Это последнее, безусловно, всегда существовало и существует. Подчеркнем, оно является не каким-то давно ушедшим феноменом далекого прошлого, а, видимо, неотъемлемым элементом человеческих ментальных структур. Периодически происходит его активизация (насколько можно судить, мы сейчас как раз живем в эпоху одного из таких «обострений мифологического сознания»). Что характерно, для таких эпох обычно характерен упадок историзма (но это тема отдельного и большого разговора). Одним словом, вопрос можно поставить даже так: не находится ли степень интенсивности исторических и мифологических представлений в отношении обратной пропорциональности друг к другу?
Как бы то ни было, историческая память не тождественна исторической мифологии, отнюдь не исчерпывается ею. Подчеркнем: мы ни в коей мере не отрицаем существование исторической мифологии как таковой. Мы даже недавно рассмотрели в специальной работе генезис одного из самых популярных мифов, принадлежащих к ее арсеналу[1036]. Возражения, высказываемые здесь, — это именно возражения против расширительной трактовки данной категории, использования ее в качестве своеобразной «палочки-выручалочки» при всяком удобном случае.
Говоря об исторических мифах, исследователям почти всегда приходится во избежание недоразумений пояснять, что они имеют в виду не расхоже-обывательский смысл слова «миф». Например, как указывает Л. П. Репина, «прежде всего, договоримся не путать такие разные значения слова "миф", как: (1) выдумка, фантазия, чистый вымысел, то, что ложно, ошибочно, и (2) то, что считается в данном сообществе правдивым, реальным, истинным в рамках определенной картины мира (хотя и не может быть доказано эмпирически)»[1037]. Аналогичную мысль, в несколько ином аспекте, встречаем в работе И. Н. Ионова, помещенной в том же издании: «Приходится сталкиваться с многочисленными неясностями, такими, как параллельное употребление историками переносного и прямого значения понятия "миф" (как ложного знания и собственно мифологических представлений)»[1038].
Остается только согласиться: подобное квипрокво действительно имеет место, сильно препятствуя строгости категориального аппарата, и неизвестно, удастся ли когда-нибудь искоренить путаницу. В итоге не можем не поставить «еретический» вопрос: вероятно, не очень удачно выбран сам термин для обозначения соответствующей категории? Лексема «миф» еще со времен своего античного происхождения несет в себе уж слишком отчетливые коннотации именно ложности, противопоставляющие ее рациональному познанию истины. Уже древнегреческими мыслителями μύθος и λόγος однозначно противополагались[1039], миф подвергался критике именно с точки зрения логоса. Сказанное относится и к первым представителям исторической мысли, начиная с так называемых «логографов» (Гекатея Милетского и др.), Геродота и Фукидида.
А ныне, сводя вновь эти два давно разведенных понятия, не участвуем ли мы тем самым невольно в процессе ремифологизации?[1040] Увлекаясь конструируемым образом прошлого, «творимой легендой», не сводим ли мы историческую реальность как таковую к виртуальной реальности циркулирующих мифов? Откровенный агностицизм и субъективизм подобной позиции несколько настораживает, ибо, доведенная до логического предела, она фактически ставит под сомнение само существование исторической науки. Если вся история сводится к мифам и представлениям, одним словом, к ментальным конструкциям, то не лучше ли, чтобы ею занимались, допустим, социальные психологи — как люди более к этому подготовленные?
Социум обязательно должен пониматься как система. Но что, согласно общей теории систем, является главным в системе, что отличает ее от не-системы, от простой совокупности объектов или субъектов? Наличие системных связей. Именно эти последние делают систему системой. Применительно к историческому знанию системный подход означает, что изучаться должен не столько человек как таковой и даже не столько «человек в контексте эпохи», сколько системные связи между людьми. Восприятие времени, характерное для того или иного человеческого коллектива, вне всякого сомнения, создает в рамках этого коллектива системные связи.
Не теша себя иллюзиями, что «бездонную» проблематику образов времени в цивилизационном контексте когда-нибудь удастся полностью исчерпать или однозначно и непротиворечиво разрешить силами сколь угодно большого коллектива ученых, мы тем не менее с удовольствием пользуемся возможностью внести хотя бы малый вклад в адекватное постижение темпоральных категорий обществ прошлого. Разумеется, мы будем работать на данных, относящихся к наиболее близкой нам по научным интересам классической греческой античности, эпохи полисов. Выходя по возможности на новые уровни обобщения, отталкиваться всегда будем обязательно от эмпирического материала, что, как нам представляется, в наибольшей степени подобает историку. Мы, увы, не можем позволить себе безоглядно уноситься в мир априорных идей. С другой стороны, рассмотрение любых конкретных проблем никак не исключает (и даже вполне может предполагать) постановку и попытку решения на этом фундаменте вопросов общего характера.
Далее последуют, на первый взгляд, несколько разнородные наблюдения. Во-первых, представления античных греков о времени будут проанализированы в различных аспектах повседневной эмпирической действительности. Мы коснемся принципов деления и измерения времени, соотношения времени и человеческой жизни (в том числе в связи с возрастными группами), категорий «циклического» и «линейного» времени, как они воспринимались жителями Эллады. Во-вторых, будет предпринят релевантный терминологический анализ, попытка оттенить специфику основных древнегреческих лексем, имеющих отношение к времени; в этом контексте будет уместно, помимо прочего, затронуть вопрос о соотношении времени и вечности в греческом менталитете. Полагаем, что подобное исследование в совокупности позволит получить определенные выводы. А насколько эти выводы будут ответственными и нетривиальными — покажет сам ход исследования.
Предварительно — коль скоро уж мы подняли вопрос о стереотипах и высказались со всей решительностью в том смысле, что вновь порождаемые стереотипы, какими бы наукообразными они ни были и как бы современно ни выглядели, ничуть не продуктивнее старых, отвергаемых, — коснемся еще одного весьма и весьма почтенного стереотипа, разделяемого, наверное, едва ли не всеми историками. Это — топос о том, что если в современном языке (как профессиональном, так и бытовом) слова «время» и «история» теснейшим образом соотнесены, то так и было всегда. Это видится чем-то само собой разумеющимся и демонстрируется уже названием коллективного исследования, где соседствуют «образы времени» и «исторические представления»[1041].
Решимся утверждать категорично: так было не всегда! А именно: на том раннем этапе развития древнегреческой исторической мысли, о котором далее будет преимущественно идти речь, то есть в V в. до н. э., термин «история», как раз тогда и появившийся (и попавший впоследствии из греческого во все европейские языки), не имел изначально ровно никакого отношения к описанию и изучению прошлого, к постижению развития человеческого общества во времени.
Своеобразие первичного (так называемого «ионийского») смысла греческой лексемы Ιστορία в том и заключается, что оно когда-то обозначало попросту «исследование», «изыскание», а по сути дела, даже что-то вроде «расследования», «следствия»[1042]. Уже в «Илиаде» Гомера (XVIII. 51) упоминается некое лицо под названием ΐστωρ (в более позднем написании — ιστωρ). В буквальном переводе это «знающий, сведущий». По вопросу о функциях этого лица единого мнения нет. Так именовались либо свидетели в суде, либо третейские судьи, разбиравшие спорные дела (последняя точка зрения, видимо, более вероятна). Как бы то ни было, ясно, что первоначально «исторы» принадлежали к сфере права и судопроизводства.
Итак, на первых порах «история» — это просто расследование. Причем совершенно не обязательно расследование именно о событиях человеческого прошлого. Вполне мог иметься в виду и материал мира природы. Например, главный зоологический трактат Аристотеля назывался Αι περι τα £ωα Ιστοριαι (что в русском переводе передано как «История животных»[1043]), а труд его ученика Феофраста по ботанике — Περί φυτών ιστορία (что в русском переводе передано, — подчеркнем, более корректно — как «Исследование о растениях»[1044]). Впоследствии дань этому словоупотреблению отдал и знаменитый римский эрудит Плиний Старший, озаглавивший свою фундаментальную энциклопедию Naturalis historia[1045].
Иными словами, вначале термин «история» абсолютно ничего специфически исторического в нашем понимании не подразумевал. Всё, что только что было сказано, относится к вещам, прекрасно известным и даже банальным. Но, вероятно, лишний раз напомнить о них все-таки не помешает. Работая с древнегреческим материалом архаической и классической эпох, всегда надлежит учитывать, что «пути истории» и «пути времени» тогда еще не слились в едином потоке. Первый полностью дошедший до нас античный исторический труд — геродотовский. Он так и называется «История». И время отнюдь не является главным героем этого произведения. Более того, если оно вообще есть среди героев трактата, то уж точно среди героев отрицательных. По остроумному и парадоксальному замечанию, которое сделал Арнальдо Момильяно в своей этапной статье «Время в античной историографии», для греческого историка (Геродот здесь представляет особенно яркий пример) историописание выступает как своего рода средство борьбы со всемогущим временем