Одним из важнейших принципов античных естественных наук в целом было σώ£ειν τα φαινόμενα — «спасение явлений»[683]. Речь идет о том, что теоретические построения (а любая карта, бесспорно, является неким теоретическим синтезом практического опыта) должны согласовываться с данными наблюдений, непротиворечиво представлять и объяснять их. И надо сказать, — если взять для иллюстрации такую науку, как астрономия, — геоцентрическая система, тщательнейшим образом разработанная поколениями ученых (от Евдокса через Гиппарха к Птолемею), лучше «спасала явления», чем даже коперниканская гелиоцентрическая система в своей первоначальной форме, до поправок Кеплера. А с точки зрения современной релятивистской физики вопрос о том, какая из двух систем «истинна», вообще является, в сущности, иррелевантным: вопрос о том, что находится в «центре мироздания» и что вокруг чего вращается, зависит от выбранной наблюдателем точки отсчета, «нуля» в системе координат.
Годологическая система репрезентации географического пространства в свете данного подхода начинает выглядеть тоже не «устаревшей» и «неверной», а одной из возможных и отнюдь не утратившей права на существование, наряду с другими. Да, искажения в ней неизбежны. Но, в конце концов, Меркаторова проекция, которой пользуются и по сей день, тоже содержит весьма значительные искажения размеров и форм многих территорий Земли. На самом деле небезынтересно было бы на современном этапе поставить своеобразный эксперимент, попытавшись создать карту в «годологической проекции», — опираясь на старинный античный способ описания пространства, но наложив на него наши сегодняшние знания, естественно, несравненно расширившиеся за много истекших столетий. Такая карта выглядела бы весьма непривычно, но, полагаем, в ряде отношений оказалась бы хорошо дополняющей карты более привычных нам образцов, акцентирующей некоторые нюансы, которые в «хорографических» репрезентациях остаются в тени.
Во всяком случае, хотелось бы подчеркнуть одно: годологические описания — ив этом их несомненный плюс — всегда не статичны, а динамичны, векторны. Вектором является, разумеется, тот путь, вокруг которого строится данное описание. Этот путь (будь он сухопутным или морским, поданным в форме периегезы или перипла) предстает неким базовым принципом пространственных представлений и даже, мы бы решились сказать, базовым принципом всего того человеческого бытия, в рамках которого возникали соответствующие представления. Упомянутые выше семантическая неоднородность и иерархизированность пространства — прямые последствия актуализации рассмотренных ментальных структур.
Глава 11.Историк в изменяющемся мире: эволюция образа Коринфа в труде Геродота[684]
«Историк в изменяющемся мире» — такой заголовок на первый взгляд кажется более подходящим для работы о современной историографии или историографии современности. Однако это не более чем распространенная аберрация. Мир, конечно, изменялся всегда (а иначе мы и по сей день жили бы в каменном веке), а в отдельные периоды изменялся особенно бурно и интенсивно. Подобные переломные моменты, пусть и занимающие сравнительно ничтожный (по историческим меркам) хронологический отрезок, значат для цивилизации подчас больше, нежели целые столетия «спокойного» развития. Вполне закономерен поэтому обостренный интерес ученых именно к таким «судьбоносным» эпохам.
К ним в полной мере следует отнести и эпоху Пентеконтаэтии, на которую пришлась творческая деятельность Геродота. Грандиозные изменения, происшедшие на протяжении «великого пятидесятилетия» как во внешне-, так и во внутриполитической жизни эллинских полисов, сочетались с принципиально новыми явлениями в сфере общественной мысли. Почти внезапно возник, выковавшись прежде всего в Афинах, невиданный ранее дискурс, подчеркнуто демократический и вместе с тем империалистический[685].
Интересно, что в такие периоды эволюция в мировоззрении происходит настолько быстро, что это заметно, так сказать, «невооруженным глазом». Сознание многих людей не может приспособиться к резко возросшему темпу перемен, и возникает проблема «отцов и детей», когда представители разных поколений попросту не могут понять друг друга, поскольку придерживаются совершенно разных систем ценностей. Критика Геродота Фукидидом[686] отчасти должна быть воспринимаема именно в данном контексте. Второй великий древнегреческий историк, отделенный от первого как раз одним поколением, в юности восхищался его трудом (Marcellin. Vita Thuc. 54; Suid. s. v. Θουκυδίδης), но впоследствии выработал к нему значительно более критичное отношение, стал адептом совсем иных исследовательских методик.
Историки, разумеется, не могли стоять в стороне от происходивших процессов. Тот же Геродот, родившийся в Галикарнассе, но связавший свою судьбу преимущественно с Афинами (вначале Кимоновыми, а затем Перикловыми), находился в самой гуще как политической, так и духовной жизни классической Греции. Он стал одним из основоположников появившихся в это время концепций общего характера, например, концепции противостояния «эллинского» и «варварского» миров, Европы и Азии как главного содержания мировой истории. Именно у Геродота мы впервые в нарративной традиции встречаем слово «демократия»[687].
Ранее нам в серии статей, посвященных «Отцу истории», уже приходилось останавливаться на некоторых аспектах его вклада в интеллектуальное движение своей эпохи[688]. А теперь нам хотелось бы затронуть еще одну сторону его творчества, как раз тесно связанную с пресловутой проблемой «ускорения перемен».
Геродот работал над своим трудом долго, несколько десятилетий. Уже к середине 440-х гг. до н. э. сочинение было отчасти написано, и автор представил на суд публики фрагменты из него, проведя публичное чтение в Афинах. Последние же штрихи в «Историю» были внесены уже в 420-х гг. до н. э.[689] А главное в том, что именно эти годы характеризовались особенно неустойчивой политической ситуацией. Стройная система афино-спартанского дуализма, нашедшая свое наиболее полное воплощение в условиях Тридцатилетнего мира 446 г. до н. э., практически сразу же начала подрываться; поступательное обострение отношений между Пелопоннесским союзом и Афинской архэ привело в конечном счете к развязыванию Пелопоннесской войны.
Это вещи всем хорошо известные, и вряд ли на них стоит сколько-нибудь подробно задерживаться. Нас же интересует другое: нашел ли колеблющийся внешнеполитический курс Афин какое-либо отражение в геродотовском произведении? Мы ни в коей мере не имеем в виду, что великий историк был «конъюнктурным писателем», подстраивавшимся под интересы той или иной влиятельной силы и дававшим этим интересам идеологическое обоснование. Нет, для всего труда Геродота характерна максимальная искренность и открытость, отсутствие «задней мысли». Однако, вращаясь в кругах афинского гражданства, галикарнасец почерпывал свои сведения в значительной мере из устных традиций, бытовавших в этой среде[690], что — независимо от его желания — не могло не накладывать известный отпечаток[691].
Как обычно бывает, сдвиги в настоящем заставляли вносить «поправки» в прошлое, корректировали историческую память, тем более что последняя на древнегреческой почве вообще отличалась актуализмом, ориентированностью на «злобу дня сего»[692]. Такого рода «поправки» не могли не проникать и в труд Геродота; отсюда — встречающиеся в нем несогласованности, наличие разных точек зрения на один и тот же предмет. Возможно, в ходе дальнейшей работы над сочинением, если бы она продолжилась, автор выявил бы эти «нестыковки» и ликвидировал бы их. Однако, судя по всему, геродотовская «История» так и осталась незавершенной и была опубликована посмертно[693] (то есть ее судьба сложилась так же, как и у «Истории» Фукидида). Тем интереснее становится для нас изучение текста: открываются возможности обнаружить в нем следы разных этапов авторской работы.
Правда, необходимо сразу оговорить: выстроить детальную схему, которая позволила бы ответственно и непротиворечиво установить последовательность и относительную (тем более абсолютную) хронологию написания всех частей произведения Геродота вряд ли удастся. Предпринятая недавно В. Виллем попытка сделать что-то подобное на материале труда Фукидида не показалась нам слишком удачной[694], поскольку она в очень уж значительной мере опирается на субъективную интуицию исследователя, многое в его построениях просто произвольно. Поэтому мы, ни в коей мере не ставя перед собой «глобальных», вряд ли в принципе разрешимых задач, займемся сюжетом более конкретным: проанализируем на предмет выявления эволюции взглядов «Отца истории» только одну тематическую группу пассажей (впрочем, разбросанных по всему сочинению), а именно ту, в которой приводится информация о Коринфе. Насколько нам известно, в таком ракурсе вопрос в историографии еще не ставился и специальных работ, посвященных Коринфу и коринфянам у Геродота, не существует.
«Богатый Коринф» на протяжении длительного хронологического промежутка являлся во всех отношениях — политическом, экономическом, культурном — одним из ведущих полисов Балканской Греции. А в период жизни и деятельности Геродота он, безусловно, стоял в греческом мире на третьем месте — непосредственно вслед за двумя тогдашними «сверхдержавами», Афинами и Спартой. Находясь в числе самых влиятельных членов Пелопоннесского союза, Коринф при этом проводил достаточно самостоятельный курс на межгосударственной арене; даже мнение лакедемонян, лидеров симмахии, далеко не всегда имело для коринфян обязательный характер