[50]. Представители данного направления зачастую даже не берут на себя труд аргументировать свою точку зрения, а просто походя, как о чем-то само собой разумеющемся и давно доказанном, высказываются в том смысле, что та или иная аристократическая родословная была измышлена тогда-то или тогда-то (существует широкий диапазон достаточно произвольных датировок) и с такой-то или такой-то целью (цель определяется опять же постольку, поскольку она согласуется с общими концептуальными построениями автора).
Отмеченная нами гиперкритическая тенденция ныне характерна, насколько можно судить, для исследования раннегреческих генеалогий вообще. Так, автор недавно вышедшей отечественной монографии по истории Мегар, анализируя генеалогию древних мегарских царей, приходит к скептическому и неутешительному выводу: перед нами — искусственная конструкция, сфабрикованная в Мегарах и отчасти в Афинах в течение архаической эпохи для подкрепления тех или иных политических притязаний, соответственно, ее историческая ценность «весьма незначительна»[51]. Так, царь Пандион, время правления которого традиция относит ко II тыс. до н. э., по мнению исследовательницы, в VIII в. до н. э. был под влиянием определенных причин внешнего порядка включен в царский список, а в VII — начале VI в. вновь исключен из него. Таким образом, мегаряне и афиняне периода ранней и средней архаики оказываются всего лишь манипуляторами преданием, произвольно включавшими в царские списки и исключавшими из них различных персонажей. Но как же быть с гневом божественного предка, подобным образом безжалостно вычеркнутого из прошлого? Стало быть, пресловутые «фальсификаторы истории» были еще и завзятыми атеистами. А если учесть, что заниматься подобными фабрикациями могли лишь жрецы (историков в VIII в. до н. э. еще не было), то ситуация оказывается еще более пикантной[52].
Если же говорить серьезно, то не стоит столь уж критично относиться к генеалогической традиции, как правило, основанной на вполне аутентичном историческом ядре. Последнее относится не только к античности; насколько можно судить, в любой традиционной культуре родословное предание — едва ли не наиболее устойчивый и достоверный элемент мифологии. Это установлено, в частности, на примере фольклора Полинезии; цепочки легендарных предков, сохранившиеся в памяти жителей удаленных друг от друга островов, сходились в одной общей точке[53]. В Греции же, помимо прочих обстоятельств, способствовало сохранению генеалогической информации наличие развитого культа предков. Аристократ, «изобретающий» себе родословную (или дающий такое задание мифографам), тем самым отрекался бы от своих настоящих предков и начинал бы считаться (и считать себя) потомком каких-то совершенно посторонних ему людей — со всеми соответствующими ритуальными импликациями подобного поступка. Признаться, нам это кажется мало согласующимся со спецификой архаического религиозного менталитета.
Безусловно, мы не взялись бы утверждать, что фиктивных генеалогий в греческой мифолого-исторической традиции вообще не было. Однако нормальным, общераспространенным явлением их вряд ли можно назвать.
Итак, всесторонняя фрагментированность выявляется как черта, в высшей степени характерная для древнегреческой исторической памяти. Эта память была переполнена разного рода лакунами, образовавшимися в силу комплекса различных причин, что уже само по себе препятствовало формированию историографии «хронографического типа», предполагающей единую и связную нить изложения. Греческий историк действовал в чем-то так же, как действует современный специалист-археолог, восстанавливая из найденных при раскопках осколков керамический сосуд. Осколки приходится склеивать, чтобы они держали форму. Кроме того, их почти всегда не хватает, и остается только заполнять недостающие места нейтральным материалом. Для греков таким универсальным материалом, пригодным и для «склеивания» разрозненных сюжетов, и для заполнения лакун между ними, всегда был миф.
Миф и конструирование прошлого. По большому счету цивилизации с точки зрения присущей им исторической культуры можно разделить (пусть даже и несколько упрощая) на две группы: тяготеющие к «историзации мифа» и, соответственно, к «мифологизации истории». В контексте античного Средиземноморья эта дихотомия особенно четко проводится между греками и римлянами[54]. Последние историзируют свою мифологическую традицию, облекают чисто легендарные сюжеты в ткань исторического повествования. Близнечный миф живет в памяти римлян в облике рассказа о вполне конкретном событии — основании Города. «Культурные герои» становятся его первыми царями — Ромулом и Нумой. Характерно, что в раннем Риме, в отличие от Греции, не сложилось ни разветвленного мифологического комплекса, ни развитого эпоса[55]. Зато очень рано формируется на римской почве другой жанр — историческая хроника (фасты, анналы), вначале в достаточно примитивной, затем в более изощренной форме.
Классической же греческой культуре, как мы уже неоднократно видели, анналистический подход в целом оставался если не незнаком, то чужд. Колоссальную роль в исторической памяти греков играл миф. Эллин буквально с молоком матери впитывал многочисленные мифологические сказания о богах, героях, о происхождении мира, людей, общества… И в этой среде мифов он как бы купался всю свою жизнь, они сопровождали его повсюду — в стихах заучиваемых в школе поэтов, на регулярно проводившихся театральных представлениях, да и практически в любой жизненной ситуации, которая сознательно или бессознательно соотносилась с мифологическими парадигмами[56]. Персонажи и сюжеты родных мифов смотрели на жителя древней Эллады с фронтонов храмов, со скульптурных изображений и групп, которыми были обильно украшены площади и улицы любого греческого города или городка, и, конечно же, с росписей на керамических сосудах — этой подлинной «иллюстрированной энциклопедии» греческой цивилизации.
Не удивительно поэтому, что грекам в немалой мере была свойственна мифологизация истории. Выдающийся французский антиковед П. Видаль-Накэ, плодотворно изучающий греческую цивилизацию со структуралистских позиций, утверждает, что в ее рамках легендарно-мифологическая традиция «воспринималась и трактовалась как историческая»[57]. Это верно в том смысле, что греки осознавали мифологию как собственную, так сказать, древнюю историю. Тем не менее столь же верным будет и противоположный ход мысли: в греческом мире историческая традиция воспринималась и трактовалась как мифологическая.
Обратим внимание, в частности, на то, какой характер имели воспоминания греков архаической и классической эпох о микенском прошлом II тыс. до н. э. В основе этих воспоминаний лежали вполне конкретные реалии: возникновение, развитие, взаимоотношения, гибель первых греческих государств — «дворцовых царств». Но в какой форме эти реалии предстают? В форме вполне мифологизированной. Исторические события микенской эпохи (кстати, зачастую это относится и к событиям более позднего времени) облекались в ткань мифа и начинали жить новой жизнью, всецело подчиняясь законам мифотворчества и превращаясь в некую «мнимую реальность», отрывающуюся от прототипа. В результате современным исследователям приходится прилагать немалые усилия, чтобы отделить зерно исторической истины в традиции от многослойных легендарных напластований[58]. Хорошо еще, если на помощь приходят независимые источники внешнего характера, например хеттские архивы, из которых стало ясно, что такие персонажи, как Атрей, Парис — Александр и даже Агамемнон, — не просто фиктивные мифологические персонажи, что они имели исторических прототипов. Причудливое переплетение мифа и действительности приводит к тому, что на свет появляются своего рода «гибридные» образы, подобные Гераклу и Тесею[59], при формировании которых контаминированные воспоминания о нескольких героях-правителях разного времени наложились на мифологему «культурного героя», побеждающего хтонических чудовищ и упорядочивающего космос[60].
Можно попытаться охарактеризовать различные варианты конструирования прошлого с помощью мифа, проявлявшиеся на разных стадиях эволюции ранней греческой исторической мысли. Это, так сказать, «звенья исторической памяти». Историки первого поколения — логографы, — в чем-то даже бравируя своим рационализмом, ничтоже сумняшеся вносили в создаваемых ими произведениях изменения в традиционные мифы, причем, похоже, новые версии попросту придумывали сами, исходя из соображений «здравого смысла». Так, Гекатей (FGrHist. 1. F27) не может примириться с мифом об адском псе Кербере, кажущимся ему несогласным с доводами разума, и превращает Кербера в огромную ядовитую змею, якобы обитавшую некогда на мысе Тенар. В другом фрагменте (FGrHist. 1. F19) тот же автор, полемизируя с Гесиодом, пишет: «Сам Египет[61] в Аргос не пришел, а только сыновья его, которых, как Гесиод сочинил, было пятьдесят, а как по-моему, то не было и двадцати» (как будто двадцать сыновей — не столь же фантастическая цифра, как и пятьдесят). Не видит Гекатей ничего удивительного и в мифе, согласно которому собака одного из героев родила… виноградную лозу (FGrHist. 1. Fl5). Выше говорилось о неколебимой вере крупнейшего из логографов в собственное происхождение от богов в шестнадцатом поколении. Одним словом, чудесное в картине мира Гекатея отнюдь не исчезает; скорее лишь несколько уменьшается его количество