Одним словом, мы решились бы утверждать, что в истории афино-коринфских отношений весь период 446–431 гг. до н. э. был периодом весьма напряженного и недоверчивого нейтралитета. А если попытаться дать периодизацию этих отношений в годы Пентеконтаэтии в целом, то в самой общей форме такая периодизация будет иметь следующий вид: 470-е и 460-е гг. до н. э. (т. е. время лидерства Кимона в Афинах) характеризовались дружественными связями, а 450-е, 440-е и 430-е гг. до н. э. (т. е. время лидерства Перикла), — напротив, противостоянием. Перелом в конце 460-х гг. достаточно четко прослеживается.
Геродот бывал в Афинах не только при Перикле, но и при Кимоне. Вопреки распространенному мнению, впервые он появился в «городе Паллады» не в 440-х гг. до н. э., а лет на двадцать раньше[703]. К тому моменту, когда он читал афинской публике отрывки из своего труда и получил за это от полиса денежную награду (ок. 445 г. до н. э.), этот труд, как явствует из самой ситуации, был отчасти уже написан. Причем написан именно как история Греко-персидских войн: за какие-нибудь этнографические или географические логосы его вряд ли наградили бы. Историк, несомненно, выбрал для обнародования перед афинской аудиторией такие тексты, которые имели бы ярко выраженное политическое звучание и к тому же оказались бы приятными для слушателей-афинян (ср. Plut. Мог. 362аb). Такими текстами могли быть только фрагменты о важнейших событиях войн с Персией: ведь именно эти части геродотовского сочинения полны прославлением Афин и вообще написаны во многом именно с проафинской точки зрения. Достаточно вспомнить известный пассаж (Herod. VII. 139) о том, что, если бы не Афины, Эллада была бы покорена «варварами».
В любом случае вопросы о том, когда Геродот впервые прибыл на афинскую землю, сколько раз он там бывал и т. д., строго говоря, иррелевантны для основной проблематики данной работы. С середины 460-х гг. до н. э., после изгнания из родного Галикарнасса, «Отец истории» жил и работал на Самосе. А этот остров являлся одним из ведущих членов Афинского морского союза, в то время еще вполне лояльно настроенным по отношению к полису-гегемону симмахии. В период военных действий против персов в Эгейском бассейне Самос неоднократно становился местом стоянки афинского флота во главе с Кимоном. Иными словами, общение Геродота с афинянами должно было начаться уже тогда. И проявление в его труде проафинских тенденций вполне закономерно. Подчеркнем: проафинских, но совершенно не обязательно проперикловских, как часто считают. Напротив, есть больше оснований утверждать, что историку ближе были не Перикл и Алкмеониды, а Кимон и Филаиды[704].
В Коринфе Геродот, конечно, тоже бывал, да и не мог не бывать. Географическое положение города на Истме с неизбежностью предполагает, что «Отец истории» в ходе своих многочисленных путешествий по Балканской Греции часто оказывался в нем. Так, через Коринфский перешеек лежал один из самых удобных путей из Эгеиды в Дельфийское святилище, которое галикарнасец посещал неоднократно — в качестве не только благочестивого паломника, но и пытливого исследователя, черпавшего там значительную часть необходимой ему информации[705]. Коринф, кроме того, было решительно невозможно обойти стороной, если путь лежал в Пелопоннес или из Пелопоннеса. Геродот, кстати говоря, и сам дает понять, что был в Коринфии и видел там своими глазами памятник Греко-персидских войн — финикийскую триеру, захваченную в Саламинском сражении и посвященную в храм Посейдона на Истме (Herod. VII. 121).
Из некоторых сообщений античных писателей (Dio Chrys. Or. XXXVII. 7; Marcellin. Vita Thuc. 27) можно заключить, что Геродот проводил в Коринфе свои знаменитые публичные чтения. Свидетельства эти, правда, довольно поздние; тем не менее нет никаких причин априорно не доверять им. Известно, что «Отец истории» устраивал чтения такого рода отнюдь не только в Афинах, но и в других эллинских полисах, например, в Олимпии (Lucian. Herod. 1; Suid. s. v. Θουκυδίδης), в Фивах (Plut. Мог. 864d). Собственно, такова была общераспространенная практика представителей историографии V в. до н. э.[706]
Относительно пребывания Геродота в Коринфе Дион Хрисостом и Маркеллин в вышеуказанных местах сообщают весьма интересные (правда, неизвестно, насколько достоверные) подробности: историк будто бы не встретил там того приема, который ожидал, а самое главное — не получил платы, на которую рассчитывал, и, обидевшись на коринфян, переписал некоторые части своего произведения с сознательным намерением очернить их полис. Плутарх — один из первых исследователей геродотовского творчества — также убежден, что галикарнасский историк несправедливо пристрастен к Коринфу; в известном трактате «О злокозненности Геродота» он, в частности, заявляет, что «Геродот проявляет свое недоброжелательство… больше всего к беотийцам и коринфянам» (Plut. Мог. 854f).
Разумеется, вопрос о якобы личностной подоплеке (банальное корыстолюбие) «антикоринфских» пассажей в труде великого историка не может даже рассматриваться всерьез. Перед нами — элемент распространенной в античности традиции негативной оценки Геродота как «лжеца»[707]. Более того, и суждение о его безусловно отрицательном отношении к Коринфу сильно преувеличено. Если, например, такой полис, как Фивы, действительно представлен в «Истории» в однозначно черном цвете, практически без полутонов[708], то с Коринфом всё гораздо сложнее. Его образ у Геродота достаточно многогранен и даже противоречив. Напомним хотя бы о следующем обстоятельстве: выше мы привели ряд примеров важной положительной роли Коринфа в греческой политической жизни конца VI и начала V в. до н. э., — и все эти примеры были взяты именно из «Отца истории»! Последний, таким образом, отнюдь не склонен замалчивать достижений коринфян.
Для прояснения вопроса оказывается необходимым рассмотреть свидетельства Геродота о Коринфе и коринфянах. Они довольно многочисленны, но при этом разбросаны по всему труду (связный очерк коринфской истории в нем не представлен). Все привлекающие наше внимание сообщения могут быть разделены на три группы по оценочному принципу: откровенно позитивные, откровенно негативные и более или менее нейтральные. Мы сосредоточимся на анализе первых двух групп, а из третьей рассмотрим только те свидетельства, которые по той или иной причине вызывают специальный интерес[709]. Наверное, резоннее всего будет начать именно с этой третьей группы, чтобы, закончив с ней, затем уже более подробно остановиться на эмоционально окрашенных пассажах.
В геродотовском труде неоднократно упоминаются различные события жизни и деятельности знаменитых коринфских тиранов — Кипсела и особенно Периандра[710]. Последний представлен как яркая, колоритная личность, носитель как больших достоинств, так и чудовищных пороков. Именно так, в очень неоднозначном свете обычно и изображаются у галикарнасского историка тираны (ср. образы Поликрата Самосского, Гиппия Афинского и др.), что, несомненно, отражает общее отношение к тирании, сформировавшееся в Греции эпохи ранней классики. С одной стороны, в легенде о кифареде Арионе (Herod. I. 23–24) Периандр предстает как мудрый и справедливый правитель, подвергший заслуженному наказанию мореходов, которые пытались погубить музыканта. Во время войны Лидии против Милета он, располагая стратегически важной информацией, использует ее для помощи милетянам (Herod. I. 20 sqq.). Афиняне и лесбосцы выбирают его арбитром в территориальном споре (Herod. V. 95), что свидетельствует о высоком внешнеполитическом авторитете коринфского тирана. С другой же стороны, всячески подчеркивается жестокость Периандра. Он послал в Лидию для оскопления 300 мальчиков с Керкиры (Herod. III. 48), убил свою жену (Herod. III. 50; V. 92), пошел войной на тестя (Herod. III. 52), враждовал с собственным сыном (Herod. III. 50 sqq.), истреблял выдающихся граждан (Herod. V. 92)[711], а коринфских женщин приказал собрать в храме Геры и раздеть донага (ibid.)…
Следует отметить, что свидетельства Геродота о коринфских тиранах в особенной степени насыщены новеллистическими, фольклорными элементами. Кроме рассказа об Арионе и Периандре, наиболее характерно в этом плане повествование об основателе тирании Кипселе: о его происхождении, о предсказанной ему оракулами славной судьбе, о чудесном спасении Кипсела от преследований Бакхиадов[712]. В экскурсах о Кипселидах мы, кажется, не обнаруживаем эксплицитных оценочных суждений о самих коринфянах. Разве что, пожалуй, бросается в глаза вероломство коринфских моряков, которые нанялись перевезти Ариона из Тарента на родину, а в пути задумали убить своего пассажира и забрать его сокровища. Но данный мотив, несомненно, не принадлежит самому Геродоту: он содержался уже в пересказанной историком легенде об Арионе, а не привнесен автором[713].
Геродот несколько раз упоминает о дельфийской сокровищнице коринфян — одной из самых ранних и богатых в святилище Аполлона — и о хранившихся там посвящениях (Herod. I. 14; I. 50–51; IV. 162), в числе которых были дары лидийских царей Мермнадов[714]. Интересна одна из фраз, сказанная историком в данной связи: «В действительности же это не сокровищница государства коринфян (Κορίνθίων του δημοσίου), а Кипсела, сына Эетиона» (I. 14). Здесь можно уловить легкую эмоциональную окрашенность, причем негативную для гражданской общины коринфян. Получается, что она то ли присвоила себе постройку, возведенную тираном, то ли декларирует преемственность по отношению к власти этого тирана.