Время (χρόνος) встречается уже в самой первой фразе сочинения Геродота (Herod. I. prooem.)[1047]. В интересах максимальной терминологической точности приводим ее собственный перевод: «Это — изложение исследования (ίστορίης) Геродота из Галикарнасса[1048], чтобы деяния людей не были стерты временем (τω χρόνω εξίτηλα γένηται)».
Как видим, время-χρόνος (а это не единственное знакомое грекам время, о чем речь еще пойдет ниже) представлено здесь в модусе протяженности, выступающей как его главное качество. Причем это, в сущности, «пустая протяженность»: время никак не соотнесено с человеческими деяниями. Более того, оно противостоит им, угрожает им. χρόνος — чуждая, уничтожающая стихия, и задача историка заключается именно в том, чтобы противостоять ему, помешать ему сделать свое дело.
В том же месте Момильяно справедливо указывает, что в греческой интеллектуальной традиции исторические и хронологические изыскания никогда не смешивались друг с другом, четко разделялись[1049]. О чем подобном, хотя с несколько иной точки зрения, доводилось писать и нам, противопоставляя на греческой почве понятия хроники и исторического исследования[1050]. Сделав все эти необходимые оговорки, перейдем теперь собственно к характеристике темпоральных категорий.
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
В Древней Греции, как, наверное, и в любом обществе традиционного типа, у людей, насколько можно судить, отсутствовала потребность в точном измерении коротких временных отрезков. Понятий «минута» и тем более «секунда» попросту не существовало. Самой малой единицей измерения времени был час (ώρα), да и час в античных условиях имел принципиальную специфику по сравнению с современным его пониманием.
Специфика эта порождалась устройством измеряющих время приборов, то есть, собственно говоря, часов. В рассматриваемую эпоху о механических часах, естественно, и речи быть не могло. Пользовались чаще всего солнечными часами (гномоном), функционирование которых по понятным причинам имело ряд ограничений. Они не могли использоваться ночью, которая поэтому делилась не на часы, а, как и у римлян, на четыре «стражи» (φυλακαι). Делению на часы подлежала только светлая часть суток, день (ημέρα), в котором при любых условиях этих часов насчитывалось двенадцать.
Специально говорим о «любых условиях», ибо, как известно, протяженность светлого времени суток не фиксирована, а меняется со сменой времен года. Поскольку летом день длиннее, а зимой короче, то и входившие в него часы, соответственно, летом «растягивались», а зимой «сжимались».
Более того, даже солнечные часы были, в общем-то, прибором далеко не общераспространенным. С ними консультировались лишь в относительно немногочисленных случаях[1051]. Значительно чаще для обозначения времени суток прибегали к гораздо более расплывчатым, описательным выражениям: «время завтрака», «время, когда площадь заполняется народом» (так называли полуденные часы), «время обеда» (обедали греки вечером) и т. п. Подобное словоупотребление, весьма характерное для древнегреческих авторов, видимо, считалось вполне удовлетворительным, выполняющим свою функцию, и большего не добивались. Иными словами, вполне достаточно было приблизительной ориентации во времени суток, что, конечно, само по себе является ярким свидетельством определенного ритма жизни — ритма весьма неспешного.
Правда, нельзя сказать, что точность в измерении времени вообще никогда не использовалась. Существовала одна ситуация, в которой такая точность была нужна. Речь идет о судебных процессах. Обвинителю и обвиняемому для речей, произносимых перед присяжными, полагалось предоставлять строго одинаковые временные промежутки. Но в подобных условиях, следует специально подчеркнуть, имелось в виду время, измеренное не абсолютно, а относительно. В афинских судах, в частности, для этих целей применялись водяные часы — клепсидра (в дословном переводе — «крадущая воду»)[1052]. Устройство клепсидры было предельно простым, она состояла из двух сосудов. В один большой сосуд с очень широким горлом заливалась сверху вода. В нижней части стенки сосуда, у самого дна, имелось отверстие; при нерабочем состоянии клепсидры оно было заткнутым. Перед началом отсчета требуемого отрезка времени сосуд ставился на возвышение, пробка из отверстия вынималась, и вода струйкой стекала в другой, точно такой же сосуд, размешенный ниже. Тут представитель тяжущейся стороны начинал говорить и обязан был закончить, когда струйка иссякала. Сосуды меняли местами, слово получала другая сторона, и вся процедура полностью повторялась.
Воду в клепсидру заливали мерными сосудами: хоями, или хусами (ок. 3,28 л), реже — амфорами (ок. 26,26 л, что соответствовало 8 хусам). Соответственно, эти меры объема жидких тел стали в разговорной речи парадоксальным образом употребляться и для обозначения единиц времени (но только в судебном контексте). В речах афинских ораторов, написанных для судебных процессов и произнесенных на них, нередки выражения такого, например, типа: «Они получили в четыре раза больше времени для выступления, чем мы: ведь архонту, граждане судьи, пришлось для каждого из претендентов влить по амфоре и по три хоя для ответного слова» (Demosth. XLIII. 8).
Акцентируем внимание на том, что клепсидра употреблялась в еще более редких случаях, нежели гномон (редких, впрочем, скорее в ситуативном, чем в чисто-частотном смысле, ибо судебные заседания проходили почти постоянно). Обычно же обходились вообще без измерительных приборов. Такая практика не могла не накладывать отпечаток на представления о характере движения времени.
Для лучшего понимания этих представлений уместно case-study — рассмотрение соответствующих словоупотреблений у какого-нибудь типичного древнегреческого автора. Мы взяли для этой цели Геродота. Представляет интерес, какие глаголы встречаются у Геродота в сочетании с chronos. Что может делать время?
Среди этих глаголов — έξήκω «проходить, истекать» (Herod. II. Ill; VI. 69), διέρχομαι или διεξέρχομαι «проходить» (Herod. I. 8; II. 52; II. 152; IV. 146; V. 41; VI. 86; IX. 16), πρόσειμι «подходить» (Herod. II. 41), πρόειμι «подвигаться вперед» (Herod. III. 96; VI. 64; VII. 197; VIII. 105; IX. 109), παροίχομαι «проходить, миновать» (Herod. II. 14), προβαίνω «проходить, идти» (Herod. III. 53; III. 140; V. 58), γίγνομαι, έγγίγνομαι, έπιγίγνομαι «происходить, проходить» (Herod. I. 28; I. 73; I. 190; II. 175; V. 92; VI. 113), διαφύομαι «прорастать» (Herod. I. 61), προαναισιμόομαι «истрачиваться» (Herod. II. 11), εξέρχομαι, έξειμι «выходить, истекать» (Herod. II. 139), συντάμνω «спешить, сокращать» (Herod. V. 41), ικνέομαι «приходить» (Herod. VI. 86). Особенно характерно употребление с χρόνος глаголов περιέρχομαι, περίειμι, буквально — «обходить, идти вокруг» (Herod. II. 93; II. 121; IV. 155). Ну как тут не вспомнить о циклическом понимании времени в греческой античности![1053] Но о циклизме речь подробнее пойдет ниже.
В целом все перечисленные глаголы имеют самое прямое отношение к движению. Собственно, это главные глаголы, использовавшиеся древнегреческим языком для передачи движения, причем в большинстве своем не абстрактного движения, а прилагавшиеся в первую очередь к живым существам. Можем ли мы из этого сделать вывод о том, что за временем признавались некоторые атрибуты живого существа? Кажется, можем (хотя, конечно, в самой осторожной форме), особенно если учитывать общий антропоморфизм мировосприятия греков. При этом, что характерно, мы, кажется, не встречаем с существительным chronos глаголов, имеющих значение «течь» stricto sensu, столь характерных для русского словоупотребления (ср. такие всем знакомые имплицитные метафоры, как «течение времени» или, скажем, вынесенная в эпиграф к данному пункту державинская «Река времен»; похоже, Геродоту подобные образы чужды). Геродотовское время не «течет»; оно скорее именно «идет», то есть движется менее плавно и, пожалуй, более дискретно.
С другой стороны, геродотовский χρόνος, кажется, имеет и некоторые характеристики, сближающие его с пространством. Так, афиняне говорят спартанским послам (Herod. VIII. 144): «Ведь, как мы предполагаем, не в далеком времени (ούκ εκάς χρόνου) прибудет варвар, вторгнувшись в нашу землю». Употребленное здесь наречие έκάς «далеко» обычно имеет именно пространственный смысл. Здесь возникает даже определенная коллизия с тем, что было сказано ранее о постоянном движении времени. Ведь пространство, как известно, не движется, — это в нем происходит движение. В принципе, нельзя считать невозможным и восприятие времени в том же духе — как некой неподвижной среды, в которой движутся (изменяются) живые существа и даже предметы. В какой-то степени такое восприятие представляется даже более естественным: ведь непосредственно ощущалось именно движение во времени, а не движение времени, особенно в те эпохи, когда это последнее не было еще воплощено в таких зримых символах, как, например, перемещение секундой стрелки.
Как бы то ни было, сближение пространства и времени подводит нас к неоднократно высказывавшемуся в литературе (и, на наш взгляд, в целом вполне резонному) тезису о том, что в греческом полисе наблюдалось скорее «пространственное», нежели «временное» понимание универсума и само время было дано в пространственном модусе