. Не Фукидид с его утрированным рационализмом стал «путеводным маяком» для новых поколений историков. Фукидида почитали, но его методу работы не следовали. Крайне немногочисленные исключения (важнейшим из них следует назвать Полибия с его «прагматической историей») способны лишь подтвердить общее правило.
И все же, если мы скажем, что Эфор, Феопомп или Ктесий Книдский явились в полной мере прямыми «наследниками» Геродота, это будет не совсем верно. Безвозвратно исчезло что-то неуловимое, что прочно ассоциируется у нас именно с Геродотом. Ушел тот самый горячий, искренний, открытый миру оптимизм. На смену ему пришел холодноватый, порой несколько искусственный пафос риторической историографии; появились ностальгические нотки. Прошлое по-прежнему осознавалось сквозь призму настоящего, в тесной связи с ним; но характер этой связи значительно изменился, он уже больше не отвечал «эпическим» критериям. Гармоничный космос «Периклова века», заслоненный полосой хаоса, так и остался «потерянным раем», недосягаемым образцом для подражания. «Мир Геродота» прошел через суровое чистилище Фукидида.
Глава 3.«Превознести афинян перед афинянами»: локальные традиции историописания в классической Греции[180]
Название этой главы — дословная цитата из «Менексена», одного из сократических диалогов Платона. В отличие от большинства других ранних платоновских сочинений, имеющих, как правило, вполне диалогичное построение, большую часть «Менексена» занимает монолог Сократа, представляющий собой подражание афинским надгробным речам (επιτάφιοι, λόγοι)[181] (или, согласно другой точке зрения, пародию на них). Эти последние в классическую эпоху ежегодно произносились в Афинах при погребении павших воинов и, судя по сохранившимся образчикам, представляли собой весьма интересные памятники устной исторической традиции[182] (лишь единичные из них записывались). Причем, что следует специально подчеркнуть, традиции конкретно афинской, направленной на воспевание и прославление Афин, трактующей все упоминаемые события со специфически афинской точки зрения. Совершенно закономерно видная французская исследовательница Николь Лоро в вышеупомянутом фундаментальном труде (см. прим. 181) называет эти надгробные речи «афинской историей Афин». Говорили их, повторим и подчеркнем, афиняне для афинян и об афинянах.
Не приходится поэтому удивляться тому, что Сократ, перед тем как начать речь, делает несколько иронических замечаний — в присущем ему духе[183], — в частности, следующее: «Если бы нужно было превознести афинян перед пелопоннесцами или же пелопоннесцев перед афинянами, требовался бы хороший оратор, умеющий убеждать и прославлять; когда же кто выступает перед теми самыми людьми, коим он воздает хвалу, недорого стоит складная речь» (Plat. Мепех. 235d). В ответ на удивление собеседника Сократа — юного Менексена[184], Сократ акцентированно и категорично повторяет: «…И любой обученный хуже меня… был бы вполне в состоянии превознести афинян перед афинянами ('Αθηναίους' γε εν Άθηναίοις επαίνων)». Смысл сказанного и причина, по которой мы начинаем изложение именно с этого пассажа, надеемся, будут ясны из дальнейшего.
В основу данной главы лег доклад с тем же названием, который был прочитан на заседании Круглого стола «Локальные исторические культуры и традиции историописания», проведенного Центром истории исторического знания ИВИ РАН в апреле 2010 г. Получив любезное приглашение организаторов принять участие в этом научном мероприятии, мы восприняли его с большим энтузиазмом, поскольку обозначенная тематика оказалась глубоко созвучной тем проблемам, над которыми нам в последние годы часто приходится работать. Дело в том, что античная Греция — это, так сказать, подлинное «царство» локальных традиций историописания.
Остановимся и сразу расставим точки над i. Само понятие «локальный» в нашем контексте может быть трактовано в двух разных смыслах. С одной стороны, можно, в принципе, говорить о древнегреческой историографии как таковой в качестве одной из локальных исторических культур. Так она будет восприниматься в сопоставлении, скажем, с римской или (если выйти за пределы античности) с какой-либо из национальных европейских или восточных исторических школ последующих эпох.
Такая постановка вопроса вполне имеет право на существование. Более того, насколько понимаем, именно ее имели в виду организаторы Круглого стола, ставя древнегреческую историческую культуру в один ряд, скажем, с древнерусской или шотландской. С другой стороны, не можем не заметить, что применительно к античной Элладе понятие «локальный» может означать и «полисный». Иными словами, в данной системе координат локальными традициями историописания окажутся традиции, развивавшиеся в различных греческих полисах[185]. А древнегреческая традиция историописания в целом — как совокупность этих полисных традиций — приобретет тогда статус «региональной» или «национальной» (последнюю лексему в особенной степени употребляем cum grano salis, поскольку, как известно, применительно к античности термины «нация», «национальный» и т. п. предпочитают не использовать).
Мы, по возможности, будем излагать материал и рассматривать возникающие вопросы с обеих точек зрения, то есть говорить и о древнегреческой локальной традиции историописания, и о древнегреческих локальных традициях историописания. Возможно, некоторый акцент будет сделан в сторону этих последних, — что, впрочем, неизбежно.
Итак, в античной Греции количество и диапазон локальных исторических культур и традиций историописания (в данном случае понимаем «локальные» как полисные) просто поражают; они достигали необычайного, фантастического размера, — возможно, максимального в сравнении с любой другой цивилизацией. Эллада, как известно, справедливо считается родиной исторической науки[186], и последняя, что интересно и парадоксально, сразу появилась на свет (невольно припоминается греческий же миф об Афине, вышедшей из головы Зевса сразу взрослой, даже вооруженной) как бы «готовой» — во всей своей полноте и многообразии. Ситуация, весьма схожая с рождением философии[187] на той же греческой земле: та также возникла, хоть и впервые в мире, но почти без подготовительного периода робких попыток, сразу во всем блеске. Всё это — различные аспекты знаменитого «греческого чуда»[188].
Сотни полисов существовали в эллинском мире (включая колониальный). И, наверное, среди них практически не было таких, в которых не имелось бы собственных историков. Во всяком случае, если такие полисы и были, то они являлись редкими исключениями из общего правила. Коль скоро применительно к какому-либо полису в источниках и не упоминается о собственной историографической школе, это, судя по всему, обусловлено чаще всего не отсутствием такой школы, а плохой сохранностью самих источников.
Лишнее напоминание об этой плохой сохранности, возможно, будет сочтено банальностью, однако всё же не можем не сказать с прискорбием: дошедшие до нас целиком (или хотя бы в значительной части, как, например, сочинение Полибия) труды представителей древнегреческого историописания — это лишь жалкие крохи по сравнению с тем, что оказалось утрачено. Погибло (или сохранилось в ничтожных отрывках) в сотни, тысячи раз больше!
Достаточное представление об этом дает хотя бы грандиозный проект Феликса Якоби — многотомное издание «Die Fragmente der griechischen Historiker» (FGrHist). Этот эпохальный свод ученый выпускал на протяжении ряда десятилетий (1923–1958), посвятил ему значительную часть своей жизни, издал 17 томов с текстами и комментариями (856 включенных древнегреческих авторов!) — и всё-таки смерть помешала ему довести дело до конца: настолько колоссален оказался объем материала. К счастью, не столь давно прерванная работа была возобновлена (по наметкам, оставленным Ф. Якоби) коллективом ученых, задавшихся целью завершить издание. Из уважения к авторитету Якоби новые тома по-прежнему выходят под фамилией покойного антиковеда[189].
Весьма значимую часть свода Якоби составляют как раз фрагменты трудов историков, принадлежавших к историческим школам, которые сложились в различных полисах, и писавших по большей части именно об истории своих полисов. Несомненно, что одним из главных мотивов, побуждавших этих авторов работать над своими сочинениями, был именно полисный патриотизм. Соотношение такого патриотизма с принципом объективности — отдельный большой вопрос, но уже a limine ясно, что они не могли не мешать другу. Представители различных полисных школ историописания постоянно вступали в полемику друг с другом, трактовали одни и те же факты совершенно различным образом, и нельзя избавиться от впечатления, что зачастую для этих историков апология собственного города была важнее, чем достижение истины.
Так, серьезная историческая школа сложилась начиная с классической эпохи в Мегарах[190]. Основные особенности творчества ее представителей обусловливались в первую очередь тем обстоятельством, что по соседству с Мегарами лежали мощные Афины, и между двумя полисами постоянно возникали трения, подчас — серьезные конфликты. Силы были неравны, и на полях сражений (да и в дипломатической борьбе) афиняне по большей части одерживали верх; ну, а мегаряне пытались взять реванш на почве историописания.
Затяжной конфликт между Афинами и Мегарами за владение островом Саламином (VII–VI вв. до н. э.) завершился победой афинян: третейские судьи присудили спорный остров им. Для обоснования афинских претензий знаменитый политик Солон, исследовав древние погребения на Саламине, приводил на арбитраже следующий аргумент: «…умершие похоронены на Саламине не по обычаю мегарян, а так, как хоронят афиняне: мегаряне обращают тела умерших к востоку, а афиняне — к западу. Однако мегарянин Герей на это возражает, что и мегаряне кладут тела мертвых, обращая их к западу, и, что еще важнее, у каждого афинянина есть своя отдельная могила, а у мегарян по трое или четверо лежат в одной» (FGrHist. 486 F4, ар. Plut. Sol. 10). Перед нами, в сущности, первые шаги археологии!