История — наука, которая с самого момента своего возникновения стремится отвечать не только на вопросы, когда и как происходило то или иное событие прошлого, но и на не менее важный (пожалуй, более важный) вопрос, почему оно произошло. Иными словами, историк не может не поднимать вопрос о причинности. Уже Геродот это прекрасно понимал, как понимали и его коллеги-современники — и старшие, и младшие, и логографы, и Фукидид. Это тоже, кстати, одно из главных и принципиальных отличий античной исторической науки от ранее возникшей древневосточной исторической хроники. В последней события понимаются как сами собой разумеющиеся; всё идет, как должно идти.
В одних историософских концепциях подчеркиваются чисто естественные, человеческие причины, а в других упор делается, напротив, на причины божественные, сверхъестественные. Это различие можно обозначить как различие между рационализмом и провиденциализмом в понимании истории. Самый крупный представитель античного исторического рационализма — это, конечно же, Фукидид[932]. Он всё когда-либо происходившее старается объяснить сознательными действиями людей. Боги в его картине мира отсутствуют практически начисто. Насколько можно судить, похожий поход наблюдается и у логографов, по крайней мере, у самых крупных из них, таких, как Гекатей.
Геродот же и в этом отношении тоже выбивается из общего ряда. Он мыслит более эпически[933]. Судьбы мира и человеческого общества для него однозначно направляются высшими силами. Эти силы, разумеется, действуют по неким своим законам, но законам, которые в корне отличаются от привычных и понятных нам, людям. Геродот желает выявить законы истории именно в таком ключе — попытаться установить, на каких базовых принципах основано вмешательство в жизнь людей богов и судьбы. Чего ждать от этих могущественных «деятелей» на историческом поле? На что надеяться, чего остерегаться? Попытки найти ответы на подобным образом поставленные вопросы красной нитью проходят через весь труд галикарнасца. И наиболее яркое, концентрированное выражение находит соответствующая тематика в так называемом Крезовом логосе[934].
Этот логос — повествование о деяниях и невзгодах последнего лидийского царя Креза — занимает в геродотовом труде особое место. Он является самым первым из десятков входящих в «Историю» логосов и следует непосредственно за кратким введением (Herod. I. 1–5), в котором говорится о происхождении вековой вражды эллинов и варваров. Иными словами, именно Крезовым логосом открывалась основная часть произведения, и это, следует сказать, блистательное начало! Такое положение логоса не могло не обязывать. Он стал одной из самых важных в концептуальном отношении частей труда. А внутри него есть, в свою очередь, кульминация — речь афинского мудреца Солона перед Крезом (Herod. I. 30–32).
Разумеется, у Геродота (в отличие от того же Фукидида) историко-философские концепции чаще всего не эксплицитны, а имплицитны, они как бы искусно вплетены в ткань повествования. Уже отмечалось[935], что в логосе о Крезе в сжатом, концентрированном виде содержатся практически все те основные мотивы, которые в дальнейшем получают более развернутое освещение в труде, проходят через него «красной нитью», иллюстрируются многочисленными примерами.
Какие же это мотивы? Упомянем некоторые из них, представляющиеся наиболее важными. Среди них — мотив надменной дерзости и гордыни (ϋβρις), за которой обязательно последует расплата (νέμεσις)[936]; мотив наказания (tîolς) потомков за деяния предков, подобно тому, как Крез понес кару за преступление своего отдаленного предшественника Гигеса; мотив неизбежности судьбы (χρεών); мотив неверного толкования изречения оракула, которое ведет к краху; мотив нарушения существующих границ, которое тоже чревато возмездием (как Крез перешел Галис, так в последующих частях «Истории» Кир переходит Амударью, Дарий — Дунай, а Ксеркс — Геллеспонт, и никого из них ни к чему хорошему это не приводит); мотив «зависти богов»; мотив «круговорота человеческих дел» (κύκλος των άνθρωπηίων πρηγμάτων), по закону которого никто никогда не будет постоянно счастлив — полоса удач обязательно сменится чередой неудач.
Весьма интересен мотив предостерегающего советчика. Такой советчик предупреждает кого-либо из героев «Истории» о неправильном образе мыслей или действий со стороны последнего и чаще всего предлагает более продуманную альтернативу. Как правило, хорошим советом пренебрегают, но советчик оказывается пророком, и его собеседник обязательно попадает в какую-нибудь беду.
Советчиками описанного типа просто-таки переполнен труд Геродота. Достаточно привести несколько взятых почти наугад примеров: советы Фалеса Милетского и Бианта Приенского ионийцам (Herod. I. 170) и совет Гекатея Милетского тем же ионийцам (Herod. V. 36) могли бы, если бы им последовали, уберечь этих греков от персидского порабощения. Совет Мильтиада разрушить мост через Дунай в то время, как Дарий с войском находился в Скифии (Herod. IV. 137) тоже не был принят, что позволило персидскому царю возвратиться и продолжить свою территориальную экспансию в Европе. Один из наиболее известных примеров аналогичного характера (Herod. III. 40) — совет фараона Амасиса самосскому тирану Поликрату пожертвовать богам какую-нибудь ценную и дорогую для него вещь, дабы искупить свою «чрезмерную» удачливость (строго говоря, в этом эпизоде мы имеем вариацию базового мотива: Поликрат последовал рекомендации Амасиса, но его это все-таки не спасло). Замечательный образец предостерегающего советчика являет собой также знатный перс Артабан, дядя Ксеркса. Он настойчиво и доказательно убеждает своего племянника не отправляться в поход на Элладу, демонстрируя возможные негативные последствия этого поступка (Herod. VII. 10), но, естественно, успеха тоже не достигает. Перечень схожих ситуаций в «Истории» можно было бы и продолжать, но, думается, уже названных вполне достаточно. Сочинение даже завершается (Herod. IX. 122) сценой с советчиками — Артембаром и Киром[937].
Советчиками иногда движет божественное вдохновение, но иногда они — просто мудрые, дальновидные люди, обладающие огромным опытом и поэтому постигающие пресловутые «законы истории». Именно таков тот предостерегающий советчик, который выведен в Крезовом логосе. Он — первый из всех, появляющихся у Геродота, и эта роль вверена не кому иному, как знаменитому афинскому мудрецу, поэту и законодателю Солону. Прибыв к сардскому двору, он произносит перед Крезом пространную и глубокомысленную речь о сущности человеческого счастья, направленную на то, чтобы умерить гордыню лидийского царя. Далее всё развивается по известному нам сценарию: «…эти слова Солона были, как я думаю, не по душе Крезу, и царь отпустил афинского мудреца, не обратив на его слова ни малейшего внимания. Крез счел Солона совершенно глупым человеком, который, пренебрегая счастьем настоящего момента, всегда советует ждать исхода всякого дела», — пишет «отец истории» (Herod. I. 33). Но ведь счесть мудреца глупцом — проявление той же безумной гордыни, и даром оно Крезу не проходит. Только лишившись своего пресловутого счастья, ввергнутый в пучину бедствий, последний Мермнад вспоминает слова своего афинского собеседника, но уж теперь решительно признает их правоту (Herod. I. 86).
Согласно мнению, которое на сегодняшний день преобладает в историографии[938] и с которым мы также вполне согласны[939], Геродот в речи Солона адекватно передал круг основных идей, характерных для мировоззрения последнего, и, кстати, сам вполне солидаризировался с большинством этих идей. Такая солидарность выглядит вполне закономерной, если учитывать, что посредующим звеном, несомненно, служили Дельфы. С одной стороны система религиозно-этических взглядов Солона была по своему духу дельфийской, «аполлонической», что отразилось как в его поэзии, так и в его законодательстве[940]. С другой стороны, можно считать безоговорочно доказанным, что и на взгляды Геродота Дельфы имели очень большое, едва ли не решающее влияние. Всё это не могло не порождать большое количество точек соприкосновения в идейной сфере. К тому же ведь и сам Крезов логос, а следовательно, и включенный в него эпизод с Солоном, имел, в конечном счете, дельфийское происхождение. Достаточно отметить, что в этой новелле Крез устраивает своеобразный конкурс между греческими оракулами, и победителем в состязании выходит, разумеется, оракул дельфийский (Herod. I. 46–49)[941].
Как бы то ни было, речь Солона перед Крезом явно имеет для «Отца истории» программное значение[942]. Она помещена в первом, открывающем труд логосе, причем представляет собой его кульминацию — как в композиционном, так и в содержательном отношении. То, что было сказано выше о «Крезовом логосе» в целом — что он является квинтэссенцией базовых мотивов всего геродотовского произведения, к речи Солона должно быть отнесено a fortiori. В результате, хотя Солон появляется на страницах «Истории» всего несколько раз, он с полным основанием может быть признан одним из главных ее героев, выразителем излюбленных мыслей автора.
Так о чем же, собственно, говорит Солон? Начинается его речь знаменательными словами: «Крез! Меня ли, который знает, что всякое божество завистливо и вызывает у людей тревоги, ты спрашиваешь о человеческой жизни?» (Herod. I. 32). Ну, а основной смысл дальнейшего — дельфийские сентенции о превратностях человеческой судьбы, непрочности счастья, необходимости умеренности во всём.