Итак, к персам самим по себе у Геродота антипатии нет. Но совсем другое дело — когда они пытаются поработить Элладу, лишить ее свободы! Тут историк однозначно не на их стороне. Ведь не случайно же он имеет справедливую репутацию вдохновенного певца победы эллинских городов над Ахеменидами в Греко-персидских войнах.
Второй же, наряду со свободой (и не менее важный!), его политический ориентир — закон. Достаточно вспомнить известные слова, будто бы сказанные опальным спартанским царем Демаратом Ксерксу: спартанцы «свободны, но не во всех отношениях. Есть у них владыка — это закон, которого они страшатся гораздо больше, чем твой народ тебя» (Herod. VII. 104). Здесь нужно учитывать, что Геродот, разумеется, ниоткуда не мог знать, о чем в действительности говорили Демарат с Ксерксом. Содержание беседы историк явно домыслил «от себя». А значит, вложил в уста персонажу собственные взгляды, собственную позицию. То, что Демарат в «Истории» говорит конкретно об одном греческом полисе — Спарте, своей родине, пожалуй, не имеет принципиального значения. Имеются в виду, конечно, не только спартанцы, но и все греки. Спарта, судя по всему, взята здесь просто как наиболее полное воплощение «эллинского» духа[956] — так же, как Персия выступает наиболее полным воплощением духа «варварского».
Свобода и закон! Вот две главных «оси координат» того мира, в котором живет Геродот и принципы которого всецело разделяет. А ведь это, так сказать, те «два кита», на которых стоял полисный тип общества и государственности. Иными словами, на вопрос «Какое государство лучше?» у Геродота был ответ, и ответ вполне однозначный: полис! В конце концов, не так уж и важно, какой это полис по конкретному политическому устройству, преобладают ли в нем демократические, олигархические, монархические элементы (наверное, идеальный вариант — когда они «смешаны» в разумной пропорции). Но главное, чтобы это был именно полис[957].
В свете вышесказанного вернемся теперь к вопросу, поставленному выше: следует ли считать Геродота архаическим или классическим историком? Как уже отмечалось, этот вопрос может быть наиболее плодотворно решен при сравнении наследия «отца истории» и Фукидида. Такое сравнение по ряду параметров осуществлялось нами и ранее[958], но здесь хотелось бы затронуть ряд новых нюансов — именно в связи с теми сторонами геродотовского творчества, которые рассматривались в данной заключительной главе.
1. Исследовательские методы Геродота и Фукидида не имеют никакого принципиального отличия, когда речь идет о событиях относительно недавних. Оба автора обращаются прежде всего к опросу свидетелей, очевидцев. Но в случае попыток изучения событий более далекого прошлого картина становится в значительной мере иной. Геродот опирается на устные традиции; Фукидид прибегает к рациональным реконструкциям.
2. Что касается места религиозного фактора в историческом процессе, контраст между двумя великими историками особенно разителен. В труде Геродота религия занимает весьма и весьма значительное место, а в труде Фукидида это место практически близится к нулю.
3. Соответственно в корне расходятся историософские представления двух «служителей Клио». В основе историософии Геродота лежит провиденциализм, в основе историософии Фукидида — рационализм. Исторический процесс для галикарнасца представляет собой непрерывную цепь «преступлений и наказаний»[959] и, следовательно, несет в себе глубокий смысл, который далеко не всегда способны воспринять люди. А для его младшего современника всё в истории определяется чисто человеческими мотивами, в основе своей глубоко прагматичными. В конечном счете всё сводится к борьбе за владычество, первенство, удовлетворение амбиций[960]. Никакому божественному наказанию, возмездию не остается места в подобной системе взглядов.
4. Политическую теорию Геродота можно охарактеризовать как «наивную». Подчеркнем, что слово «наивная» мы употребляем здесь не как синоним слова «примитивная», а в смысле «первичная, подверженная лишь минимальной рефлексии». У Геродота три базовые формы государственного устройства предстают еще своей исходной «чистоте» и ясности. Фукидид имел более сложный политический опыт, и его взгляды на политику также отличаются большей неоднозначностью. С одной стороны, он воспевает в качестве идеального государственного деятеля демократического лидера Перикла[961], с другой стороны, историка Пелопоннесской войны трудно назвать горячим сторонником демократии как таковой. Да и само народовластие Перикловой эпохи есть для него (пожалуй, даже вопреки действительности) не что иное, как ширма для правления одного человека, «первого гражданина». Изображая события 411 г. до н. э., Фукидид показывает, насколько слаба и несостоятельна оказалась демократия, с легкостью уступившая власть группе олигархов — «Четыремстам»[962]. А особенные его похвалы вызывает установившийся ближе к концу того же года умеренно-олигархический режим «Пяти тысяч», имевший некоторые черты «гоплитской», «отеческой» демократии. Всё смешалось в этом странном «мире Фукидида», в отличие от «мира Геродота», в котором всё просто и прозрачно.
Итак, Геродот — представитель архаической ионийской историографической традиции (не случаен уже тот факт, что свой труд он написал на ионийском диалекте, хотя сам был дорийцем[963]), которая впоследствии уступила место иной традиции, восходящей к Фукидиду. Великий галикарнасец поэтому фактически не имел преемников в своем деле[964]. Кстати, во многом аналогичные процессы (и на том же самом хронологическом отрезке, что и в историописании) происходили в сфере философии. Архаическая натурфилософская традиция уступила место классической аттической (условно говоря, «сократической»), в которой на первый план выдвигались совершенно иные темы философствования.
Приложения
Приложение 1.Закон с родины Геродота и его исторический контекст[965]
Эпиграфический памятник, о котором здесь пойдет речь (Syll.³ 45 = Tod 25 = ML 32), нечасто привлекает к себе пристальный интерес исследователей[966], хотя он, на наш взгляд, заслуживает гораздо более внимательного отношения. Надпись, происходящая из греческого полиса на юго-западе Малой Азии — Галикарнасса, родины Геродота, и относящаяся как раз ко времени жизни «отца истории», уникальна в целом ряде аспектов, прежде всего с точки зрения своего содержания, позволяющего высказать ряд довольно далеко идущих соображений и гипотез об историческом контексте ее составления. Она представляет собой закон, принятый совместно гражданской общиной Галикарнасса и тираном города Лигдамидом II, трактующий некоторые вопросы собственности.
Необычна, кстати, даже сама судьба открытия памятника. Впервые его видели и скопировали в турецком Бодруме (древнем Галикарнассе) еще в середине XVIII в. Затем он «выпал» из научного оборота, был вновь обнаружен в XIX в. Ч. Ньютоном и ныне хранится в Британском музее. За то время, пока судьба надписи была неизвестна, несущая ее мраморная стела подверглась достаточно серьезным повреждениям: ее попросту распилили пополам по вертикали, чтобы изготовить два оконных косяка. При разделе плиты надвое, разумеется, оказались утраченными по 2–4 буквы в середине каждой строки, но, к счастью, они, как правило, легко восстанавливаются, поскольку есть возможность пользоваться для контроля старой копией. Кое-где еще имеются незначительные повреждения по краям, но в целом надпись можно отнести к числу неплохо сохранившихся. Лакуны почти везде (за исключением одного-двух мест, которые будут специально оговорены ниже) заполняются без проблем или сколько-нибудь серьезных разногласий.
Прежде всего приведем текст надписи с нашим переводом. Надпись сделана ионийскими буквами; для передачи сочетания σσ часто (но не всегда) употребляется буква сампи, впоследствии утратившая фонетическое значение. Омикрон имеет точку в центре, что в некоторых случаях (например, в негреческих личных именах) создает трудности, не позволяя отличить его от теты. Встречаются разные варианты написания одних и тех же или однокоренных слов (εναι. — είναι, 'Αλικαρνησσόν — 'Αλικαρναϡέων и т. п.), впрочем, нисколько не усложняющие понимание.
τάδε ό σύλλο[γ]ος' εβολεύσατο
ό 'Αλικαρναϡε[ω]ν και Σαλμακι-
τέων καί Λύγδαμις εν τήι ίερή[ι]
άγορήι, μήνος' Έρμαιώνος- πεμ-
πτηι ίσταμενο, επί Λεοντος' πρυ-
ταν[εύον]τος' το 'Οαϡαϡιος κα-
[ί] Σα[ρυϡ]ώλλο το Θεκυΐλω νε-
[ωπ]οι[ο, πρ]ός' μνήμονας'' μή παρ[α]-
δίδο[σθαι] μήτε γην μήτε οίκ[ί]-
[α] τοις μνήμοσιν επί Άπολλω-
νιδεω το Λυγδάμιος' μνημονε-
ύοντος' καί Παναμύω το Κασβώ-
λλιος' καί Σαλμακιτεων μνη-
μονευόντων Μεγαβάτεω το Ά-
φυάσιος' καί Φορμίωνος' το Π[α]-
νυάϡιος'. ήν δε τις Οεληι δίκαζε-
σθαι περί γης ή οίκίων, επικαλίε]-
τω έν όκτωκαίδεκα μησίν άπ' δτ[ε]
ό άδος' έγένετο' νόμωι δε κατάπ[ε]-
ρ νυν όρκώ(ι}σ<α>ι τός' δικαστάς' δ τ[ι]
άν οι μνήμονες' είδεωσιν, τούτο
καρτερόν εναι. ήν δε τις' ύστερον
έπικαλήι τούτο то χρόνο των
όκτωκαίδεκα μηνών, όρκον Ιναι τ-
ώι νενομένωι την γην ή τά οίκ-
tüa, όρκον δε τоς δικαστά? ήμί-
[ε]κτον δεξαμένος' τον δε όρκον εΐ-
[ν]αι παρεόντος το ένεστηκότος. κ-
αρτερά? δ' είναι γης' και οίκίων οΐτινες