На медвежьих облавах я был несколько раз, но на меня ни разу зверь не выходил. Побывав впоследствии на «берлоге», я должен сказать, что облавы на медведя производят гораздо большее впечатление.
Когда стоишь около берлоги, испытываешь волнение чрезвычайно короткое время – пока зверь не выскочит. Затем все напряжение сводится к мысли «как бы не промазать»; стреляешь в появившегося зверя, и все кончается. Другое дело – на облаве. Вот мое впечатление от одной из них.
Когда мы вечером собрались в хате лесничего (нас приехало 12 человек), нам было сообщено, что в берлоге лежит медведь, судя по следам, пудов на десять. Что входной след около стрелка, который займет № 4 (большей частью потревоженный зверь уходит из берлоги по своему входному следу, а потому стрелок, поставленный на номер около входного следа, имеет наибольшие шансы, что медведь выйдет на него). Мы решили разбирать номера, кому где стать, только утром перед облавой, дабы вперед не было разочарований и волнений.
Вечер провели в веселой беседе за чаем, вином и закусками. Было, конечно, много всяких «охотничьих» рассказов. Один из присутствующих, капитан крепостной артиллерии (фамилию не помню) с острыми маленькими глазами, поразительно похожими на медвежьи, был центром общего внимания. За ним уже давно установилась репутация настоящего медвежатника; он до этого дня убил что-то 20 или 21 медведя. Один из присутствующих сказал: «Ну, господа, раз приехал капитан К., нам завтра нечего заряжать наши ружья. Медведь наверно выйдет на него».
Я видел этого капитана в первый раз и, заинтересовавшись слышанным, спросил его, насколько справедливо высказанное предположение. Он мне ответил: «Да, к сожалению для присутствующих, это очень вероятно. Я в своей жизни был на пятнадцати медвежьих облавах, и из них на четырнадцати медведи выходили на меня, и я их убивал. Я уверен, что завтра я вытащу № 4 и что медведь будет моим». Я подумал: «Какой неприятный, глупо-самоуверенный человек» – и больше с ним не разговаривал.
На другое утро, когда нам было предложено тянуть из одной из шапок номера для определения, кому где стать, капитан сказал, что он будет тянуть последним. Стали разбирать сложенные билетики. Когда все присутствовавшие (кроме капитана) взяли билетики, выяснилось, что в шапке осталось два билетика; оказалось, что один из охотников вышел во двор и не присутствовал при разборе билетиков. Отсутствовавший охотник вернулся. К этому времени выяснилось, что взяты все номера, кроме 4-го и 12-го (мне достался № 6). Тогда капитан предложил пришедшему охотнику взять билетик; тот взял, и он оказался номером 12-м. Таким образом, капитану, как он и говорил накануне, достался № 4.
Он повернулся тогда ко мне и сказал: «Ваше Превосходительство, я видел вчера, что то, что я вчера сказал, вам не понравилось… но вы теперь видите, что я имел основание так говорить».
Когда мы стали на номера, был дан сигнал трубой. Распоряжавшийся охотой старший егерь с двумя «ершами» (так называются люди, на обязанности которых лежит поднять из берлоги медведя; кроме собак-ласок, на случай если собаки не поднимут зверя, эти «ерши» имели длинные тонкие шесты, которыми, просовывая их в берлогу, они должны были поднять зверя) двинулись к берлоге. В это же время загонщики, окружавшие полукругом район, где находилась берлога, подняли неистовый шум, трещали трещотками, раздавались улюлюканья, выстрелы. Затем, покрывая общий шум, раздался звук трубы и мощный крик егеря: «Зверь пошел!» Напряжение (по крайней мере как я его переживал) достигло крайнего предела; глаза впились в кусты, руки нервно сжимали штуцер, по телу пробегала нервная дрожь. Эти минуты ожидания и страшного напряжения незабываемы и чрезвычайно приятны.
Прошла, как мне казалось, целая вечность, а в действительности, вероятно, не больше трех-четырех минут, и я увидел впереди, шагах в 200 передо мной, медведя, медленно приближающегося, иногда останавливающегося и поворачивающего голову в сторону шума. Напряжение еще увеличилось, и мозг пронизывала одна мысль: «Господи, на меня, на меня!» Но шагах в полутораста от меня медведь стал несколько забирать в сторону и вышел прямо на капитана (стоявшего на № 4), который его и уложил с первого же выстрела. Зверь оказался отличным экземпляром бурого медведя, весом больше девяти пудов.
Обидно было, конечно (скорей, завидно), что зверь вышел не на меня, но все же впечатление было громадное, и долго после этого мне снилось по ночам все пережитое.
А вот впечатление от берлоги. В самом начале (в январе) 1915 года ко мне как-то зашел один из моих сослуживцев по Канцелярии Военного министерства, Зконопниц-Грабовский, и сказал, что он получил телеграмму из Вологодской губернии о том, что недалеко от одной из станций железной дороги обложен медведь. Зконопниц-Грабовский предложил мне ехать на «берлогу» вместе с ним. На поездку требовалось употребить два дня. Я сначала отказался, но в конце концов он меня уговорил, и я решил сделать двухдневный перерыв в работе и отдохнуть.
Выехав из Петербурга в субботу поздно вечером, мы были в небольшой деревушке вблизи места охоты часам к 9 утра в воскресенье. Мужик, обложивший зверя, рассказал, что в их районе летом 1914 года появился медведь-стервятник, который перерезал в окрестностях много скота; что самого медведя никто не видел, но след его очень большой, и, наверно, он весит не меньше десяти пудов; что ему, мужику, удалось отыскать берлогу этого медведя, и он предлагает нам ее у него купить.
После продолжительного торга (мы даже собирались ехать обратно) договорились, что за «берлогу», независимо от того, будет ли убит медведь или нет, мы платим 50 рублей, раз зверь окажется в ней. Затем, если зверь будет убит, мы платим по 10 рублей с пуда зверя. Выходило дороговато, но заключенное условие подтверждало, что зверь, по-видимому, крупный, и это нас соблазнило. Когда все переговоры были закончены, было уже поздно отправляться к берлоге. Пришлось отложить охоту на понедельник.
Рано утром я с Зконопниц-Грабовским и несколькими мужиками (помнится, тремя), взявшими с собой собак-ласок, на лыжах двинулись в путь. Предстояло пройти около восьми верст. Снег был рыхлый, без наста, и идти было довольно трудно. Я, что называется, упарился. Сначала снял полушубок, а затем и вязаную куртку, оставшись в одной замшевой куртке. Мороз был градусов 5, но пот катил с меня градом.
Наконец, наш проводник нас остановил, сказав, что до берлоги остается шагов 200. Он предложил нам отдохнуть и покурить. Просидели минут двадцать на стволе лежавшего на земле дерева, и, условившись о подробностях дальнейших действий, мы пошли к берлоге. Я стал шагах в 25 от берлоги с одной стороны, а Зконопниц-Грабовский – с другой стороны. Мы приготовили ружья, умяли около себя снег и дали знак, что можно начинать.
Мужик, отыскавший берлогу (местный охотник и браконьер), направился к ней с двумя собаками и шестом в руках. Собаки сейчас же начали лаять и рыть снег около места, откуда тонкой струйкой подымался пар. Было ясно, что зверь в берлоге. Мужик стал кричать и раза два сунул шестом в снег.
Прошло несколько секунд, и я увидел, как провалилась часть снега и из образовавшегося отверстия показалась очень большая голова медведя. Собаки неистовствовали и надрывались. Зверь, вероятно с перепуга, сначала скрылся назад в берлогу, но затем кверху взлетела масса снега, и медведь выскочил и бросился в мою сторону, несколько левей. Я сразу не успел выстрелить и ждал, чтобы он появился по другую сторону большого куста, покрытого снегом, за который он скрылся. Когда медведь вновь появился (он улепетывал на всех четырех ногах), я успел обратить внимание, что он какой-то странный: довольно высокий и чрезвычайно короткий.
После первого моего выстрела он упал, но стал снова подыматься. Я послал вторую пулю под левую лопатку, куда я целил и в первый раз. Медведь окончательно упал и только дергал задней ногой. Когда мы к нему подошли, то были страшно разочарованы: темно-бурый, почти черный зверь был по размерам медвежонком, но с громадной головой и громадными когтистыми лапами. Когда вернулись в деревню и его взвесили, оказалось, что он весит меньше трех пудов! Особенно был огорчен продавший зверя мужик. За время этой охоты я испытал очень мало каких-либо интересных ощущений. Все протекало так быстро, что нервная система просто не успела на все это реагировать.
По приезде в Петербург я отправил тушу зверя к препаратору, заказав сделать мне медвежий коврик. На другой день препаратор просил меня к нему приехать, и, когда я приехал, он мне сказал, что лучше сделать не коврик, а чучело. «Убитый вами медведь, – сказал он, – чрезвычайно редкий экземпляр. Это очень старый самец, медведь-стервятник. У него редкие по размерам голова и лапы, но он карлик. Вероятно, маленьким медвежонком у него был поврежден позвоночник, и у него вырос большой горб, а рост, кроме головы и лап, прекратился. Над горбом у него выросла целая подушка как бы пуха вместо грубой шерсти. Я никогда ничего подобного не видел. Если сделать чучело, то, ручаюсь, его можно продать за хорошие деньги в музей. Я берусь это сделать». Но я все же заказал коврик.
Я понял удивление мужика-браконьера. Резал скот этот медведь, вероятно, исправно, и, по-видимому, предположение, что он был очень злобным, было верно. Следы от его лап действительно должны были производить впечатление, что зверь очень крупный.
Изредка осенью я ездил отдохнуть и поохотиться к Ронжиным, в Боровичский уезд Новгородской губернии. Ронжины обыкновенно говорили: «наше имение». В действительности это была лишь усадьба с фруктовым садом и огородом на краю деревни Доманино, верстах в 25 от станции Акуловка Николаевской железной дороги. Участок земли, принадлежавший Анне Николаевне, матери моих друзей Ронжиных, был вряд ли больше шести десятин. Но был он расположен вне небольшой деревушки (Доманино) в удивительно живописной местности на высоком берегу быстрой и кристально чистой речонки. Усадьба (в два этажа) была построена очень комфортабельно и ос