[724], а в рассказе об их сотрудничестве — на сицилийскую, которая была, напротив, прокоринфской.
Далее, «спасение» Коринфом сиракузян было, как видим, всё-таки неполным: пришлось уступить противнику город Камарину, старинное владение Сиракуз. А самое главное, что «спасение» и вообще-то оказалось лишь кратковременной отсрочкой: уже через несколько лет следующий тиран Гелы Гелон сумел-таки завоевать сиракузский полис и включить его в состав своей державы. В данном случае коринфяне почему-то не помогли.
В повествовании о Греко-персидских войнах вряд ли можно считать благожелательными по отношению к Коринфу пассажами случаи простой констатации наличия коринфских контингентов в союзных эллинских силах в том или ином сражении (Herod. VII. 202; VIII. 1; VIII. 43; IX. 28; IX. 102). Их следует скорее зачислить в категорию нейтральных. Некоторый (не слишком ярко выраженный) оценочный характер имеют лишь следующие три места:
Herod. VIII. 72: упомянуто, что Коринф, в числе ряда других пелопоннесских полисов, прислал свой контингент для обороны Истма от возможного нападения врага. Эти полисы характеризуются как «города, поспешившие на помощь, тревожась за Элладу в грозный час опасности».
Herod. IX. 31: готовясь к битве при Платеях, Мардоний расставляет свое войско таким образом, чтобы отряд мидян стоял «против коринфян, потидейцев, орхоменцев и сикионцев». Мидяне традиционно считались одной из самых сильных в военном отношении частей ахеменидской армии. Тот факт, что их разместили против коринфян (и некоторых других), должен свидетельствовать об уважении к этим последним со стороны персидского командующего. Впрочем, судя по дальнейшему, это уважение оказалось ни на чем не основанным: в самом Платейском сражении, если верить Геродоту, коринфские воины никакой доблести не проявили (см. ниже).
Herod. IX. 105: в битве при Микале «особенно отличились афиняне… После же афинян больше всего отличились коринфяне, трезенцы и сикионцы». Здесь все-таки заметно стремление воздать должное роли Коринфа в борьбе с персами.
Подводя итог позитивным суждениям «отца истории» о Коринфе, следует подчеркнуть, что все-таки однозначно, безоговорочно позитивным не является почти ни одно из них. Чуть ли не повсюду у Геродота (а точнее, у его информаторов) даже при описании заслуг коринфян обнаруживаются такие нюансы, добавление которых в той или иной мере сводит эти заслуги на нет или, как минимум, принижает их.
Кроме того, важно не только то, что сказано, но и то, что не сказано. В геродотовском труде (в отличие от «Истории» Фукидида) в целом не часто встречается обращение к «фигуре умолчания». Один из характерных примеров необходимо упомянуть. Рассказывая о клисфеновской реформе фил в Афинах, галикарнасец пишет, что за образец была взята аналогичная реформа в Сикионе (Herod. V. 67–69)[725]. Однако Дж. Сэлмон, исследовав этот вопрос, аргументированно показал, что в действительности афинский реформатор в значительно большей степени опирался на прецедент не Сикиона, а Коринфа[726]. Ведь Клисфен, как известно, ввел совершенно новую систему искусственно созданных фил взамен старых, ионийских[727]. Нечто в том же роде произошло и в Коринфе, причем значительно раньше, — вероятнее всего, еще при Кипселидах[728]. В Сикионе же ничего подобного не было; там существующие филы были просто переименованы. Строго говоря, это даже вряд ли можно называть реформой.
Иными словами, Геродот ничего не говорит об истинной модели для вышеупомянутого клисфеновского преобразования, а вместо этого дает некорректное, дезориентирующее указание. Подчеркнем снова и снова: самого историка винить здесь не в чем. Он, как всегда, честно следовал своему излюбленному принципу — Χέγειν τα λεγάμενα (Herod. VII. 152)[729], то есть передавал то, что ему сообщали, в данном случае — в Афинах. Судя по всему, афинянам уж очень не хотелось признавать, что они чем-то обязаны Коринфу, тем более когда речь шла о столь важном интегральном элементе их тогдашнего государственного устройства, как учрежденные Клисфеном новые филы.
Перейдем теперь к тем геродотовским пассажам, в которых коринфяне представлены в однозначно негативном свете. Эти пассажи сконцентрированы в последней части труда (книги VIII–IX) и все даны в контексте повествования о кампании 480–479 гг. до н. э. «Антикоринфских» выпадов в «Истории» не так уж и много, но они бросаются в глаза выраженно обличительным тоном. Характерно еще, что собранный Геродотом «компромат» на коринфян неразрывно связан с фигурой их стратега — Адиманта, сына Окита. Создается впечатление, что в глазах афинских информаторов галикарнасца эта личность сосредотачивала в себе чуть ли не всё «мировое зло».
Herod. VIII. 5: прибыв к Артемисию в составе союзного эллинского флота, коринфские моряки во главе с Адимантом изначально были настроены пораженчески и не желали вступать в сражение с персами. Адимант «заявил, что отплывет и не останется у Артемисия». Однако Фемистокл, получив взятку в 30 талантов от эвбейцев, боявшихся, что их покинут на произвол судьбы, поделился этими деньгами с коринфским военачальником. «Он тотчас же послал на корабль Адиманта 3 таланта серебра», и тот изменил свое решение. При этом коринфянин ничего не знал об эвбейской взятке и полагал, что Фемистокл вручает ему афинские по происхождению деньги[730].
Вся эта история вряд ли имеет что-то общее с действительностью. Она, по всей видимости, является элементом сложившейся в Афинах ко времени прибытия Геродота «антифемистокловской» традиции. Весьма вероятно, что это обвинение (как и ряд других аналогичного характера) фигурировало на суде над Фемистокл ом. Процесс проходил в отсутствие обвиняемого, и против него можно было говорить что угодно: отвечать, опровергать клевету всё равно было некому.
Адимант же выведен в процитированном рассказе, во-первых взяточником, готовым из корыстолюбия менять свои принципиальные решения. Но, во-вторых, он изображен еще и недалеким простаком, которому перепала лишь малая толика от огромной суммы, полученной Фемистоклом, а он этим вполне удовольствовался. Подобный упрек немало значил в глазах греков, которые столь ценили интеллектуальные качества индивидов…
Herod. VIII. 21: когда эллины достаточно успешно сразились с персами при Артемисии, но затем получили известие о поражении сухопутного войска при Фермопилах, было принято решение все-таки отступать от Эвбеи. Во время отступления «впереди плыли коринфяне, а последними афиняне». Дж. Сэлмон совершенно справедливо отмечает[731], что такой порядок построения был обусловлен военно-тактическими соображениями. Афинская эскадра была самой большой в союзном флоте, коринфская — второй по величине. Вполне естественно, что две крупнейшие эскадры в интересах общей безопасности поставили в авангард и арьергард, причем в арьергарде находилась большая из них, поскольку главная угроза исходила именно оттуда: персы оставались позади. Геродот, однако, всего этого не оговаривает. В результате у неискушенного читателя не может не создаться впечатления, что коринфяне плыли впереди по своей трусости; они как бы первыми обратились в бегство.
Herod. VIII. 59–61: на военном совете командиров греческих морских сил, состоявшемся на Саламине, решается вопрос, давать ли здесь «варварам» генеральное сражение. На этом всячески настаивает Фемистокл. А Адимант — ровно так же, как и при Артемисии, — опять настаивает на дальнейшем отступлении. Во время дебатов он ведет себя очень грубо и несдержанно, не останавливается даже перед оскорблениями по адресу Фемистокла и афинян: «Тому, кто не имеет родины, следовало бы молчать. Еврибиад не должен предоставлять права голоса человеку, лишенному отечества (άπόλι άνδρι). Ведь, прежде чем вносить предложения, Фемистокл должен показать, какой город он представляет». Афины как раз только что были заняты армией Ксеркса, и их гражданам слышать такое было, несомненно, более чем болезненно.
Два рассмотренных эпизода с Адимантом различаются в деталях, но совпадают по общей сюжетной схеме, фактически строятся по одной и той же модели: полководец, вместо того чтобы, как велит воинский долг, мужественно встретить врага, намеревается обратиться в бегство (то ли из трусости, то ли из тайного сочувствия противнику?). В третьем эпизоде, к которому мы теперь переходим, он свое намерение реализует. Этот эпизод, пожалуй, наиболее важен в контексте нашего изложения, и его просто необходимо процитировать in extenso. Речь идет уже о самом Саламинском сражении.
Herod. VIII. 94: «Что касается Адиманта, коринфского военачальника, то он, по рассказам афинян, с самого начала (αύτικα κατ άρχάς) битвы в смертельном страхе (έκπλαγέντα те καί υπερδείσαντα) велел поднять паруса и бежал (φεύγοντα). Коринфяне же, видя бегство корабля военачальника, тоже бежали. Когда беглецы были уже вблизи святилища Афины Скирады на Саламине, навстречу им вышло какое-то парусное судно, ниспосланное божеством (θείη πομπή), которое, как оказалось, никто из людей не посылал. Судно подошло к коринфянам, когда те ничего еще не знали об участи флота. Афиняне усмотрели в этом вмешательство божества (θειον то πρήγμα) вот почему. Когда судно приблизилось к коринфским кораблям, то люди, бывшие на нем, сказали: "Адимант! Ты обратился в бегство с твоими кораблями, предательски покинув (καταπροδούς) эллинов. А эллины все-таки одерживают столь полную победу над врагом, о какой они могли только мечтать!" Адимант не поверил их словам, и тогда они снова сказали, что готовы отдаться коринфянам в заложники и принять смерть, если эллины не одержат блестящей победы. Тогда Адимант и другие коринфяне повернули свои корабли и возвратились назад к флоту, когда битва уже кончилась (έπ' έξβργασμένοισι). Так гласит афинское предание (φάτις). Коринфяне же, конечно, возражают против этого, утверждая, что доблестно (εν πρώτοισι) сражались в битве в числе эллинов. Все прочие эллины подтверждают это (μαρτυρέβι δε σφι καί ή άλλη Ελλάς)».