О темпоральных представлениях и категориях в Древней Греции полисной эпохи(методы, эмпирика, терминология)[1024]
Время… является хорошим примером фундаментального понятия. Именно для фундаментальных понятий характерно, что они не могут рассматриваться изолированно друг от друга. Для изучения любого из них требуется весь концептуальный базис нашего мышления.
«Образы времени и исторические представления в цивилизационном контексте» — весьма актуальное и перспективное обозначение общей тематики коллективного исследования. Предпринятое в подобном ракурсе, оно предполагает обращение к подходам и методам, которые, как представляется, должны оказаться особенно востребованными в той области исторического знания, что является сферой основных занятий автора этих строк, то есть в классическом антиковедении. Это, по традиции, едва ли не самая консервативная гуманитарная дисциплина. Такое положение сложилось давно, в силу комплекса различных причин, о которых здесь вряд ли имеет смысл подробно говорить, тем более что в самой общей форме они, видимо, ясны.
Как бы то ни было, именно на ниве изучения античности до сих пор в среде специалистов, и отнюдь не только отечественных, отчетливо преобладают позитивистские (порой вульгарно-позитивистские) методологические представления, вне зависимости от того, насколько они подвержены авторской рефлексии. Зачастую нет даже этой последней, и приходится слышать от коллег, что их-де вообще не интересуют теории и методики, поскольку они занимаются изучением фактов. По данному поводу уместно процитировать следующие строки: «Вообще без теории обойтись невозможно. В результате историки, даже те, которые на словах решительно порицают любое теоретизирование, на деле с неизбежностью обращаются к тем или иным концепциям историософии и теоретической историологии. И так как в большинстве своем они не обладают навыками самостоятельного теоретического мышления, то не могут должным образом оценить существующие концептуальные построения и нередко берут на веру далеко не лучшие из них… Еще хуже обстоит дело, когда они сами занимаются теоретизированием. Крайности сходятся: люди, пренебрегающие теорией, оказываются нередко в плену самых нелепых концепций: чужих или собственных… С этим связано бесконечное изобретение велосипедов. Заново создаются концепции, которые давно уже известны и отброшены в силу полной их несостоятельности»[1025].
Проблема, таким образом, имеет две стороны. Постоянная калейдоскопическая смена базовых эвристических моделей вряд ли намного быстрее движет нас вперед, чем унылое господство позитивизма. По внешней видимости бег по кругу весьма отличен от стояния на одном месте, но результат оказывается примерно одинаковым. В связи со сказанным пресловутый консерватизм антиковедения, как ни парадоксально, тоже таит в себе определенный потенциал. Да, его представители в большинстве своем предпочитают работать «по старинке». Это факт, от которого никуда не уйти[1026]. Не случайно в числе ведущих адептов современных исторических методологий мы встречаем не столь уж много антиковедов. Да, они там были и есть; это преимущественно специалисты из Франции, как Л. Жерне, Ж.-П. Вернан, П. Видаль-Накэ, в самое последнее время — П. Вен и др. Но их все-таки несравненно меньше, нежели, скажем, медиевистов или исследователей Нового времени.
Однако следует подчеркнуть: далеко не всегда неприятие новых подходов сотрудниками нашего «цеха» имеет место в силу их некоей «отсталости». Многие из нас вполне осознают, насколько богат античный материал для разработки его в самых современных ракурсах. Но отдают себе отчет и в том, насколько трудна полномасштабная, а главное — ответственная реализация соответствующих задач. За века существования антиковедческой дисциплины ученые, работающие на ее ниве, привыкли к тому, что «ничто не ново под луной», что интеллектуальные моды приходят и уходят (и как быстро они в последнее время сменяют друг друга!), а историческая наука остается.
Это не самооправдание. Это констатация существующей ситуации, которая и нам самим отнюдь не кажется удовлетворительной, поскольку имеет ряд признаков тупиковости. В подобных условиях как теоретически, так и практически мыслимы несколько альтернативных исследовательских стратегий. Первая нам уже известна: речь идет о своеобразной «интеллектуальной агорафобии», опасливом стремлении отгородиться от всего нового. Такой путь, конечно, только еще дальше загоняет нас в тупик. Путь второй, начинающий чаще встречаться в последние годы, но тоже вызывающий определенные сомнения, — полное искреннего энтузиазма, но при этом поверхностное, без полного понимания, применение современных методологий. Подчас субъективному при этом отдается безусловный приоритет перед объективным; в не столь уж и редких случаях, когда возникает коллизия концепции и факта, победу одерживает концепция. А у специалистов, ориентированных на работу более традиционными методами, это вызывает естественный скептицизм.
Приведем один, но характерный пример. Известная концептуальная разработка французского антиковеда-структуралиста Ф. де Полиньяка[1027] о «биполярной» религиозной структуре раннего полиса, в котором ключевую роль играло не только городское святилище, но и крупное святилище на хоре, встретила достаточно скептическое отношение ведущего археолога Дж. Колдстрима: «Как иногда случается, ранняя Греция сопротивляется широко примененной структурной концепции»[1028]. Сказанное относится не только конкретно к структурализму, но может быть, в сущности, отнесено и к любой из новых методологий. Основная претензия к ним со стороны традиционалистов лежит именно в том, что им сопротивляются факты, которые приходится из-за этого втискивать в жесткое прокрустово ложе соответствующих построений. Какие-то факты приходится «обрабатывать», какие-то — просто отбрасывать.
А между тем историк, по меткой формулировке А. Я. Гуревича[1029], ставит источнику вопросы, и необходимо расслышать ответы источника, а не навязывать ему своих собственных. Заметим здесь, что сама подобная формулировка невозможна в рамках постмодернистской установки, отдающей решительный приоритет «познающему субъекту» перед «историческим субъектом»[1030], прямо приравнивающей историческое знание к мифу[1031]. Ясно, что в русле подобного подхода вряд ли имеет смысл вообще говорить о «фактах» или «истине»; на их место встают пресловутые «места памяти», а историк в конечном счете задает вопросы самому себе и сам же на них отвечает[1032]. Впрочем, постмодерн, внеся свой вклад в историческую науку, ныне, как отмечают, преодолевается, уступает место «пост-постмодерну»[1033].
Как бы то ни было, поверхностность в столь тонких материях безусловно вредна, ибо она может скомпрометировать все результаты исследований. А поверхностность — неизбежная спутница эпигонства. Говоря здесь об антиковедческих штудиях, укажем, например, что если применение структуралистских категорий к древнегреческому материалу, предпринятое Л. Жерне и Ж.-П. Вернаном, оказалось, вне всякого сомнения, весьма продуктивным и позволило иначе, более глубоко посмотреть на ряд реалий и процессов, то уже некоторые построения П. Видаль-Накэ и Ф. де Полиньяка вызывают в этом отношении небезосновательные сомнения (Колдстрим здесь вполне прав), а у самых последних представителей того же направления мы подчас встречаем, не побоимся этого определения, некие «интеллектуальные игры», вряд ли помогающие лучше понять прошлое[1034].
Отсюда — третья возможная исследовательская стратегия, которая лично нам кажется наиболее перспективной. Суть ее в том, чтобы, приступая к работе с использованием новых, наиболее современных и «модных» методик, при этом стараться в максимальной степени комбинировать их с лучшими достижениями методик традиционных. Не забывать эти последние совершенно, не игнорировать их, не «выливать вместе с водой ребенка», как сплошь и рядом делается. Подмечая слабые места традиционных подходов (а эти слабые места вполне очевидны), осознавая, что эти подходы уже не во всем адекватны ситуации в современной науке, порой мы склонны вообще отказывать им в доверии, считать, что они неконструктивны в принципе. В результате снова и снова начинаем писать историю «с нуля» — не только в фактологическом, но и в эпистемологическом плане. Вместо старых стереотипов порождаем новые. А познавательная ценность стереотипа близка к нулевой, вне зависимости от степени «современности» этого стереотипа.
С какой целью мы всё это говорим? Исключительно принципиальным и важным представляется нам введение в исследовательский арсенал категории исторической культуры[1035]. Именно такая формулировка, на наш взгляд, исключительно удачна. Историческая культура видится одной из фундаментальных составляющих цивилизационной идентичности, одним из ключевых параметров каждой данной цивилизации. С размыванием исторической культуры (а это, увы, случается, чему мы и сами можем быть свидетелями) цивилизационная идентичность утрачивается либо изменяется до неузнаваемости, что может вести в конечном пределе к коллапсу цивилизации и регрессу.
С другой стороны, не можем столь же горячо приветствовать часто встречающееся расширительное применение категории исторической мифологии. При чтении некоторых работ создается впечатление, что историческая культура, историческая память, историческое сознание только и сводятся к пресловутым историческим мифам, их возникновению, эволюции, рецепции и т. п. А может быть, есть что-то и помимо мифов? Иначе мы сталкиваемся с парадоксом: под видом исторического сознания начинаем изучать сознание мифологическое.