В хорошем виде еще были артиллерийские и инженерные части, в которых, вследствие меньшей убыли во время войны, было много кадровых офицеров и солдат. Дисциплина в этих частях еще держалась. Что же касается всех трех пехотных дивизий, то они были на пути к полному развалу.
Я ежедневно получал донесения от начальников дивизий, рисовавших положение в самых мрачных красках, указывавших, что образовавшиеся в частях войск комитеты решительно во все вмешиваются; занятий части войск производить не хотели; дисциплинарную власть начальствующие лица применять не могли; комитеты стремились получить в свое распоряжение все экономические суммы частей войск.
Я ежедневно бывал то в одном, то в другом полку. Но кроме планомерных, намеченных мною разъездов по частям войск, мне приходилось почти ежедневно, по просьбе то одного, то другого из начальников дивизий, ездить в полки, в которых возникали те или иные недоразумения. Мне с большим трудом удавалось сохранить только внешнюю дисциплину в войсках.
Корпус был расквартирован на очень широком пространстве, примыкая на запад к реке Нарове. Близость Петрограда давала себя чувствовать. Вся выходящая в Петрограде пропагандная литература в виде всевозможных воззваний, листков и проч. уже на следующий день по выходе была в частях войск моего корпуса. Почти ежедневно в войсках появлялись пропагандисты, отправляемые из Петрограда.
К концу апреля, с появлением в Петрограде Ленина, пропаганда еще усилилась. Открытая пропаганда, которую вел Ленин в Петрограде и которой потворствовало Временное правительство, делало почти невозможным борьбу против нее в войсках.
15/28 мая я получил приказ подготовить корпус к отправке на фронт. Сейчас же, как в войсках об этом узнали, стали ко мне поступать донесения начальников дивизий, что из полков поступают сведения о том, что солдаты, основываясь на якобы недостаточном для современного боя числе имеющихся в частях пулеметов и недостаточной подготовке к боевой работе недавно прибывших пополнений, заявляют, что раньше присылки двойного, против положенного, числа пулеметов и должной подготовки присланных пополнений они на позицию стать не могут.
Но 1/14 июня началась посадка войск для отправки на фронт и никаких серьезных недоразумений не произошло.
3/16 июня я получил из Ставки, от начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Деникина телеграмму, в которой он мне сообщает, что приказом Временного правительства я назначен начальником штаба Верховного главнокомандующего и мне надо немедленно выехать в Могилев. Перед этим был получен приказ, что вместо генерала Алексеева Верховным главнокомандующим назначен генерал Брусилов.
4/17 июня приехал мой заместитель, и я отправился в Могилев. Явившись новому Верховному главнокомандующему, я в день моего приезда в Могилев принял от генерала Деникина должность начальника штаба. Генерал Деникин был назначен главнокомандующим Западным фронтом.
В Ставке были еще под впечатлением речи генерала Деникина, произнесенной им 22 мая/4 июня на закрытии офицерского съезда в Могилеве. Общий голос был, что за все последнее время эта речь была единственным просветом.
Вот эта речь:
«Верховный главнокомандующий (генерал Алексеев), покидающий свой пост, поручил мне передать вам, господа, свой искренний привет и сказать, что его старое солдатское сердце бьется в унисон с вашим, что он болеет той же болью и живет той же надеждой на возрождение истерзанной, но великой Русской армии.
Позвольте и мне от себя сказать несколько слов.
С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам скорбь свою безысходную, свою душевную печаль.
Как живая развернулась перед нами тяжелая картина жизни и работы офицерства среди взбаламученного армейского моря.
Вы – бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти. Вы – бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды неприятельской проволоки под редкий гул родной артиллерии, изменнически лишенной снарядов! Вы – скрепя сердце, но не падая духом, бросавшие горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга!
Вы ли теперь дрогнете?
Нет.
Слабые – поднимите головы! Сильные – передайте вашу решимость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья родины, перелейте в поредевшие ряды наших товарищей на фронте. Вы не одни, с вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла.
С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад – к бесправию и нищете духовной, а вперед – к свободе и свету!
И тогда над врагом разразится такой громовой удар, который покончит и с ним и с войной.
Проживши с вами три года войны одной жизнью, одной мыслью, деливши с вами и яркую радость победы и жгучую боль отступления, я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые с первых же дней революции совершили свое Каиново дело над офицерским корпусом, я имею право бросить им:
Вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником.
Забитый, загнанный, обездоленный не менее, чем вы, условиями старого режима, влача полунищенское существование, наш армейский офицер сквозь бедную трудовую жизнь свою донес, однако, до отечественной войны – как яркий светильник – жажду подвига. Подвига – для счастья Родины.
Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни.
Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности.
Сменить его может только смерть».
Эта речь ярко отражает в себе то положение, в которое попали офицеры. С первых же дней революции левая печать обрушилась на офицеров, изображая их как извергов, насильников, врагов народа, наемников Царской власти, опричников. Вся пропаганда в войсках была направлена к тому, чтобы дискредитировать офицеров, восстановить против них солдат.
Все распоряжения Временного правительства сводились к уменьшению влияния офицеров на солдат, к лишению офицеров какой бы то ни было власти.
Если до Временного правительства доходил какой-либо слух или получалось донесение какого-нибудь войскового комитета о превышении власти со стороны какого-нибудь начальника, немедленно назначалось строжайшее расследование и виновный или подозреваемый в чем-либо мешался с грязью.
Всяким соображениям от войсковых комитетов придавалась вера, и часто без всяких серьезных оснований смещались лица, даже занимавшие крупные командные должности. Но против эксцессов, направленных против офицеров, против их травли и преследований никаких мер не принималось.
С солдатской массой заигрывали, углубляли революцию, а офицеров предавали. Одни предавали бессознательно, а другие вполне сознательно, считая их, в массе, контрреволюционерами, опасаясь их возможного влияния на солдат и считая необходимым для сохранения завоеваний революции их обезвредить.
Речь генерала Деникина ясно указывает, что еще не терялась надежда спасти армию; офицеры призывались, несмотря на всю тяжесть создавшейся обстановки, твердо стоять на своем посту и работать для спасения Родины.
Настроение в Ставке было тяжелое. Новый Верховный главнокомандующий генерал Брусилов принял сразу более чем недостойный заискивающий тон по отношению к Могилевскому совету рабочих и солдатских депутатов. Этот совет при генерале Алексееве действовал осторожно и не решался открыто предъявлять каких-либо требований к Ставке. Поведение генерала Брусилова сразу придало смелости членам совета, и к Верховному главнокомандующему от него поступили определенные требования принять меры к уничтожению «контрреволюционного гнезда» в Ставке.
Генерал Брусилов несколько раз собирал у себя членов этого совета, беседовал с ними и заявил, что он сам не допустит в Ставке проявления контрреволюционного движения и что если у совета имеются какие-либо конкретные данные, то он просит их ему дать. На основании же голословных обвинений он никого из служащих в Ставке удалять не может.
Те обещали представить материал, вполне изобличающий чинов Ставки в контрреволюционных намерениях и поступках, но так ничего и не представили.
Приехавшему в Ставку новому военному министру Керенскому была представлена полная картина того развала, который происходит в армии.
Хотя он и соглашался с необходимостью принять меры для восстановления дисциплины, но категорически высказался против восстановления смертной казни, отмененной в начале революции. Все еще Временному правительству, находившемуся под влиянием Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, мерещилась контрреволюция, и оно боялось вернуть командному составу прежнюю власть.
Стремление иметь всюду свой глаз и свое ухо выразилось в насаждении всюду политических комиссаров. Выбор этих комиссаров часто был очень неудачен.
Помню, как Керенский представлял генералу Брусилову, если не ошибаюсь, капитана Калинина (или Калнина), назначенного комиссаром на Западный фронт.
Генерал Брусилов, поздоровавшись с новым комиссаром, спросил его, где он начал службу.
– В такой-то конной батарее.
– Долго ли вы в ней служили?
– Немного больше года.
– А после конной батареи где протекала ваша служба?
Довольно продолжительное молчание, а затем ответ:
– Нигде.
– То есть как так нигде? Я не понимаю. Где же вы были после конной батареи?
– Я был обвинен в политическом преступлении и находился в Сибири в тюрьме, а затем в ссылке.
– А! Но как же вы теперь капитан?
– После революции я, как бывший политический, был из ссылки возвращен и, в сравнении со сверстниками, произведен в капитаны.
Генерал Брусилов ничего не нашелся сказать.
И вот таких «опытных» политических деятелей Временное правительство назначало комиссарами! Что они могли делать иное, как не продолжать развал армии?
Отношение членов Временного правительства к явно вредным и преступным элементам видно хотя бы из следующих примеров.