Что же касается рационализма Гекатея, который якобы толкал его на ложь, нам остается по этому поводу только повторить то, что уже неоднократно приходилось писать ранее[526]. Этот рационализм имел свои границы. Так, Гекатей, вопреки Хайделю, ни в коей мере не отрицал существование олимпийских богов и возводимые к ним аристократические родословные, в том числе и свою собственную. Не случайно один из двух его главных трудов так и называется — «Генеалогии». Вряд ли стоит видеть в подобном воззрении признак «наивности» Гекатея, который мог бы служить основанием для пренебрежительного отношения к нему как ученому. Дело, как представляется, несколько в ином. Великий логограф в своем подходе к родовым преданиям опирался на вековые традиции, сложившиеся в среде греческой аристократии, к которой он принадлежал. Божественное происхождение знати в глазах не только ее самой, но и рядовых граждан, было чем-то само собой разумеющимся, фактом, не нуждающимся в доказательствах и не подверженным каким бы то ни было сомнениям.
Не говорим уже о том, что Геродота ни в коем случае нельзя считать компилятором сочинений предшественников, вроде какого-нибудь Диодора: среди его источников решительно преобладают свидетельства устной традиции[527].
Правда, Геродот не знал египетского языка, равно как и любого другого, кроме своего собственного — греческого[528]. В этом он был характерным представителем своего этноса. Разумеется, он общался с представителями иных народов через переводчиков. Переводческое дело в странах Древнего Востока, отличавшихся полиэтничным составом населения, было хорошо развито, о чем свидетельствуют хотя бы знаменитые надписи — билингвы и трилингвы. В частности, что касается того же интересующего нас Египта, сам Геродот (II. 154) показывает, как происходило обучение переводчиков, если возникала необходимость установления языкового контакта с ранее незнакомым народом. Когда при основателе Сансской династии фараоне Псамметихе в дельте Нила появились в значительном количестве греки-ионийцы, царь «передал им даже египетских юношей на обучение эллинскому языку. Эти египтяне — предки теперешних толмачей в Египте». Разумеется, историк выражается здесь не совсем точно: пресловутые толмачи существовали в стране задолго до Псамметиха, а в данном конкретном случае следует говорить о подготовке группы людей, специально обученных именно греческому. Ко времени самого «отца истории» переводчиков в Египте было настолько много, что он даже счел их особой кастой — γένος (II. 164).
Безусловно, Геродот активно пользовался услугами толмачей, о чем и сам говорит. Так, он упоминает (II. 125), что переводчик читал ему надпись на пирамиде Хеопса, причем, судя по переданному историком содержанию перевода, его качество оставляло желать много лучшего. Однако всё это совершенно не означает, что Геродот не мог получать аутентичную информацию. Так, было показано, что в описании переворота в державе Ахеменидов, приведшего на престол Дария I, повествование Геродота восходит к персидским преданиям, хотя они и представлены в «Истории» в несколько измененном виде[529], что легко объяснимо большим количеством последующих звеньев при передаче традиции, эффектом «испорченного телефона». Насколько можно судить, в известной мере аналогичным образом обстоит дело и со сведениями, передаваемыми в египетском логосе, к чему мы теперь непосредственно и переходим. Дело в том, что, поскольку мы отвергаем точку зрения Хайделя, на нас лежит onus probandi — необходимость предложить альтернативную интерпретацию, как минимум, не менее и убедительную. Именно это и будет сделано ниже.
Хайдель полагает, что везде, где у Геродота фигурируют египетские жрецы, на самом деле следует вместо них читать «Гекатей». Необходимо рассмотреть все такие случаи из второй книги геродотова труда и попытаться ответить на вопрос: действительно ли жрецы не могли говорить этого?
В самом начале книги (II. 2–3) со ссылкой на «жрецов Гефеста в Мемфисе» приводится совершенно анекдотический рассказ о том, как Псамметих однажды решил выяснить, какой язык на свете самый древний и с этой целью приказал специально не учить говорить двух младенцев, чтобы выяснить, на каком же языке они в конце концов заговорят. Рассказ этот несет вполне эллинский колорит[530]. Сама мысль провести подобный эксперимент могла прийти в голову, конечно же, не египетскому фараону, а пытливым и любознательным грекам.
Ниже (II. 10; II. 13) со ссылкой на жрецов говорится о том, что земля Нижнего Египта образована наносами Нила и что она продолжает разрастаться — мнение, кстати говоря, совершенно верное. О «природе» (φύσις) Нила, по словам Геродота (II. 19), жрецы не смогли сказать ему ничего вразумительного. Приводится только — в качестве одной из версий об истоках Нила — точка зрения храмового служителя, должность которого Геродот — единственный раз во всем египетском логосе — конкретизирует, называя его не просто жрецом, a γραμματιστής των ίρων χρημάτων (писцом-хранителем храмовой сокровищницы) Афины в Саисе (II. 28)[531]. Иными словами, перед нами — культовое должностное лицо достаточно высокого ранга.
Рассказ писца об истоках Нила на первый взгляд поражает своим смехотворным неправдоподобием. Они якобы находятся между Сиеной и Элефантиной (т. е. в районе первого порога), являются бездонными, и от них река течет в две стороны — на север и на юг. Даже сам Геродот не склонен верить этой информации. Естественно, что и в современной историографии ее египетское происхождение подвергалось сомнению. Однако в статье, специально посвященной данному сюжету[532], аргументированно показано: сомнения преувеличены. Геродот, самое большее, недопонял своего собеседника в каких-то деталях. А сам рассказ жреца коренится в египетских представлениях о том, что Нил делится на несколько частей, каждая из которых в известном отношении является отдельной рекой. Одна из этих частей начинается там, где Нил вступает на территорию Египта (как раз у первого порога); соответственно, в определенном смысле именно там лежит и «исток» этой части реки.
Движемся дальше. Остальные сведения, которые Геродот приводит со ссылкой на жрецов, имеют отношение уже не к географии и этнографии, а к истории в собственном смысле слова[533]. Один из самых характерных пассажей — повествование об основании оракулов (II. 54): «Жрецы Зевса в Фивах рассказывали мне, что две женщины, жрицы из Фив, были увезены финикиянами и одна из них, как узнали, была продана в Ливию, а другая — в Элладу. Эти-то женщины и положили основание первым оракулам у упомянутых народов (имеются в виду соответственно оракул Аммона в оазисе Сива и Додонский оракул в Эпире[534]. — И.С.). На мой вопрос, откуда у них такие точные сведения, жрецы отвечали, что они тщательно разыскивали этих женщин, но, правда, безуспешно, а впоследствии узнали то, что и рассказали мне. Так мне передавали фиванские жрецы». Далее (II. 55–57) следуют: греческий (додонский) миф на ту же тему, составляющий с египетским свидетельством как бы семиотическую билингву, сопоставление двух текстов и попытка наивно-рационалистического синтеза.
Всё это место весьма интересно в целом ряде отношений, в первую очередь для характеристики взглядов и методологии самого «отца истории». Что же касается египетской «половины» цитированного экскурса, то нельзя не заметить, что греческий колорит, следы обработки человеком с античным духом мышления в ней также присутствуют. Укажем хотя бы на эпизод с похитителями-финикийцами[535], чрезвычайно характерный для эллинской традиции (уже начиная с Гомера), но совершенно немыслимый для египетских Фив, находящихся очень далеко от Средиземного моря, в котором действовали финикийские пираты.
Далее, целиком на счет египетских жрецов относит Геродот свое изложение истории Египта (до сансского времени) с перечислением важнейших фараонов (II. 99 sqq.). Это изложение очень пространно и детально, и подробно пересказывать его здесь нет ни малейшего смысла. Отметим лишь наиболее важные нюансы. Геродотовская версия древнеегипетской истории, безусловно, содержит немало позитивных данных. Но их едва ли не перевешивает анекдотический элемент[536], которым чрезвычайно насыщена эта часть труда. Анекдотичны, местами даже сказочны такие эпизоды, как месть царицы Нитокрис (II. 100), о походах Сесостриса (II. 102 sqq.) и его спасении из огня пожара (II. 107), о болезни и исцелении Ферона (II. 111), о нисхождении Рампсинита в подземное царство (II. 122), о дочери Микерина и ее служанках (II. 129–132), о сновидении эфиопского царя (II, 139) и др. Великолепную новеллу представляет собой рассказ о сокровищнице Рампсинита и хитроумном воре (II. 121). Экскурс о царе Протее, Елене и Троянской войне (II. 112 sqq.) выше уже упоминался как имеющий специфически греческое происхождение. Интересно, что этот экскурс начинается словами: «Наследником этого царя (Ферона. — И.С.), как рассказывали жрецы, был царь из Мемфиса, которого эллины называли Протей». Уже эта ремарка — «которого эллины называли» — со всей ясностью показывает, что истории такого рода были обращены именно к греческой аудитории. Сказанное относится не только к эпизоду с Протеем, но и ко всем остальным перечисленным.
Наконец, со ссылкой на египетских жрецов идет у Геродота (II. 142–143) хронологическое рассуждение: «…со времени первого египетского царя… прошло 341 поколение людей и за это время было столько же верховных жрецов и царей… Таким образом, по словам жрецов, за 11 340 лет в Египте царствовали только смертные люди, а не боги в человеческом образе… В это время, рассказывали жрецы, солнце четыре раза восходило не на своем обычном месте» и т. д.