новательно. Хорошие стены и печи давали возможность хорошо жить в ней зимой, а летом большие веранды, устроенные вдоль двух фасадов дома, позволяли наслаждаться чистым воздухом. Около дома был разбит хорошенький садик и насажено было много кустов различных ягод. Значительная часть огорода была отведена под землянику. К периоду ягод была масса смородины, крыжовника, земляники. Речка около усадьбы была расширена и углублена, и была устроена отличная купальня.
Хозяйственные постройки были небольшие, но хорошие и удобные. В большом количестве разводилась своя птица (куры, индюки, гуси, утки). Держалась одна лошадь для поездок самой хозяйки или ее сыновей и небольшой, но удобный шарабан. Имелся другой удобный экипаж, лошадей для которого (на дальние поездки и на станцию) нанимали у крестьян села Доманина. Держалось две коровы. Был отличный погреб и ледник. Анна Николаевна была отличной хозяйкой и с помощью своей Аннушки (экономка и в то же время прекрасная кухарка) заготовляла массу всяких солений, варений, печений.
Село Доманино было близко настолько, что было нетрудно пользоваться выгодами иметь селение рядом (нанимать лошадей, получать молоко или птицу – если своих не хватало, иметь рабочих, приобретать от баб грибы и всякую лесную ягоду.), но настолько отдаленно, что не чувствовалось близости грязных и подчас вонючих крестьянских дворов. Примерно в полутора верстах в противоположную сторону от селения, на высоком месте, рядом с погостом, находилась на живописном месте очень уютная и мило построенная церковь. Священник был симпатичный человек и отличный пчеловод. Пасека его могла считаться образцовой.
Кругом тянулись отличные леса, и прогулки в окрестностях были очень красивы и приятны. Рядом, верстах в трех-четырех, было отличное имение Грессера (брата бывшего петербургского градоначальника), а немного дальше еще более устроенное имение адмирала Епанчина (отца генерала Епанчина, у которого я был начальником штаба, когда он командовал 42-й пехотной дивизией). Соседство Грессеров и Епанчиных было для А.Н. Ронжиной очень приятно. Около самого села Доманина было еще небольшое имение разорившихся помещиков Подушкиных; одна из девиц Подушкиных (довольно престарелая девица) очень привязалась к Анне Николаевне и являлась ей большой помощницей в устройстве и проведении различных хозяйственных дел.
Проводить время у Анны Николаевны в Доманине было удивительно приятно. Отправляясь в гости к Анне Николаевне, было принято привозить в хозяйство что-либо съестное и полезное, дабы особенно не объедать милую и гостеприимную хозяйку. На этой почве я вспоминаю бывшее у меня приключение.
Собравшись дня на три-четыре погостить в Доманине, я купил небольшой окорок, каких-то еще закусок и коробку конфект. Все это было упаковано в один пакет. Сев вечером в поезд, я заметил, когда носильщик устраивал мои вещи на сетке в купе, что рядом с моим пакетом с продовольствием уже лежал на сетке другой пакет, по наружному виду очень похожий на мой, но только раза в два больше. В купе сидел какой-то господин. Когда поезд тронулся, я, занимавший нижнее место в купе, приказал проводнику устроить мне постель. Мой компаньон по купе, не устраивая постели и не раздеваясь, полез на верхнее место. Когда проводник вагона разбудил меня перед Акуловкой, моего компаньона по купе уже не было; кто он такой и где он высадился, я не знал.
Приехав в Доманино, я передал Анне Николаевне привезенный мною пакет. Напившись кофею, я с моим приятелем Иваном Ронжиным поехали на целый день на охоту.
Вернулись мы к ужину; кроме меня, в гости к Анне Николаевне приехала еще целая компания (не помню кто, но, кажется, три дамы и какой-то господин). Когда я, переодевшись, вышел в гостиную, Анна Николаевна отозвала меня в другую комнату и сказала: «Спасибо, Саша, что ты так вовремя привез пакет с продовольствием. Меня это очень выручило. А то гости привезли только конфекты, а у меня никаких закусок и деликатесов не было; они же любят поесть. Мне только очень совестно, что ты так разорился и навез такую массу всякой прелести. За это следовало бы тебя даже выбранить». Я сконфуженно ответил, что мое «продовольствие» совсем скромное, и я не понимаю, за что А.Н. считает, что меня даже следовало бы выбранить.
Мы были в это время около столовой, где Аннушка уставляла стол разными яствами. «Как за что? – раздался голос Аннушки. – Да за все это!» Я вошел в столовую и обомлел. На столе, на блюдах, красовались два больших окорока (один вестфальский, а другой обыкновенный), большой кусок отличной паюсной икры, прекрасный сиг, коробка омаров, сардинки.
Аннушка добавила: «Часть закуски и торт я припрятала, чтобы оставить на завтра для вас и Ивана Александровича; припрятала также вино, кюмель и английскую горькую.» Я стоял с раскрытым ртом.
«Анна Николаевна, да это не мой был пакет. Мое приношение было более скромное!» Анна Николаевна ахнула. Был вызван ее сын, и, переговорив, мы решили, что ничего сделать нельзя и только надо выпить за здоровье неизвестного благодетеля. Много было смеха, и мы представили горе неизвестного господина, когда он обнаружил, что ошибся пакетом.
«Видно, что „благодетель“ богат. Винить он может только самого себя. А в другой раз он исправит свою вину и привезет по назначению еще лучшее подношение, чем то, которое он так глупо проворонил».
Охота в окрестностях Доманина была отличная, особенно много было пернатой дичи. Мы устраивали с Иваном Ронжиным очень удачные облавы, но больше всего любили бродить с собакой (у него была отличная собака) за тетеревами.
Однажды, когда я приехал в Доманино, Ронжин сказал мне, что его собака больна и что он достал у мельника полудворнягу, с которой и предлагал пройтись. На вид собака была плохенькая, а Ронжин еще добавил: «Плохо дрессирована, все время убегает, не хочет слушаться; я уже два дня ее натаскиваю, но ничего не выходит, и я только злюсь и ее луплю».
Погода была чудная. Я предложил Ронжину все же взять ружья и пройтись в лес. «А как же с собакой?» – «Да возьмем и ее; если не поможет, то все же будет веселей, если собака будет кругом бегать. Может быть, что-нибудь и вспугнет».
Пошли. Как только вошли в лес, «дворняга» куда-то исчезла. Прошло минут десять, и собака, вернувшись, стала ласкаться к Ронжину, который ее хлопнул по морде и оттолкнул. Собака опять бросилась в кусты и, вернувшись, с лаем стала прыгать на Ронжина и явно его звать. Ронжин хотел ударить ее плеткой. Я его удержал и сказал: «Погоди, на меня производит впечатление, что собака нас зовет; попробуем, пойдем за ней; вдруг она с «анонсом». Ронжин рассмеялся на мое предположение, но согласился попробовать. Мы пошли за собакой. Она радостно бросилась вперед и, отбежав шагов 100, стала на стойку; затем осторожно повела вперед и, протянув еще шагов 50, замерла. Начали вырываться тетерева; она нас подвела к довольно многочисленному выводку уже крупных тетеревов, самцы которых уже были в полном оперении чернышей.
Мы отлично поохотились. Ронжин был в восторге и упрекал себя, что он «проглядел» такие достоинства собаки. Курьезно, что и хозяин собаки (мельник) не подозревал, что его собака с «анонсом», и часто беспощадно ее лупил за то, что она от него «удирала» в лес.
Ронжин купил эту собаку за 15 рублей и повез ее в Севастополь, где в то время он был председателем военно-морского суда. Но по дороге, в вагоне-ресторане, он разболтался и громко стал расхваливать достоинства своей собаки. По-видимому, он кого-то соблазнил, так как через несколько дней после его приезда в Севастополь собаку у него украли. Если бы это было не так, то никто бы не соблазнился крайне непрезентабельной собачонкой с приподнятыми ушами и торчащим кверху хвостом.
Весной 1915 или 1916 года Зконопниц-Грабовский (о котором я упоминал выше) предложил мне проехать в субботу после окончания занятий в имение его тестя около Ораниенбаума и побывать на тетеревиных токах. Вернуться домой мы могли к 8—9 часам утра в воскресенье. Я соблазнился, и мы поехали: Зконопниц-Грабовский, я и сын Сергей, которому тогда было 11 лет; сын был вооружен малокалиберной винтовкой. Хотя он прекрасно стрелял пулей, но, конечно, я и не рассчитывал на то, что ему удастся сбить тетерева. Мне просто хотелось показать ему тетеревиный ток.
До места охоты мы быстро доехали в автомобиле и успели еще пройти на вальдшнепиную тягу. Тяга была неудачной; на меня налетел только один вальдшнеп, по которому я промазал. Но вечер был чудный, и мы наслаждались. Поужинав в охотничьем домике и отдохнув, мы перед рассветом отправились на ток. В шалаше засели я и сын. Сергей волновался, но старался этого не показать.
Примерно через полчаса начался слет тетеревов. Было еще темно. Вдруг рядом с шалашом раздались какие-то неистовые крики; я вздрогнул и не мог понять, что происходит. Сергей шепчет: «Что они такое, папа?» Я долго всматривался через щели шалаша и наконец рассмотрел в предрассветных сумерках самца серой куропатки, вскочившего на камень и орущего во всю глотку. Он тоже токовал, стремясь, по-видимому, перекричать начавшееся чуфыканье тетеревов. Тетеревов, чернышей, набралось перед шалашом несколько десятков, и начался турнир. Я любовался, и стрелять не хотелось.
Видя волнение Сергея, я ему сказал: «Хорошенько прицелься и выстрели в какого-нибудь из чернышей». Проходит минут пять. Слышу – Сергей что-то возится, сопит, но выстрела нет. «Что же ты?» – говорю ему шепотом. «Не вижу мушки!»
Действительно, еще не рассвело достаточно, и, когда он наводил свою винтовку на темную птицу, он не мог видеть мушку, а стрелять наугад не решался. Я ему шепотом сказал, чтобы он немного потерпел, когда больше рассветет. Но тут произошел неожиданный случай.
Вдруг среди тетеревов появилась откуда-то взявшаяся черная кошка, и все тетерева слетели. Я со злости хотел пустить заряд в кошку, но она так же неожиданно, как появилась, успела скрыться из поля моего зрения. Просидели мы в шалаше еще довольно долго, совсем стало светло, и ни один тетерев больше не появился. Ругая кошку, раздосадованные, мы выбрались из шалаша и вместе с подошедшим Зконопниц-Грабовским пошли в охотничий домик.