго становится посмешищем в петербургских гостиных. Карьера если не погибла, то все же испорчена. Вскоре после этого Епанчин производится в генерал-лейтенанты и назначается начальником 42-й пехотной дивизии. На свое новое назначение он смотрит как на ссылку, как на выражение немилости (все это передаю, как об этом рассказывали в то время, но за верность, конечно, не ручаюсь). При этих условиях мне не особенно улыбалось быть начальником штаба у Епанчина, но. ничего нельзя было поделать.

Генерал Епанчин оказался действительно очень трудным и тяжелым начальником, и первое время мне с ним было тяжело. Приведу два примера. На одном из моих докладов (по какому-то серьезному вопросу) он меня перебивает: «Виноват, Александр Сергеевич, скажите мне, как на часовом циферблате обозначена цифра 6?» Я отвечаю, что обыкновенно на месте цифры 6 помещается секундный циферблат со своей стрелкой, а потому вместо цифры 6 стоит просто точка; иногда же цифра 6 наполовину срезана секундным циферблатом. «Да, это верно. Продолжайте ваш доклад». Закончив доклад, но несколько взбешенный перерывом и странным вопросом, я спросил: «Не можете ли, Ваше Превосходительство, объяснить мне теперь, с какой целью вы мне задали вопрос о цифре 6 на носимых часах?» – «Видите ли, всякий офицер Генерального штаба должен быть наблюдательным, а я, как ваш начальник, хотел удостовериться в вашей наблюдательности».

В другой раз я получил от Епанчина записку с приказанием составить приказ по дивизии, касающийся какого-то хозяйственного вопроса. В записке было сказано, что это очень спешно и чтобы я немедленно по составлении приказа привез его ему на подпись. Законность распоряжения вызвала у меня сомнение. Проверив себя по Своду военных постановлений, я убедился, что начальник дивизии такой приказ отдавать не может.

Забрав с собой соответствующую книгу Свода военных постановлений, я поехал к Епанчину. «А, очень рад, что вы так быстро исполнили мое приказание, – приветствовал меня Епанчин. – Давайте приказ на подпись». – «Простите, Ваше Превосходительство, я не исполнил ваше приказание. Разрешите объяснить причину». Я подробно все доложил и показал соответствующую статью закона.

Епанчин хмуро молчал. Когда я кончил доклад, он сказал: «Вы все же поступили неправильно. Вы обязаны были исполнить мое приказание, а давая на подпись приказ, только доложить мне ваши сомнения. Затем это уже мое дело решать вопрос окончательно».

Я на это возразил: «А если бы вы все же признали бы нужным подписать приказ? Как я должен был бы поступить? Ведь вы, Ваше Превосходительство, знаете, что приказы по дивизии подписываются начальником дивизии и скрепляются начальником штаба. Оба подписавших ответственны за законность приказа. Закон, это учитывая, дает указание, что начальник штаба, усматривающий незаконность распоряжения, имеет право отказаться скрепить приказ. В данном же случае у меня было не сомнение в правильности распоряжения, которое вы собирались отдать, а полная уверенность в незаконности отдаваемого распоряжения. Я считаю, что поступил правильно, и считаю долгом доложить, что и впредь в аналогичных случаях я буду поступать так же».

Епанчин вспылил, наговорил мне кучу неприятностей и закончил требованием точного и беспрекословного исполнения его приказаний. Я вспылил тоже, но, сохраняя вполне корректный и дисциплинированный тон, заявил, что я при этих условиях не могу оставаться у него начальником штаба. Дабы не поднимать официальной истории, я прошу у него разрешения поехать к генерал-квартирмейстеру штаба округа, как ведающему всеми офицерами Генерального штаба в округе, и попросить его ходатайствовать о немедленном переводе меня на другое место.

Епанчин просил меня пока этого не делать, сказав, что он еще хочет со мной поговорить в один из ближайших дней. Дня через два он меня вызвал, встретил чрезвычайно сердечно и заявил, что он был не прав, что он просит меня оставаться начальником штаба дивизии и что он уверен в том, что наши отношения будут наилучшими. Я согласился, и действительно, никаких историй у меня с Епанчиным больше не было, и я не мог на него жаловаться.

Однажды только, в лагере, он «проверял» мою физическую выносливость: со стрельбы мы пошли в лагерь пешком, и на всем протяжении (версты четыре) он развивал очень большую скорость. Будучи крупного роста и обладая здоровым сердцем, он любил ходить быстро и много. Я был много ниже его и довольно полный. Ходить (как охотник) я мог много, но при быстрой ходьбе я немного задыхался.

Испытание я выдержал, но при расставании в шутливом тоне я сказал: «Вам, Ваше Превосходительство, хорошо развивать такую скорость, обладая вашими циркулями. А мне трудновато. Если вы будете меня часто так тренировать, то со мной может случиться паралич сердца». Епанчин извинился и в следующие разы уже соразмерял свой шаг с моим.

В дивизии Епанчина не любили. Офицеры и солдаты его боялись. У него была репутация изводящего. Действительно, вот один из примеров его обращения с офицерами. Как-то летом, во время лагерного сбора, он зашел ко мне в штаб и позвал меня пойти с ним посмотреть на ротные учения.

Вышли мы и сразу наткнулись на одну из рот (не помню, какого полка). Командир роты скомандовал «смирно» и подошел к начальнику дивизии с рапортом. Епанчин, приложив руку к козырьку, выслушал рапорт командира роты. Командир роты кончил; Епанчин молчит и стоит с рукой у козырька и внимательно осматривает старого капитана. Офицер также стоит молча с рукой у козырька. Офицер начинает волноваться, на лице проступают капли пота, он начинает нервно и осторожно сам себя осматривать. Епанчин молчит еще довольно долго. Наконец прервал тягостное молчание и говорит: «А вы, капитан, одеты не по форме». Офицер совсем растерялся, быстро себя осмотрел и опять вытянулся. «Осмотрите себя внимательно. Я вам говорю, что вы одеты не по форме». Офицер опять себя осмотрел и опять, весь потный, вытянулся в струнку. «Вы ничего не замечаете, капитан?» – «Ничего, Ваше Превосходительство!» Опять несколько секунд тягостного молчания. Наконец Епанчин сказал: «Капитан, вы забыли надеть бинокль. О моем замечании доложите командиру полка».

Надо знать наше армейское офицерство, чтобы понять, что таких два-три случая – и начальник дивизии должен был стать для всех ненавистным. Офицеры прощали резкость и даже грубость, но издевательство никогда не прощалось.

Вот еще пример неумения Епанчина обращаться с офицерством. Летом 1908 года я по распоряжению начальника Генерального штаба был командирован в Ровно. Командировка продлилась примерно месяц. Когда я вернулся, я прежде всего пошел явиться генералу Епанчину.

«Наконец-то, Александр Сергеевич, вы вернулись. Как вы можете терпеть в штабе такого негодного офицера Генерального штаба, как капитан Геруа (Борис)¹⁶⁹? Я прошу вас завтра же поехать в штаб округа и сказать генерал-квартирмейстеру, чтобы Геруа был немедленно убран. Если это не будет исполнено, я подниму скандал и Геруа будет совсем исключен из Генерального штаба!» – «В чем дело, Ваше Превосходительство? Геруа не особенно опытный штабной работник, но очень способный и хороший офицер. В чем он провинился?»

Епанчин мне рассказал, что недели две перед моим возвращением он назначил маневры дивизии с боевыми патронами. Что он поручил Геруа организовать маневры и расставить мишени, что выяснилось, что Геруа на местности не был, что кроки были составлены неверно, что мишени были расставлены отвратительно. Я попросил разрешения прежде всего разобрать все это дело.

Иду в штаб. Нахожу там всех в панике. Оказывается, начальник дивизии уже две недели не принимает докладов от Геруа. Геруа подробно мне доложил о том, что произошло. Он признался, что кроки им были составлены действительно по карте, а не на местности, но объяснил это тем, что предварительно, объехав район маневра, он проверил карту и убедился, что она вполне верна. Недоразумение, по его словам, произошло оттого, что офицер, посланный расставить мишени, ошибся или, может быть, проявил небрежность, ибо действительно мишени были поставлены не так, как это было обозначено на кроки. Свою вину Геруа признавал в том, что он после расстановки мишеней, доверившись офицеру, не проверил его работы по расстановке мишеней на местности.

Зная Геруа как очень аккуратного и добросовестного работника, я его спросил: «Как же это случилось, что вы не проверили расстановку мишеней на местности?» Геруа мне признался, что, готовясь к сообщению в военном училище (там он читал лекции по тактике), он или не подготовился бы как следует к сообщению, или не успел бы проехать на проверку мишеней, на что потребовалось бы уделить полдня. Доверяя офицеру, расставлявшему мишени, он и позволил себе не поехать на проверку.

«Я, господин полковник, отлично сознаю свою вину и понимаю, что должен понести кару, но вряд ли я уже так виноват, что должен быть признан негодным офицером Генерального штаба. Разрешите доложить: я глубоко убежден, что гнев начальника дивизии вызван совсем не тем, что я не проверил расположения мишеней в поле и якобы вообще исполнил задание по карте без проверки на местности. Я действительно серьезно виновен, но в другом: начальник дивизии получил разрешение монахов (к участку штаба дивизии примыкал большой монастырский парк) пользоваться для прогулок их парком, и монахи разрешили устроить в заборе особую калитку, которой и мог бы пользоваться начальник дивизии. Получив это разрешение, Епанчин позвал меня и попросил отдать распоряжение срочно сделать эту калитку. Я же совсем забыл про это, и в течение десяти дней ничего не было сделано. Начальник дивизии за это обозлился и теперь признает меня негодным офицером Генерального штаба, придравшись к моей неисправности в деле расстановки мишеней».

Я отпустил Геруа и в ближайшие два дня имел возможность убедиться (как по нескольким словам самого Епанчина, так и по тому, что я узнал от командира бригады генерала Савича, Сергея, и со слов одного из командиров полков), что Геруа прав. «Собака была зарыта» в калитке, в не в мишенях. Положение мое было трудное. Обличать начальника дивизии в «некоторой недобросовестности обвинения» было трудно, ибо факт неаккуратности Геруа при исполнении задания о подготовке маневра был налицо; кроме того, и я не хотел подрывать престиж начальника дивизии в истории, уже получившей громкую огласку. Наконец, Геруа был действительно виновен в неаккуратном исполнении не только личного, но и служебного поручения начальника.

После длительных и очень трудных разговоров с Епанчиным мне удалось его уговорить согласиться, чтобы все дело было ликвидировано моим разносом Геруа в приказе по штабу дивизии. Так и было сделано, но добрые отношения между начальником дивизии и Геруа восстановить не удалось, а Геруа, по-видимому не поняв моих затруднений, обиделся на меня за выговор в приказе по штабу дивизии. Вскоре он ушел из штаба дивизии (кажется, был переведен штатным преподавателем в Киевское военное училище).

Епанчин был в общем умным и дельным человеком, но он был более подходящ для штабной работы, чем в качестве начальника строевых частей.

В качестве начальника штаба дивизии я близко познакомился с хозяйственной и строевой стороной службы пехотных полков и с деятельностью начальника дивизии и штаба дивизии. Это впоследствии принесло мне громадную пользу. С полками дивизии и командирами полков дивизии у меня установились очень хорошие отношения.

Летом 1908 года, как я уже упомянул выше, по приказанию начальника Генерального штаба Палицына¹⁷⁰ я был командирован в Ровно. Дело заключалось в следующем. Так называемый Дубно-Ровенский район намечался как плацдарм для развертывания армии, имевшей целью наступление в направлении на Львов—Перемышль. В случае если б армия принуждена была отступить за Ровно, она теряла бы всякую непосредственную связь с районом к северу от Пинско-Припятских болот: к востоку от Ровно, вплоть до Днепра, не было никаких поперечных путей. От Ровно же на север, через болота, шли две довольно сносные грунтовые дороги.

Придавая большое стратегическое значение району Ровно, Главное управление Генерального штаба считало необходимым этот район прочно укрепить, дабы в случае неудачи все же сохранить связь с севером и Ровно удержать в своих руках. Бывшие вокруг Ровно шесть старых фортов совершенно не отвечали современным требованиям.

Главное инженерное управление не возражало против необходимости укрепить Ровно, но в вопросе как укрепить возник острый конфликт между начальником Генерального штаба Палицыным и начальником Главного инженерного управления Вернандером¹⁷¹.

Генерал Палицын, учитывая ограниченность кредитов на крепостные сооружения, не считал возможным создавать вокруг Ровно крепости современного типа. На это потребовалось бы примерно 150 миллионов рублей. Получить эти кредиты от государственного казначейства не за счет сокращения работы в других крепостных районах можно было бы только через несколько лет, и, кроме того, постройка современной крепости потребовала бы лет шесть—восемь.

Палицын полагал, что было бы совершенно достаточно создать вокруг Ровно остов долговременно укрепленной позиции, то есть устроить опорные пункты, пулеметные гнезда, устроить убежища для защитников, подготовить все необходимое для создания в минуту надобности прочной укрепленной позиции. Самое же приведение позиции в окончательно готовый вид отнести на мобилизационный период.

Вернандер возражал: «Это не есть укрепление Ровно. Это только выбросить на ветер десятки миллионов рублей. Пока я стою во главе Главного инженерного управления, я не допущу создания каких-то крепостных ублюдков. Если хотите укреплять Ровно – надо строить современную и законченную крепость».

В этом споре главную роль играл принципиальный вопрос о крепостных постройках. В Главном управлении Генерального штаба высказывали взгляды вообще о расчленении крепостных сооружений на местности, о большем применении к местности, о создании не старо-типичных крепостей, а укрепленных позиций с заранее подготовленными и расчлененными на местности опорными пунктами. Было решено (между Палицыным и Вернандером) командировать в Ровно своих представителей и поручить им совместно выработать проект укрепления Ровно.

От Главного инженерного управления был командирован в Ровно военный инженер полковник Колоссовский¹⁷², а представителем генерала Палицына (Главного управления Генерального штаба) был назначен я.

Приехав в Ровно, объехав с Колоссовским окрестности, мы стали договариваться. Выяснилось, что инструкции наши таковы, что договориться мы никак не могли. Запротоколировав это, мы решили составить каждому в отдельности свой проект и представить таковые по принадлежности.

Закончив работу, мы разъехались: Колоссовский – в Петербург, а я в Киев. Свой проект через начальника штаба округа я представил Палицыну. Примерно через месяц я был вновь вызван в Петербург.

В Петербурге, явившись Палицыну, я ему на словах доложил о моей работе с Колоссовским. Меня несколько удивило то, что, по моему впечатлению, Палицын к этому вопросу проявил очень мало интереса. Сказал мне, что вызов меня был сделан, собственно, вследствие желания начальника Главного штаба, генерала Мышлаевского, поговорить со мной по вопросам мобилизационного характера, что же касается вопроса об укреплении Ровно, то все дело находится у делопроизводителя Главного управления Генерального штаба полковника Елчанинова¹⁷³, к которому я и должен пройти. Пошел я к Елчанинову. Последний высказал некоторое удивление, что меня вызвали и что Палицын меня к нему направил. «Ведь вопрос с укреплением Ровно теперь почти отпал. Мы сдали по всей линии. Вот, прочитайте эту бумажку на имя генерала Вернандера, которую я завтра дам на подпись генералу Палицыну».

Я прочитал эту «бумажку» и пришел в ужас. Содержание ее было примерно такое: «Я остаюсь при прежнем мнении, что надо укрепить район Ровно, но на создание современной крепости вокруг Ровно я не согласен. Если вы не признаете возможным согласиться с моими предположениями, то вопрос об укреплении Ровно отпадает».

Это была действительно «сдача по всей линии». Зная первоначальное желание Палицына решительно отстаивать свою точку зрения и добиться отпуска нужных кредитов, будучи лично вполне согласен с этим и зная, что такого же взгляда придерживается штаб Киевского военного округа, я стал горячо доказывать Елчанинову необходимость переделать содержание «бумажки». Елчанинов только смеялся. «Ну хорошо, если вы так настаиваете – составьте ваш проект, и я даю вам слово, что завтра представлю генералу Палицыну оба проекта, ваш и составленный по его указанию; при этом доложу начальнику Генерального штаба ваши соображения».

Я составил свой проект. На другой день прихожу к Елчанинову, который мне показывает мой проект, перечеркнутый красным карандашом, и подписанную «бумажку», составленную им, Елчаниновым. «Вот результат, Александр Сергеевич. Вы, сидя в Киеве, совершенно незнакомы со здешней обстановкой и не понимаете, что здесь главное – поддерживать добрые отношения и не наживать врагов. Что действительно мог сделать Палицын? Добиваться, чтобы этот вопрос был перенесен на разрешение Государя? 99 процентов за то, что Государь решил бы этот вопрос так, как хочет Вернандер и с чем согласен и военный министр. Что же тогда оставалось бы делать начальнику Генерального штаба? Уходить в отставку? Нет, на этот риск Палицын не пойдет». Я был подавлен таким отстаиванием своей точки зрения и с грустью ушел от Елчанинова.

У Мышлаевского меня ждал несколько иной прием. Разговор с ним произвел на меня впечатление, что он человек более решительный и не побоится рисковать. Его взгляды на мобилизационные вопросы мне очень понравились и показали, что он хочет внести живую струю в наше мобилизационное дело. Генерал Мышлаевский сказал, что он на меня рассчитывает в двух направлениях: 1) что я соглашусь принять на себя председательствование в особой комиссии по переработке всех положений о мобилизации, учете и призыве запасных и поставке лошадей и повозок, 2) что я соглашусь произвести ревизию Мобилизационного отдела Главного штаба.

Я ответил, что вполне согласен принять на себя председательствование в намечаемой комиссии и надеюсь справиться с делом. Что же касается ревизии Мобилизационного отдела – я несколько недоумеваю, насколько возможно производить подобную ревизию молодым полковником, когда во главе Мобилизационного отдела стоит генерал-лейтенант Марков¹⁷⁴, пользующийся правами корпусного командира. На это Мышлаевский мне ответил: «Это наше дело. Я переговорю с военным министром и будет испрошено Высочайшее соизволение». Из Петербурга я уехал под впечатлением, что все это лишь подготовительные шаги перед моим переводом на службу в Петербург.

Осенью 1908 года я был вызван в Петербург, и по Высочайшему повелению на меня было возложено как председательствование в комиссии, о которой говорил Мышлаевский, так и ревизия Мобилизационного отдела Главного штаба.

Только благодаря исключительной корректности и выдержке генерал-лейтенанта Маркова мне удалось благополучно справиться со второй задачей. Когда в декабре 1908 года я перед отъездом из Петербурга явился Мышлаевскому, последний мне сказал: «Надеюсь, что до скорого свидания. Я хочу провести вас на пост начальника Мобилизационного отдела, но не скрою, что ваша молодость и ваш чин являются серьезными препятствиями. Как это ни странно, но больше всех возражает Палицын, хотя и дает вам блестящую аттестацию».

3 января 1909 года я получил от Мышлаевского телеграмму, что Высочайшим приказом я назначен начальником Мобилизационного отдела.

Петербург. Мобилизационный отдел Генерального штаба. 1909-1912 гг.