[167] способствовало завязыванию диалога.
Еще одним важнейшим историческим событием периода, о котором идет речь и на который пришлась деятельность Геродота, стало, бесспорно, резкое возвышение Афин. Этот полис, до Греко-персидских войн остававшийся, в общем-то, в числе ординарных, в ходе конфликта с державой Ахеменидов решительно выдвинулся на первое место, занял со временем положение лидера сопротивления «варварскому» натиску, встал во главе крупнейшего в греческой истории военно-политического союза и превратился в конце концов в «культурную столицу» Эллады. Расцвела афинская демократия, которая явилась в целом ряде отношений предельным воплощением потенций, заложенных в самом феномене античного полиса. Значительная часть V в. до н. э. прошла в Греции «под знаком Афин», это всем известный факт, вряд ли нуждающийся в аргументации. Происходили события огромного исторического значения, события, подобных которым еще не было; назревало ощущение колоссального прорыва, грядущих невиданных высот. Эти события оказали самое прямое влияние и на личную судьбу Геродота.
В историографии на протяжении десятилетий не прекращается дискуссия по вопросу о том, был ли великий галикарнасский историк сторонником или противником демократических Афин[168]. Выдвигалась и обосновывалась как та, так и другая точка зрения. Касаясь этой проблемы, прежде всего необходимо отметить, что вопрос «Геродот и Афины» должен быть отделен от вопроса «Геродот и Перикл». Обычно эти два сюжета жестко увязывают друг с другом, что, на наш взгляд, не вполне правомерно. Действительно, нет категорических оснований однозначно считать Геродота горячим приверженцем Перикла, членом «культурного кружка», созданного этим афинским политическим деятелем[169]. Перикл упоминается в труде Геродота лишь один-единственный раз (VI. 131), причем в довольно двусмысленном контексте[170].
С другой стороны, говорить о враждебности Геродота к Афинам как таковым, афинскому полису, афинской демократии, на наш взгляд, нет решительно никаких оснований. Историк неоднократно бывал в «городе Паллады» и даже подолгу жил там. Более того, напомним, что в результате активной внешней политики Афин Геродот смог обрести себе «новую родину». Еще в молодости ему пришлось покинуть родной Галикарнасе после того, как он принял участие в неудачном заговоре против тирана Лигдамида. После этого он стал лицом без гражданства, не имевшим политических прав где бы то ни было. А в середине 440-х гг. до н. э., когда под эгидой Афин была основана в Южной Италии панэллинская колония Фурии, Геродот принял участие в этом мероприятии. Он переселился в Фурии, стал и до конца жизни продолжал оставаться их гражданином.
Итак, историческое сознание, отразившееся у Геродота, было типично для эпохи «великого проекта». Какая-то удивительная свобода и широта духа, целостность в сочетании с разнообразием проявлений отличала человеческие натуры этого времени. Сам Перикл, многолетний лидер афинского государства, мог, отложив все дела, целый день беседовать с философом Протагором о каком-нибудь чисто умозрительном вопросе (Plut. Pericl. 36).
Что же касается Фукидида (который был лишь одним поколением моложе Геродота), то он в своей молодости еще застал конец этой блестящей эпохи[171]. Более того, именно он дал самую полную и адекватную во всей античной историографии характеристику «великого проекта». Мы имеем в виду, разумеется, знаменитую «Надгробную речь Перикла» в труде Фукидида (II. 35–46)[172], в которой дано лучшее из современных описаний классической афинской демократии (конечно, скорее ее идеальных принципов, нежели повседневной реальной действительности) и в которой Афины названы «школой всей Эллады».
Но в целом на период жизни второго гиганта античной исторической науки пришлось как раз крушение «великого проекта». Мощнейшим катализатором этого процесса стала, бесспорно, Пелопоннесская война. Эта война — самый крупный и продолжительный вооруженный конфликт внутри самого греческого мира, помимо прочего, имевший все черты настоящей «тотальной войны», ведшийся с чрезвычайным ожесточением — поставила на повестку дня совершенно новые проблемы. В частности, имевший столь большое значение в труде Геродота топос «эллины — варвары», для Фукидида оказывался уже практически иррелевантным. Какие уж тут «варвары», когда сами эллины, борясь друг с другом, презрели все когда-то незыблемые нормы…
В Пелопоннесской войне, в сущности, не было победителя. Она положила начало общему кризису греческого полисного мира в целом, в том числе и в идейном плане[173]. Но особенно тяжело она ударила по Афинам. «Город Паллады» пережил сокрушительное поражение, капитулировав перед спартанцами. Демократия дважды (в 411 и 404 гг. до н. э.) свергалась в результате государственных переворотов[174], а после своего восстановления уже не достигла прежних высот[175]. Рухнул союз полисов, возглавлявшийся Афинами, а с ним — и претензии этих последних на гегемонию в Элладе.
Война и лично для Фукидида стала временем тяжелых испытаний. В ее начале он оказался одной из жертв обрушившейся на Аттику эпидемии, но, к счастью, выжил. А затем, в 424 г. до н. э., в ходе своего единственного полководческого опыта, будущий историк, командуя в качестве стратега эскадрой афинских кораблей, неудачно осуществил операцию у северного побережья Эгейского моря. За это на родине он был приговорен к пожизненному изгнанию и много лет провел в чужих краях. Если Геродот, как мы видели, в результате политики Афин обрел полис, то Фукидид потерял свой полис (и здесь контраст!). Возвратиться с чужбины историк смог лишь по окончании Пелопоннесской войны, скорее всего, в результате амнистии, проведенной в 403 г. до н. э.[176] Впрочем, дело, повторим, даже не в персональной судьбе Фукидида, а в кардинальной смене общего духовного климата.
Стройный космос, возникший в ходе Греко-персидских войн, за считанные годы развалился, превратился в хаос. Мир стремительно утрачивал смысл. К сложившейся тогда ситуации удивительно точно подходят сделанные на совсем другом материале наблюдения И. Рюзена о «катастрофическом» кризисе исторического сознания. Не удержимся от того, чтобы процитировать слова немецкого исследователя in extenso[177]. Кризис такого рода «разрушает способность исторического сознания превращать последовательность событий в осмысленное и значимое повествование. В этом случае под сомнение ставятся сами принципы образования смысла, благодаря которым историческое повествование приобретает последовательность. Они должны быть вынесены за пределы культуры или даже быть признаны бесполезными. Поэтому такому кризису трудно найти место в памяти тех, кто вынужден страдать от него. Когда он возникает, язык исторического смысла немеет. Кризис становится травмирующим. Требуется время (иногда даже поколения), чтобы найти слова, которые могут выразить его».
В Афинах, правда, осмысление новой реальности пришло довольно быстро — прежде всего именно благодаря гению Фукидида, его могучему интеллекту, которому оказалось под силу сразу выработать новый тип исторического сознания, ставший столь необходимым. В условиях потери старых «смыслов» приходилось форсированно искать и создавать новые, конструируя их буквально на руинах и обломках. И тут уже никак нельзя было сохранить геродотовскую открытость и широту тем и взглядов. Напротив, если в эпоху «космоса» историк мог позволить себе быть несколько «хаотичным», то в эпоху «хаоса» исторический труд должен был стать максимально «космичным», строго-упорядоченным (пусть даже до концептуальной узости) и закрытым в структурном плане. Разумный миропорядок, утраченный на уровне реальной жизни, требовалось восстановить хотя бы на уровне нарратива.
Геродот писал для «поколения победителей», осознавшего свою силу; первой читательской аудиторией Фукидида было «поколение побежденных», «потерянное» поколение послевоенных лет[178], ощущавшее только собственную слабость, растерянность и утрату всяческих ориентиров. Эти ориентиры и восстанавливает историк, соответствующим образом расставляя акценты и давая ответы на ключевые вопросы (подчас в противоречие с реальными фактами). Война была неизбежной, во всяком случае, не афиняне развязали ее, и поэтому в данном отношении им не в чем винить себя. Афины не были обречены на поражение, они могли бы победить, если бы у руля государства по-прежнему стояло «поколение отцов», представленное в первую очередь Периклом: так пусть же его деятельность служит потомкам уроком и идеалом. Таковы основные элементы исторического мировоззрения Фукидида.
Геродот в четко структурированном ментальном космосе своего времени мог совершать увлекательные «путешествия духа» без всякой опаски заблудиться. В погрузившемся в хаос мире Фукидида такая опасность была вполне реальной, и историк, никуда не отклоняясь, строго следует вехам своих базовых принципов, дабы поддержать поколебленную идентичность. Подчеркнем еще раз: когда мы говорим «Геродот» и «Фукидид», это следует понимать в смысле поколения Геродота и поколения Фукидида, столь близких друг к другу, но в то же время разделенных непреодолимой чертой.
В дальнейшем, в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, в греческой исторической мысли восторжествовала скорее не «фукидидовская», а «геродотовская» линия[179]