должен был поделиться этим секретом с одним, а то и с несколькими лицами. Я знаю несколько случаев, когда Сухомлинов в гостиной, в присутствии совершенно посторонних лиц, рассказывал, безусловно, секретные вещи; я знаю, что он не имел никаких секретов от своей жены. При этих условиях вполне возможно, что проникавшие в различные гостиные шпионы или их агенты могли иногда услышать непосредственно от Сухомлинова или от других, слышавших это от Сухомлинова, какие-либо данные секретного характера.
Генерал Головин во всех своих статьях и книгах ругательски ругает Сухомлинова, выставляя его просто глупым, легкомысленным самодуром. Это, конечно, не верно. Что Сухомлинов был легкомыслен, это верно, но все же нельзя говорить, что за время пребывания Сухомлинова военным министром кроме вреда ничего не делалось. Делалось много, и работа велась большая, но много, конечно, было недочетов.
Сухомлинову прежде всего ставят в вину, что, как выяснила война, снабжение нашей армии было плохое и определился страшный недостаток боевых запасов, что Сухомлинов не предвидел потребности армии во время войны.
Но спрашивается: кто же правильно предвидел? Лучше всех оказались снабжены немцы, но и у них периодически чувствовался недостаток боевых припасов. Исправили они недочеты вследствие мощности своей промышленности. У французов было вначале совсем плохо. Исправлены были недочеты отчасти также сильно развитой своей промышленностью и заказами в Англии и в Америке. Хуже всех оказалось наше положение при крайне слабом развитии нашей отечественной промышленности. Получать же нам заказы из-за границы (только через Архангельск, а потом и через Владивосток) было чрезвычайно длительно и трудно. Во всем этом нельзя всю вину валить на Сухомлинова.
В бытность Мышлаевского начальником Генерального штаба у меня никогда не было с ним каких-либо недоразумений. Понимали мы друг друга с полуслова, и работа шла вполне успешно. При Гернгроссе мы (начальники отделов) были, в сущности говоря, предоставлены самим себе. Хотя все шло гладко, но, конечно, при отсутствии руководства сверху все пошло, по сравнению с периодом Мышлаевского, замедленным темпом.
При Жилинском было хуже всего. Руководства с его стороны, в сущности говоря, не было, но при его властности и глубоком бюрократизме он лишал своих ближайших сотрудников инициативы, требовал докладов себе по самым пустым вопросам и, часто задерживая решения, тормозил и мертвил работу. Я его не любил. Крупных столкновений у меня с ним не было, но я постоянно чувствовал какое-то недоверие и не всегда приязненное отношение. Я не составлял исключения: так себя чувствовали все его ближайшие сотрудники.
Накануне рассмотрения в Государственной думе нового Устава о воинской повинности, в Комиссии обороны Государственной думы мне было заявлено ее председателем, что центральные партии (октябристы и кадеты, октябристы – по настоянию кадет) договорились о том, что никаких принципиальных возражений по Уставу не будет, если военное ведомство согласится несколько расширить льготы по семейному положению. Ответ требовался к 10 часам утра следующего дня.
Из Думы я еду к Жилинскому; было начало 9-го часа вечера. От секретаря узнаю, что Жилинский сел обедать и отдал приказание никого и ни по какому случаю во время обеда не принимать. Я, поручив секретарю доложить Жилинскому, сейчас же после окончания обеда, что мне нужно его видеть по крайне срочному делу и что я приду в 9 часов вечера, пошел домой. В 9 часов вечера я был в служебном кабинете Жилинского. Секретарь мне сказал, что он все порученное доложил начальнику Генерального штаба, но что Жилинский сказал, что у него нет времени меня сегодня принять и что ему надо ехать в город.
Взбешенный, я тут же написал Жилинскому письмо с подробным изложением дела и просил его, независимо от часа его возвращения, протелефонировать мне или прислать за мной секретаря. Секретарю я сказал, чтобы он ждал Жилинского и передал ему мое письмо, когда вернется начальник Генерального штаба.
В первом часу ночи пришел ко мне секретарь Жилинского, сказал, что передал начальнику Генерального штаба письмо, но что последний сказал: «Спешного нет ничего; идите спать». Утром в 8 часов я звоню по телефону Жилинскому. Узнав мой голос, он спросил, что мне нужно и что это за дело, из-за которого я так настойчиво хотел его видеть в неурочное время. Я на это говорю: «Ваше Высокопревосходительство, я все изложил в письме, которое было вам вчера передано вашим секретарем». – «Я вашего письма еще не читал». – «Так я прошу вас прочитать; я сейчас буду у вас».
Иду к Жилинскому. Встречает он меня несколько смущенный и говорит: «Как же нам быть? У меня нет возражений, и я готов дать согласие, но ведь надо получить утверждение от военного министра». Я тогда попросил разрешение проехать мне самому к военному министру. Жилинский согласился. Сухомлинов дал согласие, и к 10 часам утра я привез его ответ в Государственную думу.
Этот случай очень характерен и показывает, как Жилинский относился к делу: вне служебных часов он хотел жить исключительно для себя и ненавидел, если его беспокоили.
Произошло это весной 1912 года, когда я провел по Мобилизационному отделу все вопросы, которые были мною намечены и в свое время одобрены Мышлаевским. Служить с Жилинским было для меня неприятно. В это время я получил предложение от начальника Канцелярии Военного министерства, Николая Александровича Данилова, принять должность помощника начальника Канцелярии Военного министерства вместо Янушкевича, назначенного начальником Академии Генерального штаба (Военной академии). Я согласился и «сбежал» от Жилинского. Правда, были и иные причины для перемены мною службы (о них я скажу дальше), но если бы начальником Генерального штаба был крупный человек, вроде Мышлаевского, я, вероятно, еще остался бы на посту начальника Мобилизационного отдела.
Теперь несколько слов о других старших начальниках.
Про Поливанова я уже говорил. Вначале мое с ним соприкосновение вызвало между нами довольно серьезные трения. Поливанов был прекрасным и знающим работником, но я, по должности начальника Мобилизационного отдела (обязанного иметь все данные о состоянии неприкосновенных запасов армии и их пополнении), был с ним не согласен по вопросу о пополнении этих запасов и отпуске на это нужных кредитов. Поливанов считал, что существует план снабжения армии, который им якобы и проводился. Я же считал, что, в сущности, никакого плана нет; что ежегодные ассигнования кредитов распределяются по сметам главных довольствующих управлений без разделения на главные и на второстепенные нужды. Я считал, что надо прежде всего определить, без чего армия не может воевать и что должно быть сделано и заготовлено в первую очередь. Я считал, например, что без боевых припасов армия не готова к войне, а недостаток защитного цвета штанов или казенного обоза может быть заменен черными штанами мирного времени и обывательскими повозками и т. д.
Я подал по этому поводу доклад начальнику Генерального штаба, а последний доложил Сухомлинову, который со мной согласился и потребовал объяснения от Поливанова и начальников главных управлений. Поднялась буча, мною описанная в моих воспоминаниях. Когда выяснилось, что я прав, Поливанов резко изменил ко мне свое отношение, и впоследствии у меня с ним не было никаких недоразумений. Когда он был назначен военным министром, он предложил мне быть его помощником.
С Вернандером у меня отношения были вполне сносные; он мне доверял и всегда соглашался с моими докладами. Как помощник военного министра он был вообще слаб, но, как умный человек, не претендовал на руководство и не мешал делу. Вред, конечно, был тот, что начальники главных управлений им не объединялись и по-ливановского руководства работой не было и все пошло более медленным темпом. Вред Вернандера на посту помощника военного министра выявился во время войны, когда потребовалось проявить ему должную энергию и знания как лицу, объединяющему все довольствие армии. Он же оказался слабым и для этого бессильным.
Начальником Главного артиллерийского управления был генерал Кузьмин-Караваев197. Настоящий джентльмен, Кузьмин-Караваев был чрезвычайно обаятелен. Человек он был очень неглупый и, по-видимому, недурной строевой артиллерийский начальник. Но как начальник ГАУ он был чрезвычайно слаб. Не зная хорошо технических и хозяйственно-артиллерийских вопросов, не обладая никакими организаторскими способностями, он совершенно был непригоден стоять во главе ведомства. Здесь требовался начальник не только с обширными знаниями, но и с железной волей и твердым кулаком. Много проходило денег через руки старших чинов артиллерийского управления, много было соблазнов, много было случаев для недобросовестности и хищений (заказы тому или иному заводу, приемы на многомиллионные суммы различных предметов артиллерийского снабжения и т. п.). Прошлый период, когда легко было наживаться и который несколько отошел благодаря энергичной деятельности Ванновского (на посту военного министра), еще не был забыт. Старых деятелей, помнивших золотое время, было еще много; много было соблазнов и для новых деятелей. Правда, время было уже иное, взгляды переменились, контроль стал много строже, но все же возможностей оставалось еще много. Кузьмин-Караваев, сам безукоризненно честный, не мог, просто по чрезвычайно честным свойствам своего характера и полной доверчивости к людям, быть на страже технических и хозяйственных интересов ведомства; руководить работой он не мог.
На пост начальника ГАУ его провел Великий князь Сергей Михайлович, сам занимавший пост генерал-инспектора артиллерии. Кузьмин-Караваев, высоко ценя и любя Великого князя, был послушным орудием в его руках. Между тем Великий князь, будучи прекрасным знатоком полевой артиллерии и отличным организатором боевой подготовки артиллерии (главным образом ему обязана русская армия тем, что наша полевая артиллерия во время мировой войны оказалась лучше подготовленной, чем австро-венгерская, и была не хуже германской), был также недостаточно сведущ по многим техническим вопросам и совсем слаб был по хозяйственным вопросам. Между тем при властности своего характера Великий князь хотел всем руководить в артиллерийском ведомстве. При полной податливости Кузьмина-Караваева и вышло, что фактическим, но безответственным руководителем ГАУ был Великий князь (он принимал доклады от всех начальников отделов ГАУ), а Кузьмин-Караваев, оставаясь ответственным лицом, фактически был исполнителем воли Великого князя и прикрывал его от всяких неприятностей, покорно принимая на себя удары и Поливанова, и Государственной думы. Обстановка ухудшалась тем, что, при слабости знаний многих вопросов, они оба, и Великий князь и Кузьмин-Караваев, попадали не только под влияние, но и в руки другим лицам, кои не всегда были добросовестными.