кого рода, что они больше подходят не для финала сочинения о Греко-персидских войнах, а для начала повествования об их новом периоде, — когда афиняне перешли против Ахеменидов в наступление, перехватили у них стратегическую инициативу, сами стали атакующей стороной и начали отвоевывать у противника остров за островом, город за городом в бассейне Эгейского моря. Усиление Афин на этом этапе войн шло не по дням, а по часам: они создали мощный морской союз[654], владычествовали во всей Эгеиде (и не только), накопили неимоверные по греческим меркам богатства и вступили в борьбу со Спартой за гегемонию в Элладе. Борьба привела к Пелопоннесской войне (начало которой Геродот, как известно, совершенно точно застал), а в этой последней афинский полис потерпел сокрушительное поражение и никогда уже не обрел прежнего могущества.
Афины, в сущности, прошли тем же путем, что Персия до них: от побед, торжества, усиления — к бедам, поражениям и упадку. В их судьбе как будто проявились «основные законы истории», как их видел Геродот, и в первую очередь — закон божественного наказания за «чрезмерную» мощь и порожденную ею надменную гордыню (ϋβρις). Не случайно афинянин Ксантипп у Геродота, как мы видели, ненужной жестокостью уподобляется персам. Впоследствии у Фукидида имплицитно встречается аналогичная мысль: Афины в конце концов уподобились Персии, и с этого момента их крах стал неизбежным[655].
Уж не хотел ли Геродот завершением своего труда предостеречь близких и симпатичных ему афинян от повторения персидских ошибок? Если действительно хотел, то его предостережения, увы, пропали втуне. Во всяком случае, конец «Истории» производит необычное впечатление своеобразного «конца-начала». Мы не можем не ощущать: прав М. Л. Гаспаров, Геродот хотел продолжать описывать Греко-персидские войны вплоть до их подлинного завершения — Каллиева мира 449 г. до н. э. Причем он намеревался, судя по всему, начиная с событий 478 г. до н. э. сменить манеру изложения, сделать ее более строгой, то есть рассказывать о ходе дальнейших событий по годам. Этот последний период творческой биографии «отца истории» приходится на 420-е гг. до н. э., когда уже начал свою работу Фукидид. Не исключено, что на галикарнасца повлияли именно приемы повествования, применявшиеся его младшим современником[656].
Но Геродоту не суждено было полностью воплотить в жизнь свои планы, он не исчерпал поставленную перед собой задачу, не рассказал до конца всего того, что хотел рассказать. Почему? Наверное, самый вероятный ответ будет таким: подступила старость, болезни, автор почувствовал приближение смерти… А описать оставалось еще так много: целый тридцатилетний период военных действий! Геродот понял: он этого сделать просто не сможет, не успеет. И, дойдя до коренного перелома в Греко-персидских войнах, до изгнания врага из Эллады, поставил точку. А в качестве завершающего аккорда ввёл при этом рассказ об Артембаре и Кире, который выполнял двойную функцию: служил заключением к тому, что было написано, и довольно прозрачно намекал на то, что так и осталось ненаписанным[657].
Глава 10.Путь как принцип жизни и мысли(кое-что об основаниях географических представлений Геродота)[658]
Доклад автора этих строк на XX Чтениях памяти В. Т. Пашуто был посвящен нескольким конкретным сюжетам, связанным с изображением трансконтинентальных путей в «Истории» Геродота[659]. Получив любезное приглашение войти в состав участников очередного выпуска «Древнейших государств Восточной Европы», первоначально мы планировали взять за основу подготавливаемой работы именно этот текст. Однако довольно скоро отказались от этого намерения и решили осветить — на материале того же Геродота — некоторые вопросы более общего характера. Во-первых, не хотелось повторять уже опубликованное, пусть даже в расширенном и дополненном виде. Во-вторых, — и это главное — ряд прозвучавших на конференции чрезвычайно интересных выступлений (доклады Д. А. Щеглова[660], А. В. Подосинова[661] и др.) заставил всерьез задуматься о тех первичных ментальных основаниях, на которых в принципе зиждились географические описания «Отца истории» и даже, если можно так выразиться, его «географические ощущения».
Геродот, хотя и воспринимаемый прежде всего как историк, был, вне всякого сомнения, одним из крупнейших географов античности. И, заметим, самым ранним древнегреческим автором, от которого до нас дошли географические тексты в собственном смысле слова. Таковые, конечно, существовали и до него, хотя и в незначительном количестве (труды Гекатея Милетского, Скилака Кариандского), но от этих последних мы имеем лишь немногое — либо разрозненные фрагменты, либо совершенно измененные варианты. Геродот же как географ и этнограф всегда интересовал не в последнюю очередь специалистов по истории древней Восточной Европы[662] (и это прекрасно всем известно), что, вероятно, должно оправдывать помещение работы о его взглядах в данное издание.
Наверное, прозвучит банальностью характеристика Геродота как неутомимого путешественника. С этим абсолютно никто не спорит. Однако придадим этому общему суждению несколько более конкретный характер. Геродот в своей жизни путешествовал больше, чем любой другой античный автор, — во всяком случае, если иметь в виду тех, чьи произведения сохранились. В свое время, встретив эту мысль у Арнальдо Момильяно[663], мы были даже несколько удивлены. Но размышление над вопросом показало, что, пожалуй, итальянский исследователь действительно прав. Всё это позволяет считать великого галикарнасца не только крупным, но и достаточно характерным представителем древнегреческих писателей географического жанра, таким, на данных которого можно делать заключения, имеющие не только частный, но и более принципиальный характер.
О путешествиях Геродота существует специальная литература. Однако она отличается той особенностью, что эти странствия понимаются и описываются так, как если бы «отец истории» был нашим современником, мыслил теми же категориями, совершенно аналогично воспринимал географическое пространство и т. п.[664] А вот как раз это и не соответствует действительности, что становится всё яснее и яснее в ходе исследований последнего времени, в которых трактуется географический менталитет античных авторов. Большое значение имели, в частности, работы А. В. Подосинова[665].
В результате этих изысканий появилась возможность с полным основанием говорить о «принципиальной некартографичности античного восприятия географического пространства»[666]. «Карта, в отличие от текста, никогда вплоть до Нового времени не имела… того практического значения, которое она приобрела позже»[667]. Тексты, о которых идет здесь речь, — это периегезы (итинерарии) и периплы. Соответственно, решительно преобладал не картографический, или хорографический, способ описания пространства, а такой, который принято ныне называть годологическим: пространство изображалось в виде некоего линейного пути (οδός), то есть, в сущности, как пространство одномерное.
Даже знаменитая Певтингерова карта на самом деле значительно больше напоминает своего рода начерченный итинерарий, на что уже неоднократно обращалось внимание[668]. Приведем и другие примеры. Самым известным из греческих периегетов является, бесспорно, Павсаний (II в. н. э.). Модель его периегезы была разобрана Энтони Снодграссом на примере девятой книги павсаниевского «Описания Эллады», посвященной Беотии. Наблюдениям, сделанным Снодграссом, всецело можно доверять, поскольку он на протяжении ряда лет занимался интенсивным археологическим исследованием этой области Греции и досконально изучил ее топографию.
Что же обнаружил английский антиковед? Павсаний описывает пути, ведущие от города к городу, а вот пространство, лежащее между этими путями, предстает у него едва ли не «пустым местом». Для его маршрута характерна ярко выраженная линейность, одномерная репрезентация ландшафта. Каждый упоминаемый им пункт описывается как лежащий ближе или дальше на той или иной дороге. Сами же дороги никак не соотносятся между собой, хотя в реальности все они проходили неподалеку друг от друга. Лишь очень редко дается ориентация по сторонам света. Если автор с какой-нибудь целью отклоняется от своего основного маршрута (например, чтобы посетить лежащую в стороне от него достопримечательность), то он обязательно потом возвращается обратно, причем тем же путем[669]. Перед нами — типичный годологический подход, хотя Снодграсс и не употребляет этого термина.
Еще один пример, на котором нам хотелось бы остановиться, связан с одним из «малых географов» — Дионисием Византийским, также писавшим во II в. н. э. Как раз сейчас мы готовим русский перевод трактата Дионисия «Плавание по Боспору» (Фракийскому)[670], и в процессе этой работы, разумеется, было невозможно не заметить некоторых интересных нюансов.
Дионисий описывает побережья Боспора в следующей строгой последовательности: вначале европейское в направлении с юга на север, от Византия до входа в Понт Евксинский, а затем азиатское — в противоположном направлении, то есть с севера на юг. Отмечая это, нельзя не вспомнить, что Боспор Фракийский — пролив очень узкий, к тому же извилистый, напоминающий скорее реку. В реальности наблюдатель, плывший по Боспору, никак не мог воспринимать отдельно левый берег, а отдельно — правый (тем более что течение, которому следовали корабли, постоянно смещалось то к одному, то к другому из берегов, а частые теснины и изгибы береговых линий «запирали» вид вперед); его глазам представлялась некая целостная картина. И Дионисий вполне отдает себе в этом отчет, более того, оговаривает данное обстоятельство уже в самом начале своего сочинения (Dionys. Byz. 1). Но это ни в малейшей мере не отклоняет его, когда он переходит к основному изложению, от вполне годологической последовательности, охарактеризованной выше. Очевидно, он считал, что только такая последовательность позволит описать побережья Боспора со всей возможной детализацией и скрупулезностью.