На первое место среди подобного рода «образцовых афинян» следует поставить, вне сомнения, Тесея — этого «патрона» афинского полиса[290]. Наверное, уже излишним будет снова и снова напоминать, что Тесея все греки рассматриваемой эпохи, вплоть до наиболее серьезных историков, однозначно признавали реально существовавшим лицом, сомнений в этом ни у кого не возникало.
В годы наиболее развитого народовластия Тесей в глазах общественного мнения вырос в грандиозный (в чем-то парадоксальный) образ царя, который одновременно являлся основателем демократического устройства в своем государстве. В таком качестве он предстает не только (пожалуй, даже не столько) в исторических трактатах, но и в трагедиях Софокла, Еврипида[291]. Посему вполне закономерно, что адепты демократии постоянно апеллировали к этому образу, стремясь тем самым доказать, что защищаемая ими политическая система имеет в Афинах чрезвычайно древние корни, а не является каким-то сомнительным новшеством (вспомним сказанное выше о «пассеизме» тогдашнего мироощущения).
Далее, Тесей же считался и объединителем Аттики в единый полис, «отцом» афинского синойкизма. Разумеется, это — типичный исторический миф, причем порождение уже «вторичной мифологии». Сейчас ученые, как правило, убеждены, что синойкизм, о котором идет речь, не имеет никакого отношения к Тесею (даже если у того имелся реальный прототип) и в действительности происходил в первой половине I тыс. до н. э., на протяжении нескольких столетий. Не вдаваясь сейчас в очень непростой вопрос о синойкизме Афин (он в действительности гораздо сложнее, чем еще не столь давно казалось даже специалистом), поскольку он сильно выходит за рамки проблематики данной главы, подчеркнем: в данном случае не важно, как было на самом деле, а имеет значение лишь то, как воспринимали событие сами афинские граждане. А в этом контексте принципиально то, что признаваемая всеми связь синойкизма с древним Тесеем опять же становилась мощным аргументом в пользу сохранения единства и целостности афинского государства.
И эта ментальная «скрепа» оказалась в высшей степени прочной! Если вдуматься, поразителен тот факт, что в афинском полисе (несмотря на то, что он был одним из самых крупных по территории во всей Греции) вообще не наблюдалось сепаратистских устремлений отдельных регионов[292]. Этот факт выглядит особенно контрастно на общем фоне эллинского мира, где партикуляристские традиции, как правило, сильно преобладали. Так, соседнюю с Аттикой Беотию не удалось превратить в единый полис, хотя Фивы, крупнейший центр этой области, на протяжении ряда столетий предпринимали все возможные усилия в этом направлении. Порой им и удавалось достичь объединения, но таковое всегда оказывалось непрочным. Мелкие беотийские городки до последнего держались за собственную независимость. А вот мелкие аттические городки и не помышляли ни о чем подобном, оставаясь всегда верными Афинам.
Даже от такого сильного полиса, как Спарта, отделилась в IV в. до н. э. Мессения — и прежде всего потому, что ее жители помнили: они несколько веков назад были завоеваны спартанцами[293]. В Афинах же, повторим, ситуация была принципиально иной: там централизация считалась сакрализованным деянием парадигматичного «первооснователя» и потому воспринималась как нечто само собой разумеющееся.
В связи с Тесеем можно обратить внимание и на несколько менее значимых нюансов. Традиция утверждала, что этот герой присоединил к Афинам Мегары (Plut. Thés. 25). В историческую эпоху Мегары были самостоятельным государством, но вышеуказанное предание довольно долго воспринималось в Афинах как почва для территориальных притязаний к соседнему городу. Воевали афиняне с мегарянами весьма часто, с переменным успехом, то отбирали у них те или иные территории, то вынуждены были отдавать их обратно, то преуспевали в стремлении поставить Мегары под свой контроль, то (чаще) терпели в этом неудачу. Но попыток тем не менее не прекращали: ведь это было завещано им «самим Тесеем»!
Тесей, а также его сыновья Акамант и Демофонт[294], согласно мифам, прославились тем, что с готовностью вступались за обижаемых и гонимых, предоставляли им приют и помощь. Этот сюжет весьма популярен в аттической трагедии V в. до н. э.[295] (названному жанру, кстати, было присуще, как мы писали в другом месте[296], достаточно обостренное, хотя и своеобразное, чувство историзма). И опять же Афины гордились данным обстоятельством, в своей политической пропаганде классической эпохи подчеркивали, что, следуя завету своих древних правителей, всегда рады постоять за обиженных. По сути дела, тем вкладывался еще один «кирпичик» в крайне выигрышный, благоприятный имидж «города Паллады», который, разумеется, афинянам был крайне выгоден, тем более что их противники распространяли в то время об Афинах совсем иную славу — недобрую славу «города-тирана»[297].
Еще одним парадигматичным персонажем, который в рассматриваемое время воспринимался как исторический, а нами тоже будет скорее отнесен к миру мифа, являлся царь Кодр. О его подвиге и поныне многим известно. Отметим, впрочем, деталь, на которую реже обращают внимание: Кодр был важен для афинян не только как пример беззаветного героизма, без колебаний отдавший свою жизнь ради спасения родины, но еще и тем, что он был ионийцем, причем не аттическим автохтоном, а иммигрантом из мессенского Пилоса. Здесь, во-первых, подчеркивалось опять же благородное гостеприимство афинян (они не просто дали прибежище знатной пилосской семье, вынужденной бежать с родины, но и сделали ее своей царской династией!); во-вторых, намекалось на особую роль Афин в ионийском мире. Ведь, согласно легендарной традиции, именно потомки Кодра стали основателями славных эллинских городов Ионии[298]; стало быть, оправданной оказывалась установленная в V в. до н. э. гегемония Афин над этими городами. Как тут не вспомнить, что еще Солон (fr. 4 Diehl) называл свой город «древнейшей землей Ионии».
Как раз самое время теперь перейти к Солону, уже неоднократно и в разных контекстах упоминавшемуся выше. Ведь и он в полной мере принадлежал к числу тех самых парадигматичных фигур прошлого, постоянно появлявшихся в политическом дискурсе. Представал он всегда как образец и идеал не только законодателя, но и гражданина в целом (см. весьма характерные пассажи: Demosth. XIX. 251–256; XX. 102–104; XX. 30–32: XXIV. 113–115).
В отличие от тех персонажей, которые рассматривались ранее, Солон — лицо уже вполне историческое, но его деятельность в последующей античной литературе активно подвергалась последовательной мифологизации[299]; вполне естественный процесс, когда история используется в политической полемике. Отметим вот какой занятный факт: Клисфен — реформатор, по масштабу и последствиям своей деятельности вполне сопоставимый с Солоном[300], но проводивший свои преобразования почти на век позже, — в число подобных же парадигматичных фигур ни в малейшей степени не вошел, оказался почти забыт[301]. Потому что он принадлежал к «одиозному» роду Алкмеонидов? Или по какой-либо иной причине? Возможно, в ходе дальнейшего анализа кое-что прояснится.
А мы тем временем продолжаем. Одно из ключевых мест в афинской «демократической мифологии» устойчиво занимали фигуры «тираноубийц» Гармодия и Аристогитона[302]. Они тоже — из числа парадигматичных персонажей, о которых идет речь.
Как известно, два названных афинянина в 514 г. до н. э. из личной мести убили Гиппарха, брата тирана Гиппия, после чего были сами схвачены и умерщвлены. Они не свергли тиранию в своем полисе и не установили демократию — а между тем впоследствии в народных представлениях однозначно выступали именно в такой роли (хотя в действительности и свержение тирании, и установление демократии — инициатива того же Алкмеонида Клисфена). По какому принципу политический дискурс выбирал своих «исторических героев»? Снова и снова встает этот вопрос.
Нельзя не заметить, что уже в классическую эпоху серьезные ученые, как могли, боролись с устоявшимся, но противоречащим действительности мифом о «тираноубийцах». Во второй половине V в. до н. э. его опровергал Геродот (V. 55 sqq.), на рубеже V–IV вв. до н. э. — Фукидид (VI. 53 sqq.), во второй половине IV в. до н. э. — Аристотель (Ath. pol. 18 sq.). Но всё напрасно! Уже сам тот факт, что данную традицию приходилось снова и снова оспаривать, надежно свидетельствует о ее живучести. Потомки Гармодия и Аристогитона после установления демократии получили «на вечные времена» ряд почетнейших льгот и привилегий (хотя лично эти люди абсолютно ничем не блистали), а потомки Клисфена — Алкмеониды — никакими подобного рода почетными правами не пользовались[303] (хотя среди них как раз имелся ряд выдающихся деятелей).
Наконец, была в афинской истории начала классической эпохи даже целая большая группа людей, которая в полном составе получила статус «парадигматичных героев», эталонных граждан. Это — знаменитые «марафономахи», бойцы, одержавшие в 490 г. до н. э. победу над персами при Марафоне[304]. Тех из них, которые погибли в сражении, благодарные сограждане похоронили прямо на поле боя, воздвигнув над братской могилой грандиозный курган, существующий и по сей день