После путча Исагора было просто опасно ассоциироваться с ним в глазах общественного мнения. Возможно, положение стало столь серьезным не сразу: один из афинских остраконов показывает, что в начале V в. до н. э. в Афинах жил и действовал некий Тисандр, сын Исагора[882]. Безусловно, это сын именно интересующего нас Исагора, и любопытно, что он не разделил судьбу отца и не подвергся никаким репрессиям. Похоже, причина — «кротость» (πραότης) афинского демоса в первые годы демократии, та «кротость», о которой говорит Аристотель (Ath. pol. 22. 4) и благодаря которой даже некоторые члены рода Писистратидов могли остаться в Афинах. Только после Марафона народ «осмелел» (Ibid. 22. 3), и тогда тем афинским аристократам, у которых имелись компрометирующие связи, пришлось озаботиться их «выкорчевкой». Ко времени Геродота эта задача была в целом выполнена. Легко представить, как информаторы «отца истории» из рода Филаидов отвечали на его вопрос о родовой принадлежности Исагора. «Ах, не знаем, — он был, конечно, знатен, а если говорить точно… Не знаем. Как-то связан с Зевсом Карийским». Что оставалось делать нашему честному историку, как не «передавать то, что рассказывают» (λέγβιν τα λβγόμβνα), в соответствии со своим базовым принципом (VII. 152)?
Итак, в «Истории» Геродота, как мы видели, есть «филаидские» пассажи (IV. 137–138; VI. 34–41; VI. 103–104; VI. 109–110; VI. 132–140; VII. 107), так же как и пассажи «алкмеонидские» (I. 59–64; V. 62–73; VI. 121–131). «Филаидские» пассажи в своей совокупности образуют нечто вроде системы. В них создается целостный образ знатного рода, обладающего отличительными чертами, которые свойственны почти всем его представителям (Мильтиаду Старшему, Кимону Старшему, Гиппоклиду). Эти черты — великодушие, прямота, открытость, граничащая с чрезмерной простотой. Лишь Мильтиад Младший в ряде отношений выступает исключением: от своего первого появления в «эпизоде с мостом» до последнего упоминания о нем в экскурсе о Лемносе он отнюдь не прост и не прям; он человек, которому свойственна μήτις. Между своим отцом Кимоном «Простаком» (о Κοάλβμος) и своим сыном Кимоном Младшим, который, согласно другим античным авторам[883], отличался таким же характером, Мильтиад выглядит в известном смысле чуждой фигурой. Возможно, это объясняется тем фактом, что, рассказывая о марафонском победителе, Геродот опирался не на какую-то одну традицию, а на несколько разных, из которых не все были дружественны по отношению к Мильтиаду.
Что же касается остальных Филаидов в «Истории», они все похожи (во всяком случае, таково впечатление, от которого трудно избавиться») на двойников современника Геродота — Кимона Младшего, который был «и груб, и прост, но в подвигах велик», как говорит Плутарх (Cim. 4). Этому не приходится удивляться: именно во времена Кимона и вряд ли без его личного воздействия филаидская историческая традиция вполне оформилась и была воспринята Геродотом (через Ферекида или каким-либо иным путем). Филаиды стали, так сказать, «родом Кимонов».
Повлияла ли филаидская (кимоновская) традиция на Геродота также в изложении других событий афинской истории, не связанных напрямую с Филаидами? Хорошо известно, что образ Фемистокла в «Истории» нарисован отнюдь не самыми светлыми красками[884]. Автор труда, конечно, не может совершенно ниспровергнуть Фемистокла с пьедестала великого человека, но он делает для этого всё, что в его силах. Подобный подход особенно ясно виден при сравнении изображения Фемистокла Геродотом и панегирика тому же политику, написанного Фукидидом (I. 138.2–3). Если «отец истории» может сказать что-нибудь дурное о Фемистокле — он обязательно говорит, и говорит, похоже, с удовольствием. И наоборот: если он может умолчать о каком-нибудь добром поступке Фемистокла — он и умалчивает.
Так, у Геродота мы не встретим ни слова о деятельности Фемистокла в 490-е гг. до н. э., и из-за этого всё изображение политической ситуации тех дней оказывается сильно искаженным. Ведь Фемистокл стал в 493–492 г. до н. э. эпонимным архонтом Афин[885] и в период своего архонтства начал строить порт в Пирее — это было первым шагом его знаменитой морской программы. Однако для Геродота всё это не интересно и даже как бы не существует. Когда Фемистокл впервые появляется на страницах «Истории», он характеризуется как человек, только недавно выдвинувшийся в ряды ведущих политиков (άνήρ ές πρώτους νβωστί παριών), что очевидным образом неверно.
Интересно, что в целом в труде Геродота Фемистоклу систематически отказывается в том самом хитроумии (μήτις), которое другие античные авторы считали его главным, принципиальным качеством и которое, как мы видели, в «Истории» связано с другим персонажем — Мильтиадом. Фемистокл настаивает на том, чтобы дать персам морское сражение при Артемисии, не по продуманным стратегическим соображениям, а просто потому, что он подкуплен эвбейцами (Herod. VIII. 4–5). Он оставляет на прибрежных скалах надпись, призывающую греков, что были в войске Ксеркса, изменить царю (VIII. 22), но эта уловка не приносит никакого толка (VIII. 85).
Опять же, историческое решение биться с персами при Саламине не было, согласно Геродоту, идеей самого Фемистокла. Ему посоветовал это его друг Мнесифил[886], а затем Фемистокл пошел к главнокомандующему Еврибиаду и изложил ему данный план как собственный (VIII. 57–58). В описании самой битвы роль Фемистокла преуменьшается: по ходу всего рассказа он упомянут только один раз, да и то лишь в связи с упреком, который сделал ему некий эгинет Поликрит (VIII. 92). Но вот о чём говорится в подробностях — так это о переписке Фемистокла с Ксерксом. Такая переписка и сама-то по себе выглядела достаточно сомнительно с морально-патриотической точки зрения, а Геродот еще и добавляет, что целью Фемистокла в этом случае было обеспечение себе убежища в Персии, «если его постигнет какая-нибудь беда в Афинах» (VIII. 109).
Весь эпизод, о котором здесь идет речь, был особенно нелицеприятным для репутации Фемистокла. На военном совете после Саламинского сражения он вначале предлагает разрушить Ксерксов мост через Геллеспонт, дабы не дать персам отступить в Азию. Но побеждает мнение Еврибиада: врагу лучше позволить уйти, иначе ситуация для эллинов может стать опасной. Фемистокл тут же меняет точку зрения и передает идею Еврибиада афинянам, причем опять выдает чужой план за собственный. Более того, он советует согражданам восстанавливать дома и обрабатывать земли, разоренные Ксерксом. А эта рекомендация оказывается совсем уж неудачной в свете того, что на следующий год Мардоний вторгся в Аттику и вновь опустошил ее.
«Фемистокл же этой речью хотел обмануть афинян, и они послушались его», — утверждает Геродот (VIII. 110). В подобном контексте слова историка: «Ведь и прежде Фемистокла они считали человеком мудрым, а теперь он действительно оказался умным и проницательным советником», — звучат горькой иронией. Ибо геродотовский Фемистокл отнюдь не мудр и даже не хитроумен, как Мильтиад; он просто обманщик.
Напрашивается интересная параллель между двумя «эпизодами с мостом». В жизни Фемистокла, как видим, тоже есть такой эпизод, как и в жизни Мильтиада, и трудно удержаться от сопоставления. Грек, внимательно читавший «Историю», мог даже посчитать, что совет Фемистокла разрушить мост — прямое подражание совету Мильтиада. Но насколько же разными людьми оказываются эти двое в похожих ситуациях! И насколько разные последствия повлекло бы претворение в жизнь этих советов (на деле оба, как известно, так и остались нереализованными)! Одно дело — предложить запереть вражескую армию в чужой стране, и совсем иное дело — предложить запереть ее в твоей собственной стране. Последнее, в отличие от первого, никак не может быть признано показателем большого ума.
Далее у Геродота следует пассаж о знаменитой жадности Фемистокла (VIII. 111–112): афинский политик вымогает деньги с жителей некоторых эгейских островов, причем «тайно от прочих военачальников». Одним словом, информация о Фемистокле получена «отцом истории» почти всюду из традиции, резко негативной по отношению к этому герою. Фактически Фемистокл постоянно противопоставляется Филаидам — и сравнение оказывается не в его пользу. Геродотовский Фемистокл, в одном из своих писем Ксерксу представляющийся как «самый доблестный и мудрый (αριστος καί σοφώτατος) человек среди союзников (членов Эллинского союза. — И.С.)» (Herod. VIII. 110), именно этими-то качествами не обладает: он не доблестен и не мудр. Нет в нем ни благородной прямоты большинства политиков-Филаидов, ни даже хитроумия Мильтиада Младшего. Есть же в нем лишь склонность к лжи да похвальбе.
Лишь однажды у Геродота случайно проступает совершенно другой облик Фемистокла (VIII. 123–125). Это рассказ о трех взаимосвязанных эпизодах. Первый — голосование эллинских полководцев о том, кто из них оказался лучшим в кампании 480 г. до н. э.: «Каждый из них положил камешки себе, считая себя самым доблестным. Вторую же награду большинство присудило Фемистоклу. Итак, каждый военачальник получил по одному голосу, Фемистокл же далеко превзошел всех по числу голосов, поданных за вторую награду». Геродот считает, что причиной подобного голосования была зависть (φθόνος) к Фемистоклу, поскольку реально-то лучшим был именно он. «Впрочем, — продолжает историк, — слава Фемистокла как мужа, безусловно умнейшего из эллинов, прогремела по всей Элладе».
Сразу после этого Фемистокл отправился в Спарту, «чтобы получить там почести». Там ему был вручен венок из оливковых ветвей в «награду за мудрость и проницательность (σοφίης δέ καί δβξιότητος)», да и в целом он был почтен спартанцами так, как никто до него. Третий и последний эпизод, упоминаемый в данном пассаже, — спор Фемистокла с неким Тимодемом. По ходу спора Фемистокл использует действительно тонкий и остроумный аргумент.