цептуальном отношении фрагментов «Истории». Разумеется, у Геродота (в отличие, скажем, от Фукидида) историко-философские концепции[562] чаще всего не эксплицитны, а имплицитны, они искусно вплетены в ткань повествования. Уже отмечалось[563], что в логосе о Крезе в сжатом, концентрированном виде содержатся практически все те основные мотивы, которые в дальнейшем получают более развернутое освещение в труде, проходят через него «красной нитью».
Какие же это мотивы? Упомянем некоторые из них, представляющиеся наиболее важными. Среди них — мотив надменной дерзости (ΰβρις), за которой обязательно последует расплата (νέμεσις)[564]; мотив наказания (τίσις) потомков за деяния предков — подобно тому, как Крез понес кару за преступление своего отдаленного предшественника Гигеса; мотив неизбежности судьбы (χρεών); мотив неверного толкования изречения оракула, приводящий к краху; мотив нарушения существующих границ, которое тоже чревато возмездием (как Крез перешел Галис, так в последующих частях «Истории» Дарий переходит Дунай, а Ксеркс — Геллеспонт, и никого из них ни к чему хорошему это не приводит); мотив «зависти богов»; мотив «круговорота человеческих дел» (κύκλος των άνθρωπηιων πρηγμάτων).
Но на одном из базовых мотивов подобного же рода нам хотелось бы остановиться подробнее, поскольку он особенно принципиален для нашего исследования. Это — мотив предостерегающего советчика. Такой советчик предупреждает кого-либо из героев «Истории» о неправильном образе мыслей или действий со стороны последнего и чаще всего предлагает более продуманную альтернативу. Как правило, хорошим советом пренебрегают, но советчик оказывается пророком, и его собеседник обязательно попадает в какую-нибудь беду. Если бы автор этих строк не опасался показаться чрезмерно претенциозным, он назвал бы данный мотив «мотивом Кассандры».
Советчиками описанного типа просто-таки переполнен труд Геродота. Достаточно привести несколько взятых почти наугад примеров: советы Фалеса Милетского и Бианта Приенского ионийцам (I. 170) и совет Гекатея Милетского тем же ионийцам (V. 36) могли бы, если бы им последовали, уберечь этих греков от персидского порабощения. Совет Мильтиада разрушить мост через Дунай в то время, как Дарий с войском находился в Скифии (IV. 137), тоже не был принят, что позволило персидскому царю возвратиться и продолжить свою территориальную экспансию в Европе. Один из наиболее известных примеров аналогичного характера (III. 40) — совет фараона Амасиса самосскому тирану Поликрату пожертвовать богам какую-нибудь ценную и дорогую для него вещь, дабы искупить свою «чрезмерную» удачливость (строго говоря, в этом эпизоде мы имеем вариацию базового мотива: Поликрат последовал рекомендации Амасиса, но его это все-таки не спасло). Замечательный образец предостерегающего советчика являет собой также знатный перс Артабан, дядя Ксеркса. Он настойчиво и доказательно убеждает своего племянника не отправляться в поход на Элладу, демонстрируя возможные негативные последствия этого поступка (VII. 10), но, естественно, успеха тоже не достигает. Перечень схожих ситуаций в «Истории» можно было бы и продолжить, но, думается, уже названных вполне достаточно. Сочинение даже завершается (IX. 122) сценой с советчиками — Артембаром и Киром.
В «Крезовом логосе» тоже есть предостерегающий советчик — первый из всех появляющихся у Геродота. Эта роль вверена не кому иному, как знаменитому афинскому мудрецу, поэту и законодателю Солону[565]. Прибыв к сардскому двору, он произносит перед Крезом пространную и глубокомысленную речь о сущности человеческого счастья (Herod. I. 30–32), направленную на то, чтобы умерить ϋβρις лидийского царя. Далее всё развивается по известному нам сценарию: «…эти слова Солона были, как я думаю не по душе Крезу, и царь отпустил афинского мудреца, не обратив на его слова ни малейшего внимания. Крез счел Солона совершенно глупым человеком, который, пренебрегая счастьем настоящего момента, всегда советует ждать исхода всякого дела (την τελευτήν παντός χρήματος)», — пишет «отец истории» (I. 33). Но ведь счесть мудреца глупцом — проявление того же ϋβρις'а, и даром оно Крезу не проходит. Только лишившись своего пресловутого счастья, ввергнутый в пучину бедствий, последний Мермнад вспоминает слова своего афинского собеседника — но уж теперь решительно признает их правоту (I. 86).
Согласно мнению, которое на сегодняшний день преобладает в историографии[566] и с которым мы также вполне согласны[567], Геродот в речи Солона адекватно передал круг основных идей, характерных для мировоззрения последнего, и, кстати, сам вполне солидаризировался с большинством этих идей. Такая солидарность выглядит вполне закономерной, если учитывать, что последующим звеном, несомненно, служили Дельфы. С одной стороны система религиозно-этических взглядов Солона была по своему духу дельфийской, «аполлонической», что отразилось как в его поэзии, так и в его законодательстве[568]. С другой стороны, можно считать безоговорочно доказанным, что и на взгляды Геродота Дельфы имели очень большое, едва ли не решающее влияние. Всё это не могло не порождать большого количества точек соприкосновения в идейной сфере. К тому же ведь и сам «Крезов логос», а следовательно — и включенный в него эпизод с Солоном, имел, как отмечалось выше, дельфийское происхождение[569].
Как бы то ни было, речь Солона перед Крезом явно имеет для «отца истории» программное значение[570]. Она помещена в первом, открывающем труд логосе, причем представляет собой его кульминацию — как в композиционном, так и в содержательном отношении. То, что было сказано выше о «Крезовом логосе» в целом, — что он является квинтэссенцией базовых мотивов всего геродотовского произведения, — к речи Солона должно быть отнесено a fortiori. В результате, хотя Солон появляется на страницах «Истории» всего несколько раз, он с полным основанием может быть признан одним из главных ее героев, выразителем излюбленных мыслей автора.
Имея в виду всё вышесказанное, мы переходим теперь ко второй части повествования Геродота о Крезе. Не может не броситься в глаза, что после поражения и пленения лидийского царя в корне меняется весь его имидж. Только что перед нами был надменный восточный монарх, не желавший прислушиваться к хорошим советам. А теперь, преобразившись в мгновение ока, он вдруг сам становится советчиком и в дальнейшем неоднократно выступает в этой роли перед Киром, позже — перед его преемником Камбисом. Запоздалое осознание правоты Солона приводит к тому, что Крез стремится отныне уподобиться афинскому мудрецу.
Он объясняет свое превращение следующими словами: «Мои столь тяжкие страдания послужили мне наукой (τά δέ μοι παθήματα έόντα άχάριτα μαθήματα yéyove)» (Herod. I. 207). Это суждение звучит весьма веско, тем более что оно коррелирует с известным эсхиловским выражением πάθει μάθος и, возможно, не независимо от него. Поэтому существует мнение[571], что геродотовский Крез реально изменился к лучшему после своего пленения, что рассказ «отца истории» об этом периоде его жизни отражает традицию, дружественную к лидийскому царю. Мы, однако, не можем согласиться с этим мнением и попытаемся ниже привести аргументы в пользу того, что Крез-советчик изображен Геродотом отнюдь не в позитивном свете.
Прежде всего рассмотрим, какие же советы он подает ахеменидским владыкам и к чему это приводит. Только что помилованный Киром, Крез сразу же советует ему прекратить разграбление персидскими воинами Сард (Herod. I. 88–89). Он говорит Киру: «Не мой город и не мои сокровища они грабят. Нет у меня больше ничего: они расхищают твое достояние». Кир просит Креза разъяснить, что он имеет в виду. Разъяснение, казалось бы, должно быть предельно простым: после захвата Лидии Кир стал ее хозяином, и с этого момента любой ущерб, наносимый стране, автоматически становится ущербом уже не вражескому, а собственному имуществу. Но вместо этого Крез пускается в замысловатое рассуждение: «Персы, будучи по натуре непокорными (ύβρισται), бедны. Если ты позволишь им грабить и овладеть великими сокровищами, то вот что из этого выйдет: кто из них больше всего награбит, тот (ты можешь ожидать этого) поднимет против тебя восстание».
Аргументация совета, как видим, не очень хорошо его подкрепляет, поскольку слабо с ним связана. Кроме того, нельзя считать, что Геродот здесь устами Креза выражает собственную точку зрения. Напротив, сам историк, насколько можно судить, считал совершенно по-другому. Это видно на примере одного из ключевых пассажей «Истории» — ее заключения (IX. 122). В нем, между прочим, не кто иной, как сам Кир (!), выражает противоположное мнение — о том, что персы, разбогатев в результате завоеваний, «не будут больше владыками, а станут рабами. Ведь… в благодатных странах люди обычно бывают изнеженными». Геродот, комментируя эти слова, подчеркивает, что персы «предпочли, сами владея скудной землей, властвовать над другими народами, чем быть рабами на тучной равнине».
Таким образом, автор солидарен именно с данной позицией — богатство расслабляет и изнеживает (аналогичная идея встречается и в других местах его произведения). А у Креза получается совсем иначе: богатство заставляет людей поднимать восстания. Для грека времен Геродота эти слова, пожалуй, казались близкими к абсурду. Кроме того, позволительно усомниться, искренен ли бывший лидийский царь, говоря их. Создается впечатление, что за софистическими доводами он скрывает истинную цель — не допустить разграбления своего города, Сард (а вдруг удача вновь повернется к нему лицом и он еще вернется к власти!). Бросается в глаза и то, что Крез, только что подвергшийся божественной каре за собственный ϋβρις, теперь уже называет персов ΰβρισται.