, был первым, кто принес в Афины весть о тамошней экзотической фауне. Прекрасно известно, что еще в архаическую эпоху «страну фараонов» неоднократно посещали представители древнегреческой интеллектуальной элиты (Фалес, Пифагор, Гекатей и др.). Не отставали от представителей других полисов также и афиняне: Египет был одним из пунктов путешествия Солона в начале VI в. до н. э. А между тем как раз этот мудрец-законодатель отличался большой любознательностью: γηράσκω δ odel πολλά διδασκόμενος — писал он даже на склоне лет (Sol. fr. 22 Diehl)[796].
Всё сказанное верно, особенно если учитывать, что в историографии преобладает ранняя датировка «Следопытов» Софокла (не позднее начала 450-х гг. до н. э.). Последнее, впрочем, нельзя доказать с абсолютной убедительностью, возможны в основном лишь косвенные доводы. Ведь хронология творчества второго из триады великих аттических трагедиографов относится к сложнейшим проблемам антиковедения, где почти ни в чём нет ясности.
Как бы то ни было, ключевые моменты аргументации А. А. Синицына: о кошке и ихневмоне афиняне, в том числе Софокл, безусловно, знали еще до прибытия в их город Геродота — нельзя подвергать ни малейшему сомнению. В то же время все-таки представляется заслуживающим внимания (и пока не получившим удовлетворительного объяснения) сам факт совпадения: и в труде галикарнасца (Herod. II. 66–67), и в пьесе афинского драматурга (Soph. Ichn. 303–305) говорится о кошках и сразу непосредственно после этого — об ихневмонах. Нельзя избавиться от ощущения, что это не простая случайность. Или перед нами — некий стандартный топос классической греческой мысли, заставлявший, подумав о кошке, тут же вспомнить об ихневмоне? В принципе, нельзя исключать и такой возможности[797].
Главное, однако, заключается не в этом, а в том, о чем сейчас пойдет речь. Да, два рассмотренных параллельных места у Геродота и Софокла не могут служить свидетельствами заимствования материала одним у автором у другого. Но если бы эти два места были единственными! А как же быть с другими случаями совпадений, повторим, довольно многочисленными? Только тогда, когда будет продемонстрировано (А. А. Синицыным или кем бы то ни было другим), что все они тоже нимало не доказывают связей историка и поэта, традиционное мнение можно будет считать опровергнутым. Но это вряд ли когда-нибудь будет продемонстрировано, потому что источниковый материал будет слишком уж сильно сопротивляться такой интерпретации.
Разумеется, параллель параллели рознь. Если, допустим, и у Геродота (I. 31–32; I. 86; III. 40–43; VII. 46 и др.), и у Софокла (Aj. 1244 sqq., 1418 sqq.; Ant. 613–614, 1155 sqq.; Oed. Rex 872 sqq., 1528–1530; Trach. 1–3, 943 sqq.; Oed. Col. 1211 sqq., 1225 sqq.; fr. 592–593 Radt, 646 Radt и др.) мы довольно часто встречаем мысли о человеческом бытии как горестном уделе, об изменчивости судьбы и непрочности счастья, о невозможности надежно предугадать грядущее, то в подобной связи вряд ли уместно говорить о каких-либо прямых взаимовлияниях: перед нами устойчивые «общие места» этических воззрений эллинов классической эпохи, вполне закономерно проявляющиеся и у двух интересующих нас писателей, как и у многих других[798]. Равным образом, проскальзывающие иногда у обоих авторов нотки презрительного, негативного отношения к женщинам (например: Herod. I. 207; Soph. Ant. 680, 740, 746, 756) тоже отнюдь не являют чего-то уникального, а чрезвычайно часты в греческой античности в целом[799].
Опять же, ни о каких связях между историком и драматургом еще не говорят имеющиеся в их произведениях схожие мифологические мотивы. Такова, например, мифологема ребенка, обреченного на смерть, но игрою случая спасенного. У Геродота это Кир, Кипсел; у Софокла — Эдип, Парис и др. Налицо огромная распространенность подобных сюжетов в самых различных традициях Средиземноморья (на память сразу приходит целый ряд имен, от Моисея до Ромула). То же можно сказать о мотивах сна, в котором какой-нибудь предмет чудесно разрастается до колоссальных размеров, например, виноградная лоза (Herod. I. 108), оливковая ветвь (Herod. VII. 19), воткнутый в землю и покрывшийся листьями посох (Soph. El. 417–423), или сна, в котором сновидец вступает в половое сношение с матерью (Herod. VI. 107; Soph. Oed. Rex 984). Такие сны всегда связаны с темой власти, и здесь перед нами тоже элементы общегреческого (и шире, чем греческого) культурного наследия.
Не являются свидетельствами заимствований и ряд других примеров совпадений информации в труде «отца истории» и драмах Софокла. Как тот, так и другой говорят об индийском золоте (Herod. III. 94; Soph. Ant. 1038), о лидийских колесницах (Herod. IV. 170, 189; Soph. El. 702), о священной оливе на афинском Акрополе (Herod. VIII. 55; Soph. Oed. Col. 698). Данные факты принадлежали к арсеналу знаний, общих для всех образованных людей V в. до н. э.
Однако существуют и случаи, которые не поддаются столь же простому объяснению. Их необходимо рассмотреть подробнее. В самой поздней, посмертно поставленной трагедии Софокла «Эдип в Колоне» о египетских обычаях говорится следующее:
Там, говорят, мужчины в теремах
Сидят у кросен, жены ж той порою
Вне дома средства к жизни промышляют.
Читая эти строки, невозможно не вспомнить знаменитейшее геродотовское описание Египта как страны, в которой «всё наоборот»[800] (Herod. II. 35): «Подобно тому как небо в Египте иное, чем где-либо в другом месте, и как река у них отличается иными природными свойствами, чем остальные реки, так и нравы и обычаи египтян почти во всех отношениях противоположны нравам и обычаям остальных народов». А чуть ниже, в частности, сообщается: «Так, например, у них женщины ходят на рынок и торгуют, а мужчины сидят дома и ткут». Вот здесь совпадение[801] полное и абсолютное, и случайным оно быть не может, тем более что реалию, о которой идет речь, никак не отнесешь к общеизвестным, вроде индийского золота или оливы на Акрополе. Однозначен и ответ на вопрос, кто из двух авторов у кого заимствовал, поскольку «Эдип в Колоне» был написан заведомо позже «Истории» Геродота[802].
Далее, у «отца истории» в лидийском логосе (I. 94) встречается нетривиальная и даже парадоксальная мысль о том, что играми можно заглушить голод. Отклик той же мысли обнаруживается и у Софокла, в сохранившейся фрагментарно трагедии «Паламед» (Soph. fr. 479 Radt). Аналогичная ситуация — с другой своеобразной идеей: о том, что некоторые люди, чтобы прославиться, исчезали на время и тем симулировали собственную смерть и последующее воскресение. У Геродота данная идея высказывается в связи с фракийцем Салмоксисом (IV. 95), менее эксплицитно — в связи с Аристеем Проконнесским (IV. 14). А у Софокла в трагедии «Электра», также признающейся одним из поздних его творений[803], сказано следующее:
О многих слышал я, о мудрых людях,
Что слухи ложные про смерть свою
Они пускали, а затем, вернувшись,
С сугубой славой доживали век.
Обратим внимание еще на бросающийся в глаза параллелизм некоторых образов у двух интересующих нас авторов. У Геродота (VIII. 143) афиняне заявляют, что не примирятся с Ксерксом, «пока солнце будет ходить своим прежним путем». А вот похожий оборот (хотя и совсем в другой связи) у Софокла (Phil. 1329 sqq.), причем снова в одной из самых последних по времени драм:
И не надейся от болезни тяжкой
Другое исцеление найти,
Покуда Солнца колесница эта
Оттуда всходит и туда опять
К закату мчится…
Причем «Солнца колесница» — здесь не более чем добавка переводчика (Ф. Ф. Зелинского), а в оригинале стоит просто ήλιος, как и у Геродота.
И совсем близки, на сей раз уже не только содержательно, но и текстуально, следующие пассажи. У Геродота в одной из последних глав «Истории» (в эпизоде с наказанием перса Артаикта, осквернившего гробницу Протесилая)[804] этот герой троянского цикла назван τεθνεώς και τάριχος εών (умершим и ставшим мумией). А у Софокла во фрагменте драмы «Финей» (Soph. ff. 712 Radt) кто-то (заглавный герой?) охарактеризован так: νεκρός τάριχος ε'ισοραν Αιγύπτιος (мертвец, на вид — египетская мумия).
Остановимся, наконец, на самом, пожалуй, известном случае параллели между Геродотом и Софоклом, который, на наш взгляд, должен снять уже всякие сомнения в том, что заимствования поэтом у историка имели место. В геродотовском повествовании (III. 119) жена знатного перса Интаферна, замыслившего мятеж и схваченного, получает от Дария право спасти по своему выбору кого-либо из родственников. Ко всеобщему удивлению, женщина выбирает не мужа и не сына, а брата, аргументируя свое решение так: «Супруг для меня, быть может, найдется (если божеству угодно) и другой, будут и другие дети, если этих потеряю. Но брата уже больше не будет, так как отца и матери у меня уже нет в живых».
Софокловское же соответствие этому эпизоду содержится в «Антигоне», причем оно настолько полное, насколько только возможно. Мужественная фиванка говорит допрашивающему ее Креонту:
Ведь мужа и другого бы нашла я,
И сына возместила бы утрату,
Будь и вдовой я, от другого мужа,
Но раз в аду отец и мать мои —
Другого брата не найти мне боле.