[204]. Вот почему, когда Тесей попросил решения участвовать в состязаниях, Минос согласился. На Крите было принято, чтобы и женщины смотрели игры, и Ариадну потрясла наружность Тесея и восхитила его победа над всеми соперниками. Радовался и Минос, в особенности — унизительному поражению Тавра; он вернул Тесею подростков и освободил Афины от уплаты дани.
По-своему, ни с кем не схоже, повествует об этих событиях Клидем[205], начинающий весьма издалека. По его словам, среди греков сушествовало общее мнение, что ни одна триера не должна выходить в море, имея на борту сверх пяти человек[206]. Лишь Ясон, начальник «Арго», плавал, очищая море от пиратов. Когда Дедал на небольшом корабле бежал в Афины[207], Минос, вопреки обычаю, пустился в погоню на больших судах, но бурею был занесен в Сицилию и там окончил свои дни. Его сын Девкалион[208], настроенный к афинянам враждебно, потребовал выдать ему Дедала, в противном же случае грозился умертвить заложников, взятых Миносом. Тесей отвечал мягко и сдержанно, оправдывая свой отказ тем, что Дедал — его двоюродный брат и кровный родственник через свою мать Меропу, дочь Эрехтея, а между тем принялся строить корабли как в самой Аттике, но далеко от большой дороги, в Тиметадах, так и в Трезене, с помощью Питфея: он желал сохранить свои планы в тайне. Когда суда были готовы, он двинулся в путь[209]; проводниками ему служили Дедал и критские изгнанники. Ни о чем не подозревавшие критяне решили, что к их берегу подходят дружественные суда, а Тесей, заняв гавань и высадившись, ни минуты не медля устремился к Кноссу, завязал сражение у ворот Лабиринта и убил Девкалиона вместе с его телохранителями[210]. Власть перешла к Ариадне, и Тесей, заключив с нею мир, получил обратно подростков-заложников; так возник дружеский союз между афинянами и критянами, которые поклялись никогда более не начинать войну».
Комментарии мы постарались сделать минимальными; собственно, тексты говорят сами за себя.
Итак, для характеристики специфики древнегреческой традиции историописания парадигма «фундамента» не подходит. Но не вполне вмещается эта традиция (во всяком случае, в хронологических рамках классической эпохи) и в парадигму «кирпичиков», «стройматериала». Если уж оставаться в русле всей этой строительной метафорики, то картина вырисовывается следующая: каждый новый эллинский историк не использовал труды своих предшественников как фундамент для своих построений, но и не разбирал их «по кирпичикам», дабы использовать в качестве «стройматериала», — нет, он делал третье, несколько неожиданное. Он не оставлял от их построек камня на камне, разрушал их, а потом возводил взамен предшествующих свою собственную постройку — «с нуля». Он, в известном смысле, не продолжал дело своих предшественников, а тотально, безапелляционно критиковал и даже попросту отрицал их достижения.
Сам ход развития историописания шел как бы по привычному для античности пути циклизма[211]. Крупнейший «логограф»[212] Гекатей в высшей степени пренебрежительно отзывается о своих предшественниках — мифографах, в свою очередь, Геродот дает не менее пренебрежительную оценку самому Гекатею[213]. Для Фукидида как бы не существует Геродота, хотя они были лично знакомы; Фукидид, правда, в одном месте (I. 21. 1) имплицитно, но довольно узнаваемо критикует «отца истории»[214], но вот имени его не упоминает ни разу.
Далее, для Полибия, в свою очередь, практически не существует ни Геродота, ни Фукидида[215]. Если же этот эллинистический историк и останавливается поподробнее на творчестве кого-либо из своих более ранних коллег (Феопомпа, а особенно часто — Тимея), то лишь для того, чтобы подвергнуть их самым жестоким (и часто несправедливым) нападкам[216].
Здесь самое время подробнее остановиться на такой проблеме, как система и принципы ссылок античных историков на своих предшественников. В данном отношении они особенно разительно контрастировали с нами, их нынешними «коллегами».
Поль Вен — ученый, с исходными эпистемологическими установками которого (постмодернизм) мы далеко не но всём солидарны, — тем не менее делает в своей интересной, сознательно провокативной книге «Греки и мифология: вера или неверие?»[217] (посвященной, вопреки заголовку, преимущественно античной историографии) ряд весьма тонких, метких наблюдений, в том числе и по тому вопросу, который мы сейчас подняли[218].
Античный историк, отмечает П. Вен, не называет свои источники, — вернее, делает это редко и, главное, не из тех побуждений, как мы. Ему совершенно чуждо столь хорошо знакомое нам понятие, как подстрочное примечание со ссылкой на авторитет; он хочет, чтобы читатели верили ему на слово. «В Греции история (имеется в виду историописание. — И.С.) родилась не из борьбы мнений, как у нас, а из исследования (таков точный смысл греческого слова historié)»[219]. Современные историки дают читателю возможность проверить информацию и ее интерпретации, а древние занимались такой проверкой сами и не обременяли ею читателя. Ведь если читатели современных ученых-историков — в большинстве своем тоже ученые-историки, специалисты, то читательской аудиторией трудов античных историков была просто широкая образованная публика. Ссылки на авторитеты и научный аппарат примечаний — вообще не изобретение историков. Их истоки — теологические контроверзы и юридическая практика. «Научное примечание обязано своим появлением крючкотворству и полемике»[220].
Кое-что из процитированного или пересказанного близко к тексту, бесспорно, звучит как крайности (например, в том, что касается «крючкотворства»). В то же время не приходится сомневаться, что зерно истины в приведенной точке зрения есть. Отчетливо видно, что античный историк (или представитель какого-либо из близких к историописанию жанров — биограф, антиквар[221]), как правило, ссылается на предшественника не тогда, когда соглашается с ним и следует ему, а тогда, когда хочет с ним полемизировать. Именно поэтому, например, у всем известного Плутарха столь обильны ссылки, как бы мы сейчас сказали, «второстепенные», но почти никогда нет ссылок «главных». Иными словами, излагая основную версию того или иного события, с которой он сам согласен, он по большей части делает это без ссылки на источник (а зачем, коль скоро автор, принимая данную версию, сам становится ее источником для читателя?), а затем дает иные, менее вероятные, на его взгляд, версии, которые желает оспорить, и вот тут уже приводит имена писателей, высказавших эти версии.
Еще одним возможным поводом сослаться на предшественника было обнаружение в его труде какой-нибудь чрезвычайно редкой информации. Уже сам факт такого разыскания являлся предметом гордости для историка, и он зачастую не упускал возможности о нем упомянуть. Одним словом, подчеркнем, ссылка была не некой интегральной нормой, а чем-то скорее факультативным.
Акцентированно критический подход к произведениям предшествующих историков (а он передавался из поколения в поколение) имел одним из побочных следствий то, что уровень исторической культуры с течением веков, в общем-то, не рос, а в лучшем случае оставался неизменным. Историография оказалась подвержена общему «закону круговращения»: как в калейдоскопе, сменяли друг друга более или менее причудливые наборы одних и тех же базовых элементов. Не случайно высшие достижения античной историографии пришлись на самый первый период ее существования. На уровень, заданный Геродотом и Фукидидом, уже, в общем, не вышли ни Ксенофонт, ни Эфор, ни Тимей, ни Полибий… Не говоря уже о десятках и сотнях их менее талантливых коллег.
Справедливости ради следует упомянуть, что критика предшественников сопровождалась демонстративно бережным отношением к самим их текстам. В информационном письме Центра истории исторического знания ИВИ РАН к Круглому столу «Локальные исторические культуры и традиции историописания» обозначалась, в числе прочих, следующая проблема: «Историческое произведение в ином культурном контексте. Появление любого исторического труда обусловлено его актуальностью для конкретной аудитории. Смена аудитории приводит либо к его забвению, либо к открытию в нем новой актуальности. Второе, как правило, получает наглядное воплощение в виде дополнений, исправлений или продолжений оригинального текста. Как именно и в чем конкретно они выражаются?»
Дабы не растекаться мыслию по древу, приведем только один (но в высшей степени типичный) пример из области классического греческого историописания, который, кажется, должен всё расставить по своим местам, внести полную ясность.
Как известно, Фукидид не успел завершить свое историческое сочинение. Он, несомненно, планировал довести повествование до конца Пелопоннесской войны, но труд его, очевидно, оборвала смерть, и изложение завершается событиями 411 г. до н. э. Работа великого историка оказалась продолжена целым рядом крупных представителей историографии следующего поколения[222]