Среди моей большой работы, частью производительной, а частью мало производительной, но отнимавшей массу времени, я, конечно, встречался с массой лиц и был в курсе того, что говорилось и делалось в Петрограде.
Злободневными вопросами, во всю вторую половину лета 1915 года и в последующий период, кроме, конечно, войны, были разговоры о Распутине, о германском шпионаже и о бывшем военном министре Сухомлинове.
О Распутине говорили много со времени появления его при Дворе, но особенно страстно в различных слоях Петроградского общества стал обсуждаться о нем вопрос в 1915 году.
Я лично никогда Распутина не видел и никогда от него не получал никаких записок, которые он, с различными просьбами, имел обыкновение писать всем занимавшим более или менее видное положение. Раз только я видел у военного министра, генерала Поливанова, записку от Распутина такого содержания: «Милой, исполни просьбу такой-то (была указана фамилия). Уж очень она ко мне пристает. Григорий Новых». (Новых – фамилия, которой он подписывался вместо своей.) Генерал Поливанов приказал эту просительницу не принимать.
Еще до войны я у одного моего знакомого офицера Генерального штаба Бонч-Бруевича (одного из первых русских генералов, пошедших на службу к большевикам) познакомился с его братом Владимиром Бонч-Бруевичем (впоследствии правая рука у Ленина). Этот Бонч-Бруевич заинтересовал меня рассказами о своих поездках при изучении различных сект.
Я его спросил, считает ли он Распутина сектантом, и если да, то к какой секте он принадлежит. Бонч-Бруевич ответил, что этот вопрос его самого интересовал и что задолго до нашего разговора, по поручению, исходившему от канцелярии обер-прокурора Святейшего синода, ему было предложено обследовать вопрос, к какой секте может принадлежать Распутин.
Получив средства прилично одеться, он был введен в два дома, где бывал Распутин. Сначала он наблюдал его в гостиной, причем разговаривать им почти не приходилось. Затем Бонч-Бруевич с ним разговорился, и Распутин пригласил его к себе.
По первоначальным наблюдениям, Распутин произвел на него впечатление умного мужика, очень нахального, который, пользуясь положением человека, которому все разрешается, без всякого стеснения обращался с бывшими в гостиной дамами. У Распутина он был несколько раз, обедал, и после обедов они вели беседу.
У Бонч-Бруевича сложилось убеждение, что Распутин ни к одной из сект не принадлежал; что он даже плохо разбирался в сектах, зная о них очень поверхностно. Что Распутин, безусловно, умный и очень хитрый человек, с громадной силой воли и обладавший гипнотическим даром. Что, когда надо, он под видом набожности просто ловко обделывал свои дела.
Из сопоставления всех рассказов, из самых различных источников, ясно было, что Распутин не только безобразничает, пьянствует и развратничает – когда только может, но и вмешивается в вопросы назначений на высшие должности, действуя через различных высокопоставленных лиц.
Этому потакало и это поощряло само общество. К сожалению, было много таких лиц, не исключая и занимавших очень высокое положение, которые считали за честь быть близкими с Распутиным. Это доказывают многочисленные фотографические снимки, делавшиеся во время и после всевозможных кутежей на частных квартирах и ходившие в Петрограде по рукам.
Распутин привык, что ему позволяли все. На Распутине многие надеялись строить себе карьеру.
Что касается Царского Дома, то имевшие место факты высылки Распутина из Петрограда и запрещение ехать в Ливадию ясно показывают, что Государь относился к нему скорее отрицательно и хотел от него избавиться. Но затем возвращение Распутина обратно в Петроград из ссылки, разрешение опять посещать Царское Село указывают, что в этих изменениях в отношении к нему Государя играло роль что-то как будто непонятное.
Императрица явно держалась за Распутина, и, конечно, по ее настоянию его вернули из ссылки на родину в Сибирь обратно в Петроград и допускали в Царское Село. До Царской Семьи, конечно, если и не о всех проделках и безобразиях Распутина, то об очень многих слухи и сведения доходили; и нормально это должно было закрыть ему доступ в Царское Село, но его продолжали принимать, зная, что это порождает различные разговоры в обществе и всех возмущает.
В чем же причина? Причина – одна, вполне ясная, определенная и не подлежащая сомнению. Это страх за здоровье и жизнь Наследника Цесаревича, а затем и за всю Царскую Семью. Распутин сумел убедить Императрицу, которая вообще была мистично настроена, что только он является хранителем и спасителем Наследника и Царской Семьи.
Страшная болезнь Цесаревича держала всегда в страхе Государя и Императрицу за его здоровье. Как-то фатально выходило, что, когда Распутин около, Наследнику лучше; когда его нет – Наследнику хуже. Я от лиц, заслуживавших полного доверия, слышал, что было несколько случаев, когда начавшееся кровотечение доктора остановить не могли, а появлялся Распутин, и кровотечение останавливалось.
Мне рассказывали, что даже был такой случай: однажды вечером Распутина срочно вызвали по телефону во дворец в Царское Село. Распутин только что вернулся с обеда и был в таком виде, что ехать в Царское Село не мог. Он ответил, что болен и приехать не может. Ему сказали, что у Наследника идет носом кровь и остановить не могут. Он будто бы ответил, что кровь сейчас остановится, но что если не остановится, то просит ему сказать через час. Кровотечение у Наследника якобы действительно остановилось.
Эти факты, при настроении Императрицы, сделали то, что за него, несмотря на все рассказы и слухи про него, Государыня держалась, считала его если не святым, то, во всяком случае, хранителем Наследника. Затем Распутин неоднократно говорил Императрице: «Меня не будет – вас всех не будет». Это я слышал еще до убийства Распутина.
Относительно шпионажа Петроград был полон слухами. Еще в июле 1914 года, в дни мобилизации, рассказывали про одну графиню с немецкой фамилией, что ее поймали с поличным.
Один гвардейский кавалерийский офицер, в этот период, послал на телеграф для отправки своей матери в деревню такую телеграмму: «Сегодня с полком отправляюсь на фронт Вильно. В Петербурге ничего нового, только графиню Х. повесили». Эту телеграмму, как содержащую данные о сосредоточении, прислали с телеграфа в Военное министерство. Впоследствии когда эта же графиня появилась в Зимнем дворце шить белье на армию, то среди дам поднялся настоящий бунт и было сделано заявление, чтобы «шпионку» во дворец не пускали.
Насколько прав был в данном случае «глас народа», осталось невыясненным, но германская шпионская организация вообще работала великолепно.
Многое, что говорилось и делалось в центральных управлениях в Петрограде, и многие распоряжения высших штабов доходили до немцев скорее, чем до наших войск, до которых они относились. Известны случаи, когда на германских позициях выставлялись плакаты, в которых сообщалось о предстоящем передвижении частей, стоявших перед немцами. И действительно, через день-два такое распоряжение получалось.
Впоследствии выяснилось, что германцы действительно были хорошо осведомлены не только о том, что делается у нас на фронте, но и в глубоком тылу. Виновны, конечно, были в этом прежде всего сами русские. Уж очень любим мы делиться всякими новостями, не соображаясь с их секретным характером, ни где и с кем говорится!
К сожалению, кроме мелких агентов, никакую серьезную шпионскую организацию открыть не удавалось. Слух о казни полковника Мясоедова, обвинявшегося в шпионстве, быстро распространился, и общество было довольно, что наконец пойман и казнен не мелкий агент, а крупный шпион.
Начавшееся следствие о деятельности бывшего военного министра Сухомлинова взволновало всех. Обвинялся он в шпионаже, в бездействии власти, вследствие чего армия оказалась не снабженной ко времени войны всем необходимым, и во взяточничестве.
Противники Сухомлинова, добивавшиеся его смещения и назначения следствия, радовались, что последнее им удалось. Но громадное большинство общества испытывало крайне сложное чувство. С одной стороны, было вполне правильно и необходимо, если военный министр оказался предателем и преступником, его судить со всей строгостью закона.
Но с другой стороны, невольно являлось сомнение в справедливости предъявляемых обвинений. Было просто невероятно допустить мысль, что умный человек, считавшийся всегда одним из лучших офицеров русского Генерального штаба, георгиевский кавалер, генерал-адъютант, военный министр мог оказаться предателем родины.
Что касается других обвинений, если отбросить первое, то многим казалось, что лучше было бы, отчислив его от должности, отложить дело до окончания войны, а не поднимать его в разгар европейской борьбы. Отложить его до тех пор, когда можно было бы при более спокойной обстановке обследовать его более внимательно и более основательно.
Многие считали, что обвинение Сухомлинова является позором не только для него, но и для России, которая могла дать такого военного министра. Но о преступлениях Сухомлинова слишком много и громко кричали, и Государь признал необходимым пойти в этом отношении на уступку отдельным лицам и общественным группам, настаивавшим на предании Сухомлинова суду, и приказал начать следствие.
Что касается лично меня, хорошо знавшего генерала Сухомлинова, то я не допускал и не допускаю мысли в справедливости обвинения его в шпионаже, в способствовании нашим врагам. Это, впрочем, было впоследствии признано и судом.
По этому вопросу я допускаю другое. В гостиную дома генерала Сухомлинова попасть было очень легко. И действительно, кто только там не бывал. Вполне возможно, что могли попасть и люди, которые интересовались узнать непосредственно от военного министра или близких к нему лиц какие-либо новости и воспользоваться ими во вред России.
Что касается второго обвинения – бездействия власти, то, если в этом разобраться внимательно и добросовестно, вряд ли подобное обвинение справедливо.