В связи с этим можно еще напомнить, что тираны обычно избирали местом своей резиденции городской акрополь[980]. Кроме них, там никто не жил, там находились только храмы богов. Разумеется, подобное размещение можно объяснять и интересами безопасности, но лишь отчасти; нам представляется, что в нем был и более глубокий религиозно-политический смысл, относящийся к сфере ментальности. Тиран отделялся от своих сограждан, демонстрировал, что он — «сам по себе», представляет собой особый мир. Но мы не будем здесь подробнее развивать эту увлекательную тему, а просто напомним читателям о знаменитых исследованиях Ж.-П. Вернана и ученых его школы о пространственных коннотациях формирования полиса, в ходе которого очаг власти постепенно перемещается с акрополя на агору — εις μέσον, «в середину»[981]. Архаические тираны, для которых была характерна в известном смысле «ретроградная» тенденция[982], похоже, пытались повернуть этот процесс «вспять».
Остановимся, наконец, на основном содержании интересующего нас документа, на конкретной интерпретации закона, принятого галикарнасцами и Лигдамидом. Необходимо сразу оговорить, что здесь мы вступаем на очень шаткую почву: ряд проблем были и остаются дискуссионными, допускающими альтернативные трактовки. Не исключено, что какие-то из этих вопросов и в принципе неразрешимы при наличном состоянии Источниковой базы. Одним словом, приходится любые соображения высказывать только в форме самых осторожных гипотез.
Выдвижение в надписи на первый план, казалось бы, чисто имущественных сюжетов — о земле и домах — не должно вводить нас в заблуждение. На самом деле, вне всякого сомнения, мы имеем дело с урегулированием какого-то политического кризиса. Любой кризис такого рода в греческих полисах[983], как правило, сопровождался изгнанием тех граждан, которые проиграли данный «раунд» политической борьбы. Так и тут: очевидно, изгнаны были какие-то нелояльные тирану галикарнасцы, что и повлекло за собой проблемы с собственностью на недвижимость.
Ведь бежать приходилось в спешке, спасаясь от репрессий или даже гибели. Брали с собой только самое необходимое, а уж захватить недвижимость, понятно, и вовсе не было никакой возможности. В результате после кризиса на территории полиса оказывались брошенные земельные участки и дома. Неясен был их правовой статус, и, соответственно, неизбежен был вопрос: как с ними поступать? Вот это-то и становилось предметом специального рассмотрения в органах государственной власти.
Поскольку исторический контекст галикарнасского закона известен только в самых общих чертах, без конкретных деталей, допустимы самые разнообразные догадки касательно смысла и целей документа, причем, кажется, ни одна из таких догадок не имеет особых преимуществ перед остальными, поскольку все они в равной степени не могут быть ни безоговорочно доказаны, ни категорично опровергнуты.
Можно считать, например, что в памятнике отразилось непрочное положение Лигдамида, которого вот-вот уже должны были свергнуть, и он, понимая это, проявлял готовность идти на уступки и компромиссы. В таком случае, закон мог быть связан с амнистией, объявленной для противников тирана. Возможно, однако, и диаметрально противоположное толкование: принятие рассматриваемого постановления означало полную победу Лигдамида и поражение его оппонентов.
Согласно этой последней точке зрения, после того, как участники борьбы против тирании в Галикарнассе ушли в изгнание, принадлежавшая им недвижимость, оставшаяся «бесхозной», перешла в ведение мнемонов. Последние, похоже, испытывали недоумение относительно своих дальнейших действий, поскольку официального решения об этом еще не существовало. И вот соответствующий документ был принят, причем его общая интенция оказалась скорее не в пользу изгнанников. Закон, как видим, отнимал у них возможность легитимно возвратить себе обратно свои земли и жилища — даже в том случае, если они когда-нибудь вернутся на родину.
Жестокость наказаний, предписанных в надписи за любую попытку отмены закона, судя по всему, говорит о том, что угроза таких попыток была вполне реальной. Не приходится сомневаться в том, что имелись в немалом количестве лица, чьи интересы закон ущемлял. Борьба галикарнасцев против тирании явно не завершилась с казнью лидера оппозиции — Паниасида. Сопротивление продолжалось с переменным успехом, и в нем по-прежнему играли видную роль представители семьи, к которой принадлежали Паниасид и Геродот.
Приложение 2.«История» Геродота как источник для Аристотеля[984]
Когда труд одного гениального деятеля культуры послужил источником для другого, не менее гениального, — такие случаи особенно интересны, поскольку позволяют наиболее детально проанализировать интеллектуальные взаимоотношения двух выдающихся авторов, восприятие более поздним из них более раннего, осуществляемую им интерпретацию фактов и идей, встреченных в сочинении предшественника.
Произведение «отца истории» Геродота сразу же после издания (и даже фактически до издания, поскольку в процессе работы над трактатом фрагменты из него публично зачитывались автором различным аудиториям) начало оказывать мощное влияние на развитие античной научной мысли. Уже второй великий эллинский историк — Фукидид, младший современник Геродота, лично знакомый с ним, — прекрасно знал труд своего коллеги, хотя отнюдь не во всем соглашался с его исследовательскими методами и временами подвергал их серьезной критике[985]. Правда, имя самого Геродота Фукидид в своей «Истории» не упоминает, возможно, из уважения, чтобы «критические стрелы» были не столь очевидными, но, несомненно, также и потому, что следовал общепринятой в классической греческой историографии традиции (см. ниже).
В дальнейшем отношение к Геродоту и его сочинению со стороны других античных писателей варьировалось очень сильно — от пиетета до резкого неприятия[986], но, во всяком случае, использовалось активнейшим образом. Не стал исключением и «самый универсальный ум древности» — Аристотель, в почти необъятном круге научных интересов которого немаловажное место занимали, помимо прочих, исторические сюжеты.
Не приходится сомневаться в том, что Аристотель тщательно штудировал «Историю» Геродота и извлекал оттуда немало самых разнообразных сведений. Кстати, не лишним представляется привлечь внимание к следующему интересному обстоятельству: та рукопись Геродота, которой пользовался Аристотель, имела некоторые отличия от тех, которые дошли до нас. В частности, если в последних автор в первой фразе обозначает себя как «Геродот Галикарнасский», то Аристотель цитирует начало «Истории» так: «Нижеследующее есть изложение истории Геродота Фурийского» (Arist. Rhet. 1409а28). Как известно, Геродот родом был из Галикарнасса, но впоследствии переселился в новооснованную колонию Фурии и принял там гражданство. Какой вариант начала трактата является аутентичным — весьма сложный вопрос, пока не получивший в исследовательской литературе однозначного решения. Как бы то ни было, представляется весьма вероятным, что «отец истории», завершивший своё произведение в последние годы жизни, то есть уже тогда, когда он обосновался в Фуриях, и подписался все-таки с указанием своей новой, а не прежней родины. Из этого следует, между прочим, что этот памятник подвергался некоторому редактированию в послеклассическое время.
Геродот для Аристотеля — образец историка и, по сути дела, тот автор, который первым приходит в голову при мысли об историке как таковом. Об этом свидетельствует, например, следующая цитата: «Историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли)…» (Arist. Poet. 1451b2). Но в то же время в каких-то контекстах Геродот может характеризоваться Аристотелем и как mythologos (Arist. De gen. anim. 523a 17), что имеет скорее пренебрежительный оттенок. Одним словом, отношение одного великого грека к другому достаточно противоречиво. Впрочем, в любом случае Аристотель чтит Геродота за изящество повествования и, случается, цитирует афоризмы из геродотовского труда как образцы удачных риторических аргументов (Arist. Rhet. 1417а7; ср. Herod. II. 30).
Примечательная особенность сочинения Геродота по сравнению со всеми остальными памятниками античной исторической мысли — его огромная тематическая широта[987]. Для «отца истории» вполне законными предметами исторического исследования еще являются темы, связанные с культурой, религией, менталитетом, этнографией, географией, даже биологией и т. п. Это придает целостность, многосторонность картине социума и цивилизации. Уже начиная с Фукидида ситуация резко изменяется. Именно этот последний определил ключевую проблематику всей последующей историографии, не только античной, но и европейской вплоть до XX века. Военная, политическая, дипломатическая история, одним словом, событийная история — вот что прежде всего интересовало Фукидида и тех, кто шел по его стопам, а таких всегда было подавляющее большинство[988]. Остальные аспекты жизни общества, в том числе пресловутые «структуры повседневности», как правило, игнорировались, оставались «за бортом» исторической науки, что означало, без сомнения, сужение ее предметного поля.
Вышеописанная черта творчества Геродота вела к тому, что из его труда можно было при желании почерпнуть очень разнородную информацию. Так, Аристотель, активно исследовавший зоологию, именно по этому поводу часто обращался к геродотовой «Истории», особенно к ее 2-й книге — так называемому египетскому логосу