Подчеркнем: в связи с политической ролью женщин можно говорить только о представительницах аристократических слоев. Но именно таковы героини Геродота, Принадлежат ли они к «варварскому» миру, как Томирида и Нитокрида, или к эллинскому, как Артемисия, Феретима и другие, например знаменитая спартанка Горго[610], — всех их объединяет весьма знатное происхождение. Они отнюдь не простолюдинки; последние «отца истории», кажется, не интересуют.
В заключение выскажем наше отношение к интересной гипотезе, которую недавно выдвинула Ж. Блок[611]. По ее мнению, женщины занимают в «Истории» столь большое место потому, что для Геродота модель полиса — ойкос, а в рамках ойкоса роль его женских членов неизбежно значительна. Исследовательница напоминает в связи с этим известный геродотовский эпизод (V. 29), завершающийся моралью: «Кто заботится о своем участке, будет так же хорошо заботиться и об общем достоянии», то есть хороший хозяин ойкоса будет и хорошим правителем полиса. Как часто бывает, отыскивается параллель и у Софокла, друга Геродота:
…Кто в кругу домашних безупречен,
Тот и гражданский долг исполнит свято.
Нам это наблюдение представляется верным. Мы даже попытались бы пойти чуть дальше и предложить объяснение феномена. Насколько можно судить, перед нами опять черта архаического мироощущения. Дело в том, что на ранних этапах развития древнегреческого общества роль ойкоса была значительной, а впоследствии она чем дальше, тем более снижалась.
В частности, у Аристотеля, который полнее, чем кто-либо, выразил классическую систему воззрений, ойкос возникает раньше полиса только в хронологическом отношении, а вот таксономически (что для Стагирита гораздо важнее) полис, напротив, первичен по отношению к ойкосу. Если для Геродота и Софокла[612] ойкос — модель полиса, то, по контрасту, для Аристотеля полис — телеологическая модель ойкоса, его энтелехия[613].
Глава 8.Геродот и «похищение Европы»(первый грандиозный этноцивилизационный миф в истории Запада)[614]
«Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда…» Чеканные строки Редьярда Киплинга памятны, наверное, каждому. И все понимают, что противопоставление Запада и Востока проводится поэтом не в географическом, а в цивилизационном смысле. Перед нами — концепция, которая в настолько колоссальной степени определяла собой всю мировую историю на протяжении многих веков, что стала в результате одним из наиболее устойчивых архетипов картины мира, во всяком случае европейского человека. Представление о «Западе» и «Востоке», находящихся в извечной вражде, зачастую само уже кажется «извечным», существовавшим всегда. Однако же у этого представления есть конкретные время и место возникновения: V в. до н. э., Греция.
Хорошо известно, что для грека классической эпохи все люди четко делились на «эллинов»[615] и «варваров»[616], причем под последними понимались все не-греки, все остальные этносы мира, впрочем, чаще прочих все-таки этносы Востока, что вполне естественно, поскольку контакты именно с этим регионом были у греческого мира особенно ранними и активными. Сама лексема «варвар» (barbares) появляется в древнегреческом языке довольно рано. У Гомера самой этой лексемы как таковой еще нет, но встречается ее дериват — прилагательное barbarophonos («говорящий по-варварски»), применительно к карийцам, народу, обитавшему на юго-западе Малой Азии (Нош. II. II. 867). Собственно термин «варвар» начинает интенсивно появляться у авторов рубежа VI–V вв. до н. э. (Гекатея Милетского, Гераклита Эфесского, Симонида Кеосского), но употребляется без каких-либо пояснений для читателя, как нечто прекрасно всем знакомое и само собой разумеющееся. Таким образом, формирование концепта «варвар», очевидно, следует отнести к несколько более раннему времени — VII–VI вв. до н. э.
Дихотомия «эллин — варвар», бесспорно, сыграла огромную роль в складывании и осознании этнической идентичности античных греков. Однако не следует считать, что сразу же с возникновением слова «варвар» немедленно выкристаллизовалась во всех своих компонентах идея двух противоположных «культурных миров». На самом деле следует разделять два процесса и два феномена: представление об «эллинах» и «варварах» — далеко не то же самое, что противопоставление «эллинов» и «варваров», причем противопоставление тотальное и, самое главное, ценностно окрашенное.
Первый из этих двух феноменов весьма распространен. Насколько можно судить, у очень многих, если не у всех, этнических коллективов на каком-то этапе их истории (как правило, весьма раннем) возникает понимание того, что окружающие этнические коллективы — именно «другие», «иные», «чужие». Чаще всего ощущение инаковости обусловливается языковыми различиями, которые более других бросаются в глаза. Создается впечатление, что мир делится на тех, кто говорит на «правильном» (т. е. понятном в данном коллективе) языке и тех, кто на нем не говорит. Для последних подчас подыскивается даже общее определение. Так, в среде ранних славян все иноземцы фигурировали как «немцы», т. е. «немые», не владеющие «нормальным» славянским языком (применение лексемы «немцы» для обозначения конкретно жителей Германии — плод уже последующего, довольно позднего развития).
Ровно так же, как с «немцами», обстоит дело и с «варварами». Слово barbaros, как однозначно признается всеми, имеет звукоподражательную этимологию. Изначально для грека barbaros — это тот, кто не говорит «нормально», «по-человечески», а вместо этого «бормочет» что-то вроде «бар-бар-бар»: так воспринималась чуждая речь. Самое раннее, гомеровское, употребление морфемы barbar- — в составе композита barbarophonos — самым решительным образом подтверждает такое толкование.
Подчеркнем специально: данный круг представлений еще не предполагает обязательно какой-то ксенофобии, шовинизма, идеи неоспоримого превосходства «своих» над «чужими». Здесь перед нами всего лишь только еще констатация наличия «своих» и «чужих», проявление обычной диалектики мифологического мышления, которое вообще, как известно, оперирует преимущественно бинарными оппозициями. До появления идеи тотального конфликта двух миров пока еще очень далеко.
В какой-то момент греки просто «открыли для себя варваров»[617], осознали, что, кроме таких же, как они сами, в мире существуют еще и «иные». В полном масштабе это произошло в ходе Великой греческой колонизации архаической эпохи (VIII–VI вв. до н. э.), когда, покрывая своими поселениями побережья Средиземного и Черного морей, эллины-колонисты просто не могли не сталкиваться с туземным населением этих мест. Однако встреча с «иными» — это далеко не непременно и даже, пожалуй, не в первую очередь стимул к конфликтам. Как минимум, не в меньшей степени это стимул к контактам. Наиболее естественный вопрос, возникающий при подобного рода встречах, — не «Как мы можем им навредить?», а «Что мы можем от них получить?». Такие ситуации должны были подталкивать не столько к враждебности, сколько к конструктивному диалогу.
И действительно, в архаическую эпоху принципиальной враждебности между «эллинским» и «варварским» мирами мы еще ни в коей мере не находим. Греция в эти времена еще ни в коей мере не отделяет себя от грандиозного мира Древнего Востока, на западной периферии которого она находится[618]. Она — часть этого мира и пока не создала собственного, обособленного «античного космоса», цельного, однородного, закрытого[619]. Соответственно, «Восток» и «Запад», «Европа» и «Азия» если и противопоставляются друг другу, то исключительно как географические, а не цивилизационные понятия. Более того, оппозиция «Европа — Азия» еще не совпадает с оппозицией «Запад — Восток», как привычно нам, а скорее уж с оппозицией «Север — Юг». Да и всё еще взаимозаменяемо в этой формирующейся, мобильной ментальной вселенной. Не нужно забывать, что героиня греческой мифологии Европа — та самая, давшая имя соответствующей части света, — по своему происхождению самая натуральная азиатка, дочь финикийского царя Агенора, похищенная Зевсом и перевезенная им на Крит.
Европа, похищенная из Азии, — в этой мифологеме-метафоре кроется глубокий эвристический потенциал. Развивая ее, подчеркнем, что в течение архаической эпохи цивилизационного «похищения Европы» еще не произошло. Греки, особенно греческие аристократы, охотно вступают в дружественные связи с аристократами и царями «варварских» стран, поддерживают с ними различные отношения, как матримониальные, так и ксенические (ритуальное гостеприимство)[620]. Афинские евпатриды Солон и Алкмеон совершали поездки ко двору царей Лидии (запад Малой Азии). Другой знатный афинянин — Мильтиад, будущий победитель персов при Марафоне, — в молодости взял в жены дочь фракийского царя и тоже был в дружбе с владыкой Лидии Крезом. Мы привели лишь несколько взятых почти наугад примеров — привели не в доказательных (нужно ли доказывать очевидное?), а в чисто иллюстративных целях. Примеры подобного же рода можно было бы множить и множить, а имя им легион. Различия между миром греческих полисов и миром восточных монархий — различия политические, социальные, культурно-ментальные, — разумеется, осознавались, но совершенно не воспринимались как повод для конфликта: принималось как аксиома, что обычаи у людей могут быть р