– А теперь куда вы направляетесь?
– Теперь-то?.. Да как вам сказать?.. В точности пока еще и сам не знаю – может быть, в Вильну, может, в Варшаву, а может, и к вам заверну, смотря по тому, как куда шатнет… Взяли мне питерские друзья билет пока до Вильны; но, очень может быть, подумаю еще и высажусь в Динабурге или s Режице – там у меня тоже старые приятели есть, а в Динабурге к тому же и полк знакомый квартирует… Так что, куда, собственно, еду я – это еще вопрос, покрытый и для меня самого мраком неизвестности,.. Вообще говоря, батенька мой,
Я много езжу по Руси,
От Керчи до Валдая,
И пью притом не мало сивалдая.
Так-то-с! Не обессудьте старика на такой моей солдатской откровенности!
Вскоре у выходной двери пронзительно зазвенел условный ко-юкольчик и полусонный голос дежурного сторожа выкрикнул монотонным речитативом:
– Динабург, Вильна, Варшава – первый звонок!
Я поспешил расплатиться и простился со своим случайным знакомым.
– Так не забудьте же в полку-то поклониться! – кричал он мне вдогонку уже на платформе. – Так и скажите всем: Башибузук, мол, кланяется, вскоре набег на вас учинит. Прощайте!
Прошло несколько месяцев. Я успел совсем позабыть про мою случайную встречу, как вдруг однажды, зимним вечером, раздается в прихожей звонок, вслед за которым чей-то незнакомый, но авторитетный голос вопрошает: «Дома?» – и затем, не ожидая денщичьего ответа, в комнату вваливается некто, в кавказской бурке, покрытой мокрым снегом, и в папахе, низко нависшей над бровями.
Смотрю и не могу признать, кто такой мог бы это быть.
– Здравствуй, дружище! – радостно восклицает между тем на ходу незнакомый гость. – Аль не узнал старика?.. Помнишь, на станции?.. Башибузука-то? Он самый и есть перед тобой, как лист перед травой! Здорово!
Тут я, конечно, узнал его, но только думаю себе: когда же это мы с ним успели сойтись на «ты»? Он, однако, не дал мне раздумывать, а приступом, с налету, заключил меня в свои объятия и трижды звонко облобызал мои щеки, измазав их мокрыми усами.
– Позволь, голубчик, хоть отогреться чуточку! Приюти на часок, Христа ради! Измок, иззяб, устал – просто до лихоманки! И есть хочу, как сорок тысяч братьев хотеть не могут!
Просит человек приютить на часок – не отказать же ему в такой безделице, и тем более в его положении!
– Милости просим! – говорю. – И обогреем, и накормим.
– О! Благодетель!.. Вот душа-человек! Вот кунак-то! Это, что называется, по-кавказски, по-нашему!.. Ну, спасибо, солдатское мое спасибо тебе за это!
– Какими судьбами вы к нам? – спрашиваю его.
– То есть кто это «мы»? – переспросил он с некоторым недоумением. – Я один, со мной никого нет больше.
– Да я про вас-то самих и спрашиваю.
– Ах, про меня! – спохватился он, как бы догадавшись. – Так зачем же тут это «вы» церемонное? Чего же это мы будем выкаться! Не подобает! Ей-ей, не подобает! Я человек простой – вся душа как на блюдце. Коли я полюбил человека – не могу с ним на «вы» быть! Так вот и тянет по старой привычке кавказской сейчас же на «ты» перейти. Душа моя! Кунак! Говори мне, пожалуйста, «ты» без церемоний! И я тоже буду! Так гораздо удобнее.
– Ну, это как кому, – заметил я, невольно улыбаясь на наивное нахальство моего гостя. – Мне, например, вовсе неудобно; я с непривычки часто ошибаться буду.
– Это ничего! – снисходительно успокоил он меня, пожимая руку. – Ошибка в фальшь не ставится. А для закрепления дружбы мы при первом же случае выпьем на «ты», и шабаш тому делу! О чем, бишь, ты спрашиваешь?.. Да! Какими судьбами я попал сюда? Очень просто, голубчик: был в Варшаве, был в Скерневицах у фельдмаршала, с поклоном – с русским поклоном к нему, понимаешь? По-кавказски!.. Ну, был потом в Ченстохове, опять в Варшаве, в Новогеоргиевске, в Ивангороде, в Люблине, оттуда в Брест, из Бреста в Белосток, из Белостока сюда – вот и весь маршрут мой. Все по полковым штабам гостил у друзей-приятелей. Но черт его знает – судьба моя такая! Только что ввалился в вашу окаянную Гродну – грязь, слякоть, снежище валит… Я сейчас извозчика… Ах, кстати, голубчик! Совсем из ума вон! Ведь у ворот мой извозчик ждет. Прикажи, пожалуйста, рассчитать его – завтра сочтемся… Ну-с, так вот, беру извозчика. «Вези, – говорю, – к майору Джексону». Привозит. «Дома?» – «Никак нет, в эскадроне». Э! Черт возьми, досада какая! «Вали, – говорю, – к Друри. Дома?» – «В отпуску-с». Тьфу ты, канальство! Я к Черемисову – в театре. Я туда, сюда, стукнулся еще к двум-трем – никого! То в театре, то в клубе, то «в гости ушли-с». Экие безобразники! Никто дома не сидит! Незадача, думаю. Как тут быть?.. Продрог ужасно; с холода рюмку бы водки, да чаю стакан, да отдохнуть с дороги, потому устал, говорю тебе, ужасно, а они, черти, по клубам да по театрам! "Ну, – говорю извозчику, – пошел теперь куда знаешь, я уж тут ничего больше не могу придумать, думай ты за меня ". Едем по этой улице, видим свет в окнах; извозчик мой и остановился. «Надо быть, – говорит, – дома, потому светло». «Да здесь кто живет-то?» – спрашиваю. Он и назвал тебя. Ба, думаю – вот оно где мой спаситель обретается!.. Ну, конечно, сейчас же сюда, а остальное ты уж знаешь. Так вот, друже ты мой, еще раз в ножки кланяюсь тебе – приюти старика на одну ночку, а там завтра к Джексону в эскадрон проберусь – и вся недолга! Но теперь дай мне, Христа ради, рюмку водки и хотя чего-нибудь куснуть на голодные зубы!
– Все это будет сию минуту, – утешаю его. – Но где же вещи ваши? Надо приказать внести их сюда.
– Какие вещи? – вопрошает Башибузук с недоумением.
– Ну, чемодан или сак там, что ли?
– «Че-мо-да-ан»! Фи фю-ю! – присвистнул он, махнув рукою – Бот еще какие нежности! Никогда отродясь, друг мой, у никаких чемоданов не бывало. Я, как Диоген, – omnia mea mecum porto [38]! Чай, знаешь песенку:
Аристотель о-о-о-оный.
Славный философ.
Продал паотало-о-о-о-оны –
Ходит без штанов!
Так и я, брат, точно! Жив Бог – жива душа моя, а с голоду на Руси, говорят, еще никто не умирал. Зачем мне вещи? Только лишнюю тяжесть таскать за собою да платить за багаж на дорогах? Нет, брат, я этой глупой моде не следую. Omnia mea mecum porto – и все тут!
Нельзя сказать, чтобы Башибузук особенно обременял кого-либо собою. Когда он совершал свои «набеги», то это были «набеги» действительно на целый полк, а не на того или другого из офицеров. Тяготы своего пребывания в полку он поровну разделял между всеми, как подушную повинность. Сегодня случай привел его ко мне, завтра он точно так же случайно останется ночевать у другого: где захватила его ночь, там и остался. Здесь привелось позавтракать, там пообедать, тут у такого-то чаю напиться, в четвертом месте поужинать – он и счастлив, потому что всегда вертится в «компании», всегда с «друзьями», с «кунаками». Любит он поговорить, побалагурить – только не мешай ему языком болтать; и действительно, болтун он неистощимый, и все это с прибауткой, со стишком, с пословицей, с неизменным рефреном ко всякой теме: «а вот-де у нас, бывало, на Кавказе», – и как попадет на этого кавказского своего конька, то только пошли Бог терпения слушать! В особенности он любил рассказывать про Нижегородский полк, его быт, его боевые подвиги, про полкового песенника-запевалу и пьяницу Малышку – ив эти минуты одушевлялся искренно, без напускного пафоса, и непременно цитировал полковую песню:
Старый полк наш двести лет
Ходит в бой.
Много знает он побед
За собой.
И, заканчивая какой-либо подобный рассказ, точно так же непременно приведет стишок из той же песни:
Так наш старый полк живет
Двести лет,
Молодея каждый год
От побед.
Когда, бывало, просят его к водке и закуске, он, весело и приятно потирая руки, сейчас же скажет стишок:
Эх-ма! Служба тяжела.
Часом просто не находка!
А была чтоб весела,
Что драгуну нужно? – Водка!
И, по обыкновению, разом «вонзает» в себя рюмку, в заключение чего опять-таки стишок:
Знать, драгуны таковы,
Свой завет не позабудут:
Могут быть без головы,
А без водки уж не будут.
И откуда только у него брались эти стишки! На всякий случай, на всякое обстоятельство непременно ответит стишками.
– Ну, брат, и наклюкался же ты вчера! – дружелюбно корит его кто-нибудь утром, – Даже под стол свалился!
– А что ж! – отвечает он. – Это как следует!
Счастлив тот, кто в вихре боя
Иль в пирушке громовой
Славной смертью пал героя,
Хоть под стол, за край родной.
Потрепал он как-то двух жидков за какую-то мошенническую проделку. Те – жаловаться полицеймейстеру. Выходит, разумеется, история, из которой надо выручать Башибузука.
– И зачем ты рукам волю давал? – корят его приятели.
– А что ж! – говорит. – Мы, брат, кавказцы! Мы таковы! Мы –
В дело, будто на охоту,
С радостью идем,
И черкесскую когорту,
Словно зайцев, бьем.
– Да ведь это, – возражают ему, – не черкесы, а жиды.
– Жиды? Тем паче!
Уж Шамилевой фаланге
Мы потачки не дадим,
Я у нас на левом фланге
Мало пользы будет им!
– Им-то, разумеется, мало, потому что взять с тебя нечего; но и тебе немного: нарвешься когда-нибудь так, что и в кутузку засадят!
– Кого? Меня?.. Никогда!
С нами Бог и Фрейтаг с нами,
С нами Фрейтаг – с нами Бог!
Как я сказал уже, Башибузук, кроме того, что было на нем надето, не имел никакого имущества. Если черкеска его приходила в крайнюю ветхость, кто-нибудь из друзей, сам или в складчину, дарил ему новую – и Башибузук опять на несколько лет был «экипирован». Один, бывало, подарит ему старые, но еще крепкие сапоги, другой – рейтузы, третий – сорочку, четвертый – пару носовых платков, и Башибузук счастлив, «Я богат, я очарован, я опять экипирован!» – в восторге восклицал он в этих случаях.