У А. А. Синицына, впрочем, есть простой ответ на вопрос о причинах подобной ситуации: все эти сотни ученых читали фрагмент изолированно, в изданиях сочинений Софокла, а не в его непосредственном контексте, в «Моралиях» Плутарха, иначе они заметили бы его неуместность в данном контексте. Или же они вообще переписывали друг у друга, повторяя из работы в работу один и тот же тезис. Однако нам, признаться, весьма трудно поверить в подобное развитие событий. Возможно, в каких-то конкретных случаях так оно и было: недобросовестные работники есть в любой области. Но то, что будто бы ни один (!) из сотен так-таки никогда и не открыл указанное место Плутарха, а первым и единственным это сделал А. А. Синицын, — представляется совершенно невозможным. Уж, по крайней мере, немецкие филологи XIX в. (а именно они внесли наибольший вклад в формирование в историографии идеи о дружбе Софокла и Геродота) отличались сугубой скрупулезностью и тщательностью в работе. Наверное, были античные авторы, которые ускользали даже и от их внимания. Но вряд ли среди таковых следует числить Плутарха — писателя, который на протяжении веков оставался одним из самых популярных и часто читаемых.
Но что же все-таки дает А. А. Синицыну повод утверждать недостоверность фрагмента? В интересующей нас части «Моралий» — в трактате «Следует ли старику управлять государством» — Плутарх приводит примеры бодрой, деятельной старости некоторых известных людей. Разумеется, заходит речь и о Софокле (что вполне естественно, ибо мало есть более удачных иллюстраций к данному тезису, чем драматург, проживший более 90 лет и до конца дней своих остававшийся творчески активным). Приводится хрестоматийный эпизод суда над престарелым Софоклом по обвинению в безумии, на котором поэт блистательно оправдался, просто прочтя часть написанного, но еще не поставленного «Эдипа в Колоне». А далее сказано: «И вот эта небольшая эпиграмма, по общему согласию, принадлежит Софоклу»[815], — и процитирован уже знакомый нам фрагмент, в котором автор обозначает свой возраст на момент написания «песни» Геродоту — 55 лет.
На первый взгляд, действительно возникает неувязка: пятидесятипятилетний возраст никоим образом не считался в античности глубокой старостью. Однако неувязка эта — кажущаяся, обусловленная только тем, что до нас не дошло всё стихотворение и мы незнакомы с его дальнейшим содержанием после процитированных полутора стихов. А Плутарх и его античная аудитория, несомненно, знали эпиграмму целиком[816]; потому-то херонейский моралист и счел необходимым привести только самое ее начало, поскольку предполагалось само собой разумеющимся, что культурный читатель тут же вспомнит полный текст произведения, достаточно лишь оживить в его памяти первую строку. Кстати, и по сей день широко распространена подобная практика — цитирование только первой строки из очень известных стихов («Я помню чудное мгновенье…» и т. п.) в расчете на то, что последующие строки всем и так прекрасно известны.
Конкретные полторы строки о Софокле и Геродоте и на самом деле не коррелируют с контекстом пассажа. Но, значит, далее в эпиграмме имелось что-то, что с ним коррелировало, согласовывалось с рассказом о Софокле на суде, — например, присутствовали некие датирующие моменты. Выход из положения, в частности, удается найти посредством следующих соображений. Как отмечалось выше, ωδή, написанная Софоклом в возрасте 55 лет и упоминаемая в нашей эпиграмме, не тождественна самой этой эпиграмме. Стало быть, последняя создана позже, причем, возможно, значительно позже.
В подобных условиях можно попытаться реконструировать (разумеется, весьма и весьма приблизительно) смысл цитируемого Плутархом стихотворения. Он будет примерно таким: «Геродоту сложил песнь Софокл, когда ему было 55 лет, а тому — столькото[817]. А теперь Геродота уже нет в живых, а Софоклу — (е. g.) 85». Конечно, последняя цифра чисто условна. Вместо нее могла стоять какая-нибудь другая — но обязательно весьма высокая для человеческого возраста, что и позволило Плутарху упомянуть эпиграмму в контексте рассказа о старцах.
Мы прекрасно сознаем, что наше построение вполне гипотетично. Но хуже ли конструктивная гипотеза (при условии, что она не противоречит наличным фактам и также не содержит внутренних противоречий), чем деструктивный, тотальный скептицизм?
Как бы то ни было, всё это имели в виду выдающиеся антиковеды, которые признавали аутентичность фрагмента стихотворения Софокла, не видели в нем ни противоречия контексту, ни нелепости, ни поздней фикции, а, напротив, считали его важным свидетельством близких отношений между драматургом и историком. Они делали это вполне осознанно, взвесив все pro и contra, а отнюдь не занимаясь слепым заимствованием мысли друг у друга, как кажется А. А. Синицыну.
И последнее. Если бы постулируемый этим исследователем анонимный позднеантичный интерполятор действительно хотел породить некую легенду о дружбе Софокла и Геродота, он, будем уверены, нашел бы лучший способ достигнуть этой цели. Что мешало ему сочинить (как многократно делалось) красивое послание Софокла Геродоту, причем полное, а не фрагментированное? Вне сомнения, он не стал бы ограничиваться неудобопонятными полутора стихами. Исходя из широко примененного принципа lectio difficilior, опять же делаем вывод об отсутствии интерполяции, о подлинности цитированных строк.
В пылу гипертрофированного скептицизма легко объявить «мифами» очень, очень многое из арсенала наших знаний об античности. Как известно, разрушать вообще намного легче, чем созидать. И в наши дни это еще легче, чем когда-либо, ввиду всё более возрастающего в антиковедении влияния постмодернистской парадигмы[818], прямо приравнивающей историческое знание как таковое к мифу[819]. В русле подобного подхода вряд ли имеет смысл вообще говорить о «фактах» или «истине»; на их место встают пресловутые «места памяти» (чрезвычайно популярный в современной западной историографии термин). В результате историю снова и снова начинают писать «с нуля» — не столько в фактологическом, сколько в эпистемологическом плане. Вместо старых стереотипов порождаются новые. А познавательная ценность стереотипа близка к нулевой, вне зависимости от степени «современности» этого стереотипа.
Не скроем, что подобная позиция, с ее откровенным агностицизмом и субъективизмом, нам крайне не близка, поскольку в своем предельном выражении она приводит к саморазрушению исторической науки, ставит под сомнение само ее существование. Если вся история сводится к мифам и представлениям, одним словом, к ментальным конструкциям, то не лучше ли, чтобы ею занимались, допустим, социальные психологи — как люди более к этому подготовленные? По утверждению того же Поля Вена, «существуют лишь гетерогенные программы истины, и труды Фюстеля де Куланжа не более и не менее истинны, чем создания Гомера»[820]. Нельзя не заметить, что так, помимо прочего, получают косвенное оправдание писания Фоменко и ему подобных: просто у них, дескать, тоже своя «программа истины», на которую они имеют право.
На А. А. Синицына постмодернистское течение, бесспорно, оказало некоторое влияние (через семинар В. Ю. Михайлина). В результате — некоторая легкость в обращении с фактами, с источниками… А как иначе, если воспринимать прошлое как калейдоскоп «виртуальных реальностей»? Почему бы тогда не предлагать какие угодно реконструкции, не постулировать интерполяции по собственному произволу?
Мы же, со своей стороны, убеждены, что ceteris paribus традиционные, выношенные многими поколениями точки зрения имеют преимущество перед «модными» построениями, — разумеется, до тех пор, пока традиционное видение не перерождается в косное и отсталое. А по сюжету, которому посвящена данная глава, communis opinio очевидным образом еще рано отбрасывать: слишком многое говорит в его пользу. Не встречаться в Афинах Софокл и Геродот просто не могли: ведь круг культурной элиты, местной и приезжей, был в полисных условиях не так уж и широк. Как о драматурге, так и об историке известно, что они были людьми общительными и, следовательно, вряд ли взаимно упустили бы случай свести полезное и приятное знакомство. А учитывая схожесть мировоззрения, знакомству тем проще было перерасти в дружбу. Напомним, что в нашем распоряжении есть параллельные места у двух авторов, часть которых никак не могут быть случайными совпадениями; напомним и о фрагменте софокловской эпиграммы, в котором только при очень уж больших усилиях можно увидеть неаутентичный или иррелевантный источник.
В заключение подчеркнем: с гипотезой А. А. Синицына мы принципиально не согласны, но это не означает отрицательной оценки нами его исследований. Они вызывают живой интерес, будят мысль, побуждают к полемике, что, безусловно, относится к достоинствам. «Гладкие и правильные» работы, в которых всё верно и спорить не с чем, как правило, скучны и банальны.
Глава 14.Геродот и Филаиды[821]
Связи Геродота с Афинами находятся в числе вещей несомненных[822]. Во многих (хотя, разумеется, не всех) отношениях его «История» написана с афинской точки зрения. И именно афинская экклесия выдала «отцу истории» крупную сумму денег в качестве вознаграждения за его работу (или, может быть, скорее в качестве «гранта» на дальнейшие исследования?)[823]. Вспомним и о том, что инициативой Афин было основание Фурий в Южной Италии, города, ставшего новой родиной Геродота.
Обычно считают, что историк являлся членом знаменитого «перикловского кружка деятелей культуры», но в последнее время этот тезис подвергается обоснованной критике